Франсис Карко
Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают
Франсис Карко
Франсис Карко принадлежал кругу парижской литературной богемы, быт которой отразил в своих романах… Стиль Карко несомненно сформировался под значительным влиянием Достоевского.
Био‑Библиографический справочник «Современные иностранные писатели», 1930
Как и все произведения Карко, роман этот («Всего лишь женщина») дышит какой‑то больной и неприятной чувственностью. Впрочем, книга не лишена литературных достоинств, к которым прежде всего стоит отнести яркость и выразительность стиля.
Журнал «Современный запад», Л., 1924, № 1(5)
Всего лишь женщина
Анри Беро посвящается
I
Это все‑таки именно тогда, на средокрестие, в тот шумный, дождливый вечер, к нам пробрался дьявол. Я видел его. Он бежал за Мариэттой, одной из наших служанок, и скрылся вслед за ней в доме: я страшно перепугался, но, несмотря на вопли Мариэтты, к моему превеликому удивлению, так и не почувствовал никакого запаха гари, который подтвердил бы мне его присутствие. И потом, в течение какого‑то времени с нами не случилось ничего из ряда вон выходящего, если не считать того, что дела наши хотя и не пошли хуже, но все же обрели некую неожиданную для нас причудливость.
Мне было тогда пятнадцать лет. Моя мать держала около вокзала гостиницу для заезжих людей, славившуюся по всей округе добротной пищей, чистыми комнатами, предупредительностью прислуги и умеренными ценами.
Жизнь в те времена была не то, что нынче, и мать, будучи женщиной энергичной, считала для себя делом чести обслуживать клиентов дешевле, чем где бы то ни было… Не обходилось, разумеется, и без нахлобучек, но тот, кто знал «патроншу», как все ее называли, не мог не одобрить ее праведного гнева, когда она распекала работавших у нее деревенских девиц, которые поначалу обычно как могли отлынивали от работы.
Стоило появиться в доме новой служанке, как тут же начинались шумные споры, брань и всевозможные сетования. А потом либо мать уставала от всего этого, либо несчастная девица, которую она донимала своими нравоучениями, смирялась с царившими у нас порядками, жизнь становилась более спокойной, и тишина, правда, достаточно относительная, приходила на смену ругани и слезам.
Клиенты этого не замечали, так как моя мать, естественно, распекала своих служанок не при них. Но у меня едва не трескались барабанные перепонки от криков: «Девочки! Зели! Туанетта! Урсула! Анжела!» – раздававшихся то тут, то там и сотрясавших всю гостиницу. Каких там только не было имен – я думаю, прошли чуть ли не все святцы. Что касается меня, то я старался не отрывать носа от классных тетрадок, чтобы не привлечь к себе чьего‑либо внимания, потому что по опыту уже знал, чем это чревато.
Откуда у меня эта потребность вернуться в тот период жизни, когда моя мать строго наказывала меня, хотя по‑своему любила и делала все, чтобы правильно воспитать? Я сохранил о нем лишь весьма банальные воспоминания, никак не вызывавшие во мне интереса к тому ребенку, каковым я тогда был, жившему в обществе четырех‑пяти служанок, повара, нашего кучера Редю и множества разных незнакомых людей, которых тот доставлял в своей колымаге с вокзала в гостиницу, а через какое‑то время отвозил обратно, часто навсегда. Так что я больше не буду говорить ни обо всем этом, ни о гостинице, на которой красовалась вывеска «Белая лошадь» и которая благодаря своей шиферной кровле и четырехэтажному фасаду была видна даже на окраинах города.
А ведь я мог бы, и не без удовольствия, описать все, начиная с арки ворот, откуда Редю выезжал пять раз на день на своем омнибусе, и кончая светлыми комнатами горничных на самом верху, освещенных лишь скудным светом, попадавшим в них через слуховые окна. Вот только зачем? Да и как бы мне не сбиться на скучное перечисление комнат, похожих одна на другую, коридоров, лестниц, закоулков… и просторного зала на первом этаже, где находился табльдот, и куда все мы попадали с улицы, пройдя через довольно красивый вестибюль?.. Я, как сейчас, вижу всех этих немых свидетелей моего детства и моей своеобразной юности. Во мне и по сей день сохраняется приятное ощущение при воспоминании о них; это похоже на то, как в шкафах навсегда остается запах белья, волнующий нас, подобно тонким духам…
Я никого не удивлю, если скажу, что в пятнадцать лет я еще не слишком обращал внимание на служанок, которых нанимала моя мать, так как в основном это были грубовато скроенные деревенские девушки. Однако оттого, что я постоянно слышал, как их окликают по имени, у меня вырабатывалась привычка к их постоянному и покорному присутствию. Некоторые из них, служившие у нас не один год, обращались со мной довольно фамильярно, что моя мать никак не пресекала. И они, случалось, просили меня помочь, когда, например, гостиница переполнялась постояльцами, которым беспрестанно требовались их услуги. Я выполнял такие поручения весьма охотно. Бегал передавать заказы на кухню или ставил под дверь кувшин с горячей водой, а иногда даже чистил обувь вместо ленившейся делать это Клотильды.
О моей матери у нас говорили: «Надо же, какая бой‑баба эта наша патронша!» – и почти всегда тут же добавляли: «А вот месье Клод, он очень любезен». Что ж, в чем‑то они были правы…
Между тем, когда я увидел вошедшего следом за Мариэттой дьявола и услышал, как эта несчастная кричит, мне показалось, что вокруг буквально начали обваливаться стены: ведь далеко не каждому дано увидеть живьем самого дьявола, этакого огромного верзилу с желтыми волосами и длинным, похожим на веревку хвостом. Он вошел в вестибюль гостиницы, когда уже смеркалось, и я не сомневался, что этот какой‑то неопределенный час, наставший после нескончаемого дождливого дня, во время которого притворные улыбки то и дело сменялись перепалками, был действительно его часом…
Я застыл на месте, скованный ужасом, не смея признаться себе в этом испуге, и в то же время одолеваемый желанием узнать, что же сейчас произойдет с Мариэттой… А Мариэтта, стремительно переступая через ступеньку, взлетела вверх по лестнице, ведущей в номера. Я слышал, как она карабкается все выше и выше, издавая столь пронзительные крики, что все мое тело охватила дрожь. Потом все стихло, и не представляя себе, что происходит там наверху, я стал ждать, когда дьявол, поднявшийся за бедной девушкой, соизволит спуститься вниз. Пустая затея. Дьявол не спустился, а по прошествии некоторого времени я обратил внимание на странного типа в соломенной шляпе и с очень длинным картонным носом, который стоял на тротуаре перед гостиницей и, казалось, внимательно наблюдал за мной.
Можно себе представить, какую я провел ночь и какие мысли лезли мне в голову, не давая ни на минуту сомкнуть глаз. Мариэтта, однако, после этого приключения как ни в чем не бывало вернулась к своим обязанностям, и ее дежурство в тот вечер, запечатлевшееся в моей памяти, показалось мне особенно унылым и однообразным. Я подстерегал Мариэтту, следуя за ней всюду по пятам, чувствуя, что над ней и вокруг нее витает нечто необычное, от чего холодело мое сердце.
Отвратительнейший вечер! Снаружи, перекрывая иногда сбивчивый шум ливня, к нам доносились звон колокольчиков, неясный шепот, отдаленные, как бы сдавленные смешки и протяжные трели охотничьего рожка, которые сильнее, чем «в глубине лесов», разливают по городам в ночи Великого поста звонкую и пагубную грусть… Если бы я еще мог поговорить с кем‑нибудь и открыть ему то, что я видел! Однако говорить о дьяволе, тем более в том доме, где он уже побывал, не значило ли это пригласить его показаться еще раз? Я очень этого боялся… Что касается Мариэтты, единственной, кто мог бы понять меня, я бы предпочел что угодно, но только не говорить с ней об этом.
Стало быть, я запретил себе делиться с кем бы то ни было моим ужасным открытием и держался изо всех сил, чтобы не выдать своих переживаний. Впрочем, задача была для меня не из чрезмерно трудных, поскольку воспитанный во мне постоянный страх перед наказаниями сделал меня скрытным и недоверчивым, что немало помогло мне во всем этом деле.
Увы! Именно эта скрытность положила начало несчастьям моей жизни и стала причиной развращенности, в которой я все больше погрязал, вопреки похвальным усилиям от нее избавиться.
II
Мариэтта внушала мне ужас. Я не мог приблизиться к ней без тайного страха, который сжимал мне горло и неприятно действовал на нервы. При этом в Мариэтте не было ничего, что оправдывало бы мое отвращение к ней. Напротив. Из всех наших служанок она, вне всякого сомнения, обладала наиболее приятной внешностью и лучше всех одевалась. Окружающие даже находили ее симпатичной; у нее было для этого все необходимое: миловидное лицо, светлые, очень густые, всегда красиво причесанные волосы и сдержанные манеры. Добавьте к этому живые, умные, слегка раскосые глаза, пышную грудь, хорошо прилаженные руки и ноги, и вы будете иметь о ней достаточно полное представление.
Я, черт возьми, прекрасно понимал все это, но, видя ее такой, какой она была, не мог испытывать к ней – из‑за этого странного случая – ничего, кроме сильнейшего отвращения. А разве стал бы я так внимательно рассматривать ее, не будь этого чувства отвращения? Трудно сказать. Так или иначе, но именно этому чувству я повиновался, когда, не отрывая глаз, смотрел, как эта крепко сложенная, хорошенькая девушка хлопочет по дому.
Прошло больше месяца, а Мариэтта, вовсе не догадываясь об охватившей меня глубокой неприязни, первой со мной здоровалась, заговаривала, прислуживала мне за столом… одним словом, была настолько мила и любезна, насколько это было возможно. Я же едва отвечал на ее приветствия или, когда она пыталась завести со мной разговор, потупив взгляд, молча уходил.
Скорее всего, я был зол на Мариэтту за то, что она так ловко скрывала от меня свою игру, поскольку уж она‑то, верно, знала побольше меня обо всей этой истории с дьяволом, которая так сильно меня мучила. Я ничего не понимал. А то, что Мариэтта, и тогда, когда все это случилось, и в последующие дни точно так же выполняла свою работу, оставаясь такой, какой была всегда, придавало моим мукам странноватую окраску и только усиливало мое недоумение.
Впрочем, через какое‑то время мои мучения стали больше походить на меланхолию, которую я не мог скрыть от матери, но она отнесла ее на счет «взросления», хотя переходный период остался у меня уже позади и я чувствовал себя вполне сформировавшимся. Я, понятно, не собирался ни разубеждать ее, ни делиться с ней своими переживаниями. Однако время от времени мною овладевало желание высказаться, но то было желание, изначально обреченное на неудачу, сопровождаемое приступами мрачного настроения и уныния, периодами страха и подавленности, после которых я чувствовал себя вконец опустошенным. Обычно в таких случаях я уходил за город, в поля, гулял там часами и возвращался домой только тогда, когда мог быть уверен, что создал достаточно надежную преграду для потока готовых сорваться с моих губ шокирующих слов. А то ведь, Боже мой, чего бы я только не наговорил! И чего бы только не подумали люди о Мариэтте и о том нелепом возбуждении, в которое приводило меня связавшее нас воспоминание! Я старался даже и не думать об этом… Однако именно вот так, пребывая в состоянии транса и постоянно борясь с собой, я стал постепенно замечать, что влюбился в Мариэтту.
Сделанное открытие ошеломило меня и наполнило душу необычной робостью. Я то вдруг беспричинно краснел, то столь же беспричинно бледнел. Я не знал, что предпринять, и, если оказывался с Мариэттой наедине в комнате, то вместо того чтобы заговорить с ней, тут же стремительно выходил, терзаясь унизительным для меня смятением. Она, безусловно, это замечала, что не придавало мне храбрости, чтобы плести ей всякий вздор, а, наоборот, окончательно сковывало меня. Какие все‑таки глупые были эти мои первые любовные увлечения, и как же я от них страдал! Дело в том, что в них не было ничего чистого. И я это чувствовал, несмотря на почти полное отсутствие знаний об удовольствиях, которых ждут от женщин.
…То удовольствие, которое я ждал от Мариэтты, не было, однако, исключительно плодом моего воображения. К тому времени я уже не мог не знать, чем женщина отличается от мужчины, и частично удовлетворенное любопытство лишь разжигало мой интерес. Но при этом какие только фантазии не возникали у меня по этому поводу! Как ни приятно мне было наблюдать за Мариэттой, когда однажды я застал ее сидящей чуть выше меня на лестнице, я тем не менее вовсе не был уверен, что это был единственный способ удовлетворить свое любопытство и получить тысячу наслаждений. Отсутствие подобной уверенности портило все. Из‑за этого я то вдруг набирался решимости познать Мариэтту как можно скорее, то у меня возникал страх, что я не буду обладать ею никогда. В общем, должен признаться, что, будучи порой достаточно предприимчив, я всегда слегка побаивался Мариэтту, как из‑за дьявола, так и из‑за собственной невинности, внушавшей мне мысль, что это именно его я увидел у нее под юбками.
Столь чрезмерная наивность никоим образом не способствовала ускорению событий, и они, вероятно, затянулись бы на неопределенно долгое время, если бы не вмешательство все того же дьявола. Я боялся его уже меньше, но все‑таки он мерещился мне повсюду, и Мариэтта каждым своим движением напоминала о нем. А то с чего бы вдруг она стала как‑то по‑иному смотреть на меня, исподтишка наблюдать за мной, в то время как я старался изо всех сил не выдать, насколько сам занят ею? Тут было нечто не совсем понятное. Однако я не смел ни начать разговор, ни выразить свою досаду, так как взгляд Мариэтты, встречаясь с моим, был настолько наполнен смыслом, что заставлял утихать все мои сомнения.
Вскоре я обнаружил некую пикантность овладевшей мною склонности, втайне упиваясь разницей и в возрасте, и в положении, которая, казалось бы, должна была разделять нас с Мариэттой. Я видел, что она была взрослой женщиной, тогда как я еще оставался ребенком; она была служанкой, а я – хозяином. Однако подобная разница лишь усугубляла мое мучительное желание вплоть до того самого дня, когда мне пришла в голову мысль, что, поскольку я не решаюсь сделать первый шаг, то хорошо было подтолкнуть к нему Мариэтту, что я и исполнил.
Она гладила белье в комнате, когда я вечером вернулся из коллежа.
– Ой, месье Клод! – воскликнула она, увидев меня. – Что это с вами? Уж не заболели ли вы?
– Не знаю…
Я бросил свой ранец и спросил:
– А мама дома?
– Нет, вышла перед самым вашим приходом, – ответила Мариэтта, не замечая моего смятения.
– А…
Склонившись над гладильной доской, она не смотрела в мою сторону. Я подошел поближе и, делая невероятные усилия, чтобы мой голос не дрожал, произнес:
– Не знаешь, когда она вернется?
Она ничего не ответила.
– Куда же она, интересно, пошла? – с трудом пробормотал я. – Это так некстати.
– Почему?
– Потому что у меня температура, – с напряжением в голосе выговорил я. – Вот… Потрогай мои руки, Мариэтта… Очень горячие, да?
– В самом деле горячие, – согласилась она, потрогав мои руки.
Я чуть было не упал в обморок.
– Вы, небось, в классе озябли, – отметила Мариэтта. – Что они там у вас, совсем не топят?
Разговаривая со мной, она водила утюгом по лежавшему перед ней белью, от которого исходил легкий запах паленого. О, этот запах!.. Мне вдруг показалось, что это запах дьявола, а поскольку утюг, сновавший взад и вперед по гладильной доске, слегка поскрипывал и создавал около, себя небольшое облачко едкого пара, у меня появилась совершенно глупая мысль, что он вот‑вот появится передо мной.
– Идите‑ка вы лучше ложитесь в постель, – сказала Мариэтта.
Она посмотрела на меня тем самым взглядом, который так нравился мне, взглядом сквозь полуприкрытые длинные раскосые глаза, затем покачала головой.
– Вы что, не собираетесь ложиться в постель?
– Сейчас пойду лягу, – ответил я.
– Это не шибко, я думаю, опасно, – решила Мариэтта.
Стоя возле нее и следя с глупой улыбкой за каждым ее жестом, я вдыхал этот горелый запах, витающий в комнате, и он оказывал на меня такое же странное, возбуждающее действие, как и близость девушки… Она и сейчас стоит у меня перед глазами. Ее светлые волосы, ее круглое крепкое плечо, форма ее руки в движении под облегающей тканью – все вызывало во мне какое‑то необычное ощущение неловкости. При каждом повороте ее тела у меня глухо ёкало сердце, и это, наверное, было заметно, потому что Мариэтта больше не отрывала глаз от работы. Почему она не решалась поднять глаза? От этого во мне поднимались и раздражение, и горечь, но потом я догадался, что Мариэтта тоже испытывает от затянувшегося свидания нечто вроде смущения, и это еще больше усилило мое собственное смятение.
«Ах! Как это позорно, – говорил я себе. – Если бы у меня был опыт… Если бы я знал, как за это взяться… она бы мне уступила».
Увы! Опыта мне тогда не хватало, и я не решался что‑либо предпринять. Как я мог быть уверенным, что эта девушка согласится мне отдаться? Я весьма смутно представлял себе, как выглядит женщина, отдающаяся мужчине. Мне было страшно. Я боялся оказаться смешным, поскольку не знал, что нужно делать, в случае если Мариэтта вдруг уступит. По мере того как усиливалось мое волнение, мною овладевала уверенность, что я совершенно напрасно затеял все это дело, что Мариэтта уже смеется надо мной, что она будет защищаться, звать на помощь, поднимет дикий шум…
«Если я ее поцелую, она, конечно же, закричит, – размышлял я, – и моя мать все узнает… А впрочем, поцеловать ее вот тут… тихонько… поцеловать и продолжать держать в своих объятиях…»
В этот момент Мариэтта взглянула на меня, и я покраснел так сильно, что она, наверное, поняла, во власти каких чувств я нахожусь. На этот раз я уже в этом не сомневался. Было очевидно, что Мариэтта догадалась, что я собираюсь сделать… Но она никак не обнаружила этого. Только улыбнулась мне одними глазами, которые вдруг заблестели сильнее обычного. О чем она думала в тот момент? Мне показалось, что она вдруг стала бледнее и серьезней, а ноздри ее судорожно расширились. Я едва верил своим глазам… А она посмотрела на меня, еще раз улыбнулась и сказала:
– Ну же, месье Клод… Вам нельзя оставаться на ногах… Мадам будет недовольна… Идите быстро к себе в постель.
– Да, – ответил я, – да… да…
– Поправляйтесь!
– А хотя… – добавил я. – Если мама задержится…
Мариэтта слушала меня со странным выражением лица.
– Я… я… да… ты принесешь мне горячего грогу в постель… Правда же? Горячего грогу… горячего… кипящего… Поняла?
Когда Мариэтта вошла ко мне в комнату, я лежал в постели, и лампа, которую я специально включил, предусмотрительно сняв с нее абажур, чтобы не упустить подробностей происходящего, распространяла вокруг яркий и резкий свет.
– Вот ваш грог, – прошептала Мариэтта.
Она мягко поднесла его к моему рту, чтобы помочь мне напиться – таким я показался ей изнуренным.
– Пейте же, – сказала она.
Усаживаясь на кровати, я слегка дотронулся до ее тела, вроде бы без всякого умысла. Она спросила:
– Вы что, не хотите пить?
– Хочу… хочу! Я хочу, чтобы ты помогла мне напиться, – поспешил я ответить. – Да… вот так… – И, запрокинув голову так, что она уперлась ей в грудь, я вытянул вперед губы, при этом все время смотря на Мариэтту снизу вверх так внимательно, что она потеряла самообладание.
Она не отстранилась, и я оставил голову на ее груди. Мариэтта отвела руку назад, поставила грог на ночной столик и, перестав сдерживать свои чувства, приблизила ко мне лицо, выражение которого показалось мне совершенно незнакомым. Я отчетливо увидел ее длинные, чуть раскосые глаза, очертания ее губ, чувствовал напрягшуюся у нее под корсажем грудь, вдыхал исходивший от нее здоровый, немного резковатый запах, обнимал ее, сам того не замечая, и она прижалась ко мне, не произнося ни единого слова, не сделав ни одного смущенного или стыдливого жеста.
– Мариэтта! – позвал я глухим голосом, после того как поцеловал ее всюду, куда доставали мои губы.
– Тише… Месье Клод…
Она указала на дверь.
– Нет, – сказал я, – побудь еще!
– А если войдет мадам? – возразила Мариэтта.
– Ну и пусть!
Я попытался соскочить с кровати, подойти к двери, закрыть ее, но Мариэтта помешала мне. Она высвободилась из моих объятий, подарила мне еще один поцелуй и, взяв себя в руки, на цыпочках пошла прочь от кровати, казалось, не слыша, как я твержу:
– Сегодня ночью, Мариэтта… В одиннадцать часов… В одиннадцать часов я приду к тебе.
Она обернулась, кивнула головой в знак согласия, приоткрыла дверь и, прежде чем закрыть ее за собой, обронила фразу, от которой я почувствовал себя полным дураком:
– А теперь уж грог‑то ваш… Выпейте его хотя бы!
III
Я не стану рассказывать, как все происходило той ночью; она не принесла мне ожидаемого удовольствия, а только оставила в душе одно грубое разочарование. Тем не менее воспоминание о ней до сих пор так будоражит меня, что даже спустя годы волнует кровь и вызывает во мне сожалений больше, чем принято обычно испытывать от подобных ситуаций. Достаточно вспомнить узкое ложе Мариэтты, расположенное у стены, низкий потолок под самой крышей, форточку, открывавшуюся вовнутрь, и более чем скромную простоту окружавших нас предметов, чтобы почувствовать, как во всем моем существе просыпается не совсем погасшая страсть, вопреки событиям, которые должны были заставить ее исчезнуть совсем. Я ничего не могу с этим поделать. И даже если бы мне довелось сейчас увидеть Мариэтту, то, думаю, ей потребовалось совсем немного усилий, чтобы снова завладеть мною еще крепче, чем раньше.
Ведь подумать только: она была служанкой, которая тогда только‑только начинала обтесываться, и ей было на девять лет больше, чем мне, а получилось так, что именно мне она обязана почти всем в своей будущей удаче. Да и то сказать, сколько она сделала для меня, потакая всем капризам и прихотям ребенка, а затем уже молодого человека! Я не стану слишком распространяться на эту тему, но без знания фактов невозможно понять, во всяком случае, в полной мере, мою привязанность к этой девушке или, скажем, те привычки сексуального общения, которые я обрел с нею.
Вначале вроде бы не было ничего особенного; удовлетворив свои первые потребности, я мог бы полагать, что Мариэтта перестала мне нравиться, так как испытанное мною разочарование было таким тяжелым, что после него осталось только неприятное ощущение. Да неужели же это и есть любовь – всего лишь удивление после секундного удовольствия?! Успев измерить мимолетность экстаза, я пережил уже в объятиях Мариэтты чувство одиночества и отвращения. Что же касается ее, то она не выказала никакого удивления: она отвечала на мои поцелуи, которыми я начал осыпать ее сразу же, как только проскользнул в ее комнату, и в то время как я подталкивал ее к кровати, она обнимала меня обнаженными руками и тихо приговаривала: «Ах ты, мой мальчонка! Ах ты, мой мальчонка!», покрывая мое лицо поцелуями и вздыхая. Я вцепился в нее, словно боясь упасть, и одновременно с этим ощущением головокружения ее тело, которого я касался, разжигало мой пыл и приводило все чувства в состояние крайнего исступления…
Когда ко мне вернулась способность воспринимать окружающее и я осознал, что произошло, я испытал потрясение, и у меня было только одно желание – убежать. Но Мариэтта, словно ничего не замечая, удержала меня, и так нежно, что я машинально откликнулся на ее ласки… Мною овладело странное волнение. Мое сердце сжалось от стыда и признательности, которые впоследствии я уже больше никогда с ней не испытывал: она настолько безоглядно предавалась собственному удовольствию, что уничтожала на корню все мои душевные порывы.
Чья тут вина? И почему Мариэтта вместо того, чтобы ответить на мою еще неловкую нежность, употребила все свои силы на то, чтобы разжечь во мне повторное влечение? Я могу об этом только пожалеть, ибо подобное отсутствие деликатности помешало мне увидеть в Мариэтте что‑то еще, кроме самки, озабоченной исключительно удовлетворением своих самых низменных инстинктов. Эти слепые животные инстинкты были в ней чрезвычайно сильны, и Мариэтта проявляла их без малейшего стыда, ничуть не догадываясь, что они могут покоробить человека с другими склонностями и вкусами.
Прошло много дней, на протяжении которых я находился во власти таких мыслей, что, сумей Мариэтта их прочесть, они бы никак не обрадовали ее. Однако сталкиваясь с ней в коридорах и на лестницах, позволяя ей обслуживать себя, встречая ее пристальный взгляд в самые неожиданные моменты, я невольно чувствовал, что меня снова тянет к ней. Уже и сны мои стали наполняться ее присутствием. Просыпаясь, я искал ее рядом с собой, словно она и в самом деле могла бы лежать возле меня. Я звал ее. Я пробовал не принимать во внимание мой первый опыт. Я забывал про свои разочарования… и вскоре не без помощи иллюзий и некоторой временной дистанции я без труда начинал видеть свою любовницу в таком обличье, какое меня устраивало.
Тот, кто не испытывал подобных слабостей, незнаком с одним из наиболее верных средств соблазна, которое женщина пускает в ход, воздействуя на наше воображение, порой совершенно невольно. Так что я очень скоро проникся убеждением, что Мариэтта заслуживает того, чтобы быть любимой, и теперь у меня уже не было иного желания, кроме как назначить ей второе свидание… потом, на следующий день – третье, и еще одно, и так каждую ночь, до тех пор, пока привычка не стала у меня настолько сильной, что я больше не мог обходиться без Мариэтты.
И только тогда я понял ее подлинную натуру, но это отнюдь не оттолкнуло меня от Мариэтты, а, напротив, вернуло ей былое очарование. Странная непоследовательность! Но я об этом не думал. К тому времени все мои мысли были всецело заняты Мариэттой. Я грезил ею. Я заново переживал все наши ночи. Какой меня сжигал огонь! С каким нетерпением всего через час после того, как мы расставались, мне вновь хотелось ее увидеть! Из‑за этого у меня пропал аппетит. Меня бросало то в жар, то в холод. Я шел в коллеж. И тут же возвращался домой. Ах нет, если кто и слонялся в те дни по улицам, то уж только не я. Я торопился вернуться, чтобы снова увидеть ее и как бы между прочим невинно спросить у нее в присутствии остальных слуг: «Мама дома?..» От ее ответа зависело мое счастье. Мариэтте достаточно было сказать только одно слово. Если это было слово «да», то я уходил подавленный. А если «нет», то, согласно уговору, я осторожно спускался в подвал, куда она приходила чуть позже.
Кто из влюбленных не дрожал в ожидании, стоя за дверью, и не наслаждался – словно неким неизведанным удовольствием – риском быть застигнутым и разоблаченным. Мариэтта, хотя постоянно и указывала мне на опасность, тем не менее приходила и покорно отдавала себя во власть любых моих фантазий. Могла ли Мариэтта отказать мне? Я бы не допустил этого, так как, несмотря на мою любовь к Мариэтте, к страсти, внушаемой ею, у меня еще примешивалось нездоровое ощущение ее приниженного положения. Так что я мог пользоваться Мариэттой по своему усмотрению. Она принадлежала мне. Она была нашей служанкой. Где это видано, чтобы служанка осмелилась ослушаться своего хозяина? Мариэтте такое и в голову бы не пришло. Впрочем, какими бы тираническими, а порой и нелепыми ни выглядели мои приказания, они не унижали мою любовницу – многие из тех, которые она получала по дому, были похлеще.
Мало‑помалу я настолько привязался к ней, что предпочел бы что угодно, только бы не потерять ее. По крайней мере, мне так казалось. Однако эту большую любовь внушала мне не столько сама Мариэтта, сколько та безропотность, с какой она выполняла мои капризы. Но я этого не замечал. Я тогда еще не видел разницы между чувствами столь разного порядка. Я был не способен ее увидеть. Ошибаясь вот так относительно причины моего пыла, я вскоре стал радоваться тому, что Мариэтта была именно такой, а не какой‑либо другой, поскольку она доставляла мне буквально все удовольствия…
Нетрудно себе представить, что меня ждало в последующие дни, но я брал пример с Мариэтты, и они как‑то проходили, свидетели моих опасений, что вдруг что‑то обнаружится, и моих мучений (оттого, что они тянулись слишком долго). Никто, или, похоже, что никто, ни о чем не догадывался. Мариэтта работала как обычно. Я ходил в коллеж и старался быть со всеми любезным, почтительным с матерью, серьезным, аккуратным, готовым тут же оказать любую услугу, кто бы о ней меня ни попросил. Сколько же, однако, мне требовалось мужества, чтобы сопротивляться усталости! И надо сказать, я держался в течение многих месяцев; я так умело лгал, улыбался, разговаривал, отвечал на вопросы и так хорошо скрывал свои чувства, что даже Мариэтта удивлялась и восхищалась.
Да и я сам немало этим гордился. Еще бы! Причем, если вдуматься, эта гордость прекрасно сочеталась с моей скрытной натурой и с той уверенностью, которую я обретал благодаря своим ночным свиданиям, что я уже мужчина, а мои ровесники, приятели по коллежу, – всего лишь дети! Я видел, как они смущаются и заикаются при виде девушек, какую они несут сентиментальную галиматью… Несчастные! Мне было жаль их, когда я становился свидетелем их глупости, а когда кто‑то из них начинал делиться со мной своими «секретами» и невнятно рассказывал про какую‑нибудь свою любовь, я в душе просто хохотал над их наивностью. Неужели и я был когда‑то таким же, как они? Я не мог в это поверить. Конечно же нет. Я в это не верил… Быть того не может! Я не верил ничему и ни во что… Даже в дьявола, потому что Мариэтта, которую я в конце концов спросил, ответила мне, нисколько не стесняясь:
– Какой еще дьявол? Но, месье Клод… не было никакого дьявола… Это просто один парень, Жюльен, взял да и нарядился чертом.
IV
Это объяснение, которое никак не удовлетворило бы меня еще три месяца назад, не произвело на меня почти никакого впечатления, так как то событие меня уже больше не интересовало. Еще чего! Это была уже старая история… Дьявол гнался тогда за Мариэттой или кто‑то другой, какое это имело значение? Она была моей любовницей, и этого было достаточно… А что касается дьявола, то он был волен бегать за тем, за кем ему вздумается, и мне не был страшен ни он, ни этот самый Жюльен.
Однако Жюльен – он работал в пригороде у одного каретника – бегал за Мариэттой, и это мне не нравилось. Я устроил своей любовнице сцену… Она дала мне покричать, а потом я вынужден был признать, что этот парень ухаживает за ней вне дома, чего я никак не могу ему запретить. Впрочем, Жюльен оказался не единственным. Были еще сын фармацевта, секретарь суда, сельский нотариус, который останавливался у нас в дни ярмарки, и разные господа, одевавшиеся в Париже и сбывавшие в нашем городе свое барахло. Мариэтта тут же мне их всех и перечислила. И что в ней было такого, что так привлекало мужчин? Я был в отчаянии. Но поскольку мне казалось, что она не поощряет их авансы, я постепенно смирился с тем, что эти типы постоянно вились вокруг нее, когда она отправлялась по делам.
Мариэтта выходила на улицу только днем, причем в основном за мелкими покупками в непосредственной близости от отеля. Как бы она сумела обмануть меня? А ночи ее принадлежали мне. Так что я был уверен, что один вкушаю ее милости. И потом, в маленьком городишке, где ничто не ускользает от чужих глаз, совсем не так легко, как это может показаться, согласиться на свидание, а главное – прийти туда. Только эта мысль меня и успокаивала. И наконец, в какие‑то моменты я не сомневался, что Мариэтта признательна мне за любовь, которую я к ней испытываю.
Это была настоящая страсть, вопреки или, если хотите, благодаря моему незнанию других девушек, которых я встречал и сравнивал – всегда не в их пользу – с Мариэттой… Между тем возникшая из некоего весьма двусмысленного удивления и тут же усиленная безмерными плотскими утехами, эта страсть доставляла мне только то счастье, которое обязано своим существованием лишь чувственности да еще воображению, поставленному на службу наименее благородных целей. Чтобы довести эту страсть до исступления, теперь было достаточно ревности, которая уже терзала меня, а в дальнейшем заставила подтолкнуть мою любовницу к столь изощренному разврату, что это дало мне основание считать себя таким любовником, которого Мариэтте не заменил бы никто.
Я знал (в провинции все в конце концов становится известным), что секретарь суда, чью несносную настойчивость не обескураживали отказы Мариэтты, привозил женщин из Тулузы, и те жили день‑два в другом отеле, без счету тратя деньги. Я сам видел, как эти женщины выходят из поезда. Их манеры казались мне скандальными. К тому же я был уверен, что они приезжают в наш городок исключительно для того, чтобы позаниматься своей специфической профессией. Какое они находили в этом удовольствие? Это меня весьма занимало. Потом я начинал думать о Мариэтте, и мысль о том, что тот, ради кого часто две, а то и три женщины встречались в одной комнате, смеет надеяться соблазнить мою любовницу, вызывала у меня глубокое отвращение, и я ужасно от этого страдал.
Однако любопытство, пересиливавшее отвращение, и странное уважение к человеку, чьи пороки представлялись мне загадочными, побудили меня задаться вопросом – какое удовольствие он может находить, общаясь не с одной, а одновременно с тремя женщинами. Мне не приходило в голову, что одной может быть недостаточно – противоположное казалось унизительным. Однако я снова и снова мысленно возвращался к этому вопросу, изобретая разные причудливые ситуации и давая волю своей фантазии, а Мариэтта, которой я открылся, стала подмешивать в наши отношения такую пикантную чувственность созданных моим воображением картин, что, как мне казалось, я обретал с ней совершенно новое счастье.
Вот таким образом мне постепенно удалось отучить мою любовницу от ее изначальных вкусов и привычек, и я, сам того не желая, сделал ее другой, нежели она была раньше. Бедняжка, быть может, даже не отдавала себе в этом отчета. Однако ее внешний вид теперь не выдавал в ней крестьянку: она стала покупать себе флаконы духов, ленты, пудру… больше уделять внимания своему туалету, тщательнее причесываться. Мне не на что было жаловаться… И все же меня не оставляло беспокойство, как бы кто‑нибудь не заметил этого, так как моя мать не стала бы терпеть, чтобы одна из ее служанок вдруг позволила себе скомпрометировать добрую репутацию ее заведения.
Вот уже восемь месяцев Мариэтта принадлежала мне… восемь месяцев, в течение которых никто еще не смел предположить, что она была в доме не только прислугой. Мне должно было вот‑вот исполниться шестнадцать лет. Приближалась зима… Ах, провинция с ее затянутым облаками небом, с ее дождями, с ее освещенными лавочками, с ее черными, пустынными улицами!.. Мне вдруг показалось, что Мариэтта слишком часто выходит из дому.
– Где эта девчонка?! – спрашивала моя мать.
У Мариэтты всегда была наготове отговорка, как для моей матери, так и для меня. В чем я мог ее упрекнуть? Она принимала меня каждую ночь в своей комнате. Она расточала мне те же ласки, доставляла все те же удовольствия. Так что я не мог усомниться в искренности ее объяснений. И все же, видя, что у нее то и дело появляются обновки, я становился все более и более подозрительным… Где она брала деньги? Ведь не на свой же заработок она смогла купить вот эти красивые туфли, которые у нее на ногах, эти прозрачные чулки, это белье, которое она теперь носила, вместо прежних грубых полотняных рубах. Тщетно я пытался у нее выяснить, откуда у нее средства на покупку таких нарядов: она говорила мне о сэкономленны