Когда она ответила мне, что она нездешняя, я, не напрягая воображения, подумал, что она имеет в виду Буэнос-Айрес. Это судьба, я сказал, я тоже нездешний, и добавил, что это хороший повод завязать роман. Она посмотрела на меня с выражением, которое я могу описать только как то неудовольствие, с каким юные девушки часто смотрят на парня, который, только что познакомившись, тут же изрекает какую-нибудь глупость. Возраст позже научит их скрывать эти маленькие ледяные жесты, эти барьеры презрения, и они будут соглашаться, терпеть и, в конечном счете, ценить нас, когда повзрослеют по-настоящему и не будут ожидать от мужчины слишком многого. То, о чем я рассказываю, произошло пятнадцать лет назад, осенью. Я знаю, что это была осень, потому что, когда я встретил ее в парке Лесика, она почти сразу же сказала, что дорожка к мосту всегда покрыта листвой, как эта дорожка на площади. Я спросил ее, что за мост, и она описала мне всё это. Сойдя с поезда и свернув направо, увидишь дорожку с двумя рядами платанов, ведущую к деревянному мосту. Затем она стала рассказывать о дюнах. Я не уделил этому рассказу большого внимания. Я всерьез размышлял о том, нравится ли мне эта девушка или нет, что могло означать лишь то, что она мне не нравилась, и это (теперь-то я это знаю) было действительно худшим способом начать любовную историю. Всего-то лишь надо постепенно открывать в женщине всё новые достоинства и прелести, чтобы она стала твоей судьбой. Мне уже исполнилось пятьдесят; ей сегодня, должно быть, не больше тридцати. Я имею в виду, что в тот вечер в парке ей было что-то вроде шестнадцати, но не знаю точно, почему и пишу, что сегодня «должно быть». Может быть, это потому, что я представляю ее только такой, какой она была тогда, девчушкой, не в меру напряженной на мой вкус, но довольно мрачной, высокой, с совершенно черными волосами и тонкими ногами. В ее лице не было ничего привлекающего внимание, кроме, может быть, носа. Такой нос обычно называют властным, повелительным. Ее глаза, при взгляде спереди, не казались ни большими, ни одного из тех гипнотических или неуловимых цветов, вроде цвета мальвы, ни даже зелеными. Она была рядом со мной два года, а у меня не осталось никакого воспоминания о цвете ее глаз. Возможно, они были коричневыми, хотя временами могли темнеть и становиться почти черными. Или, может быть, такому впечатлению способствовали ее ресницы, в общем, я сказал, что в ее глазах, если смотреть спереди, не было ничего особенного. Напротив, при взгляде в профиль, они были потрясающими. И это была первая прекрасная черта, которую я обнаружил в ней. Второй была ее нога. Во всем готическом искусстве нет адекватного примера босой ноги, подобной той, которая открылась мне в ту же ночь в одном из отелей рядом с парком. Представляю, что кто-то подумает, что если ей было шестнадцать лет, ее внешность не должна была быть определенно детской, иначе бы ее не впустили в отель вместе со мной. По правде говоря, я никогда не знал его настоящего возраста, казалось, что ей шестнадцать. И никогда не переставало так казаться. Конечно, вырасти на один или два года в этом возрасте – это то же самое, что вырасти на один день, поэтому она не должна была особенно измениться, хотя я давно уже начал задаваться вопросом, не означало ли ее первое признание в тот вечер (я не здешняя) нечто отличное от того, что я себе представил. Есть и другие миры, конечно. Они так же реальны, как этот; и я не скажу ничего нового, уверяя вас в этом
В отношении отеля требуется некоторые пояснения. В те времена женщины носили на себе огромные сумки, вроде рюкзаков. Я никогда не знал, что они в них складывали; но это выглядело так, как будто они передвигались по Буэнос-Айресу с домом наверху, как улитки. Невероятным был обычно их вес. И достаточно было бы подумать секунду о весе этих мешков Пандоры и о количестве кварталов, которые женщины могли пройти, неся их на спинах, чтобы серьезно усомниться в физической хрупкости, по крайней мере, женщин моего времени. Если бы не твое лицо, я бы предложил тебе пойти спать в отель, сказал я ей. Не думаю, что когда-либо в своей жизни я произносил фразу ни столь непосредственную, ни с меньшим намерением быть воспринятой всерьез. Она посмотрела на меня, нахмурив брови, как будто рассматривая практическую сторону проблемы. Мы сидели на скамейке на площади; тут же она открыла сумочку, достала черные очки, вытащила внушительный соломенный капюшон, восстановила его изначальную форму с помощью двух или трех касаний, похожих на магические пассы, достала золотые сандалии на довольно высоких каблуках, которые быстро сменили ее теннисные тапочки и футбольные гетры, надела капюшон и сказала мне: «Пошли». Способность женщин к камуфляжу – не мое открытие. Обладая двумя или тремя основными атрибутами, любая девушка, которая доит коров, может преобразиться в графиню, если будет одета соответствующим образом; и мировая история доказывает, что это происходит в любой момент. Несколько секунд назад рядом со мной сидела девушка-подросток в мешковатых мужских штанах и туфлях для несовершеннолетних преступников; теперь передо мной стояла высокая девушка в более или менее ориентального вида сандалиях, капюшоне, с шалью на плечах и черными очками. Киноактриса, не желающая раскрывать свою личность или принцесса из дома Монако, путешествующая инкогнито по Аргентине. В фиолетовом полусвете консьержского помещения отеля это было воистину потрясающим зрелищем. Возможно, она все же казалась немного слишком молодой; но никто в мире не осмелился бы побеспокоить ее вопросом о возрасте. Излишне говорить, что в этот момент фараонова сумка была в моих руках. Она же держала в руке маленькую сумочку, которая впоследствии оказалась, в общем-то, предназначенной для ученических принадлежностей и могла сойти за один из тех таинственных предметов, таких крошечных, какие женщины берут с собой на вечеринки, и которые, наверно, вмещают носовой платочек в десять квадратных сантиметров, пилюльки и почтовую марку. Мы поднялись, и я упал на кровать в изнеможении от своей ноши. А теперь, наверно, я должен сказать, что видел, как раздеваются женщины. Не так много, как мне хотелось бы уверить в том людей; но некоторых я видел. Но не видел ни одной, которая бы в первый раз раздевалась так, как она. Ни искусства, ни расчета, ни эротики: она раздевалась, как девушка, которая собирается залезть в ванну, что она, собственно, и сделала. Когда она, наконец, подошла к кровати, завернутая в полотенце, я произнес вторую из того множества глупостей, которые мне предстояло сказать ей в своей жизни. Я спросил ее, сколько раз она уже исполняла номер с переодеванием в сандалии, очки и капюшон. Я не помню, сказала ли она что-нибудь; помню, что она открыла глаза и приложила руки к груди, как будто задыхалась. Ее зрачки сияли в темноте, как зрачки испуганного животного. Не раз я потом подозревал, что она немного сумасшедшая или вовсе не из этого мира; той ночью это было впервые. Много времени ушло у меня, чтобы успокоить ее; еще много времени на то, чтобы лечь с ней. Позже я спросил ее, почему она согласилась пойти со мной. «Из-за того, как ты меня спросил», – сказала она, улыбаясь. Того, что было этой ночью, что происходило до рассветных часов этого и следующих дней, я предпочитаю вспоминать не словами. То, что женщина делает с мужчиной, любая женщина сделала и сделает с любым мужчиной. Только дураки думают, что эта неизбежность составляет бедность и нищету любви, они не знают, что в этом заключается ее вечность, ее происхождение, ее тайна. Наверно, не все женщины бормочут почти с ненавистью «я не отсюда, я не из этих мест», когда секс теряет их в тех местах, которые знают только они; но, будут они говорить или молчать о чем угодно, каждый мужчина чувствовал, что, когда все наконец заканчивается, они, кажется, возвращаются из других краев. Она иногда описывала мне их. Там был купол маленькой церкви, которую можно увидеть среди деревьев, если остановиться в нужном месте на мосту. Иногда там был маленький ручеек с прозрачной водой, в котором плавали черные мальки, которые, возможно, на самом деле были головастиками, хотя ее эта идея приводила в отчаяние. В другой раз не было ручья, а были длинные тропки, заросшие ежевикой. И только один раз был маяк. Эти неожиданные вариации, которые поначалу казались мне капризами, рассеянностью или враньем, со временем составили точную карту, которую теперь я могу реконструировать дерево в дерево, дом в дом, дюна в дюну. Потому что дюны всегда были там, в ее словах и в ее снах. Как и всегда была дорожка с двумя рядами платанов, покрытых листьями, а в конце этой дорожки – деревянный мост, откуда можно увидеть колокольню маленькой церкви. Я запомнил всё это не с первого вечера, а с последующих, когда мы возвращались из ближнего кинотеатра, прогуливались по порту, а затем просыпались в моей квартире или в каком-нибудь отеле, где капюшон был уже заменен красным платьем с наводящим озноб вырезом и подведенными, как у панды, глазами.
Я знаю, что то, что я сейчас напишу, прозвучит ребячески, неправдоподобно, слишком легкомысленно, чтобы писать об этом; но я так и не узнал ее настоящего имени. Я не знал также, где и с кем она жила. С очень старым дедушкой, неохотно сказала она мне однажды, когда я настаивал уже почти что с раздражением. Дедушка, по крайней мере, в тот день, был почти слепым и почти не имел контакта с реальностью, что означало, что она могла уходить и возвращаться в любое время и даже отсутствовать день или два, чтобы не дать ему умереть от голода. Однажды рано утром я предложил сопровождать ее. Она спросила, не сошел ли я с ума. Что подумала бы тетя Амелия, если бы увидела, что она приехала с мужчиной намного старше себя, уйдя перед этим на целый день из дома? Той ночью она рассказала мне о маяке; я внезапно проснулся и увидел, что она сидит на кровати и смотрит на меня почти в упор, широко раскрытыми глазами. «Мне опять снился маяк», – сказала она мне. Я сказал, что это неправда, и впервые услышал ее крик. «Что ты знаешь обо мне», – крикнула она. «Ты ничего не знаешь обо мне, мне опять снился маяк, и это был тот самый маяк, на который я ходила играть, когда была девочкой, теперь его уже нет, но это был тот самый маяк». Я ответил ей, что невозможно, чтобы ей опять приснился маяк, так как она прежде никогда не говорила мне ни о каком маяке. Сначала она посмотрела на меня со злобой, затем со страхом. Она начала одеваться и казалась расстроенной. «Мне не мог сниться маяк», – внезапно сказала она. «Я все выдумала». Это было перед тем самым утром, когда я предложил проводить ее, и она сказала мне о тете Амелии, а я добился от нее ответа, что она до сих пор живет со своим дедушкой. Она посмотрела на меня без всякого выражения или, пожалуй, таким же презрительным взглядом, как в первый день. «Я никогда больше не увижу тебя», – сказала она мне. И некоторое время она не возвращалась. Если бы она так и не вернулась, наверно, я бы не искал сейчас городок за аллеей и мостом; но однажды, когда я пришел к себе домой, я обнаружил, что она сидит на моей кровати. Она с увлечением просматривала журнал комиксов и ела сладкий пирог с черным сахаром. Ее волосы стали длиннее. Она подняла руку и, не отрывая взгляда от журнала, приветствовала меня едва шевелящимися пальцами. У меня не было времени удивиться, потому что тут же последовали две вещи. Увидев ее там, столь неожиданно и столь явственно, я понял, что если бы она не вернулась, я не сумел бы найти ее. Другое заключалось в сказанных ею словах. Я спросил ее, где она была все это время, и она с рассеянной радостью сразу же ответила: «Дома». Дело было не в словах, а в тоне, которым она их произнесла. Я понял, что она говорила не о доме слепого дедушки или тети Амелии, признавая тем самым, что они существуют. Она даже не подразумевала слово «дом» в том же смысле, что и я, то есть в общепринятом смысле места проживания. Она сказала о доме, как сказала бы русалка, что она возвращалась в море на несколько месяцев. Я было собрался спросить, как она вошла, но промолчал. С того дня я научился молчать. Начнем с того, что мне было довольно тревожно признать, что ее дом, ее реальный дом в каком-то районе Буэнос-Айреса, имел для меня гораздо меньшее значение, чем то место, которое ей снилось и о котором она говорила со мной иногда, как бы во сне, не обращая внимания на то, совпадают ли некоторые детали описания или нет. Во-вторых, я заметил некоторые вещи, которые мог бы заметить гораздо раньше, только сейчас у меня внезапно возник страх того, чего я лишился бы, если бы она не вернулась. Например, я понял, что люблю ее, и мне казалось необъяснимым, что я открыл это с таким опозданием. Я также понял, что не должен был ни беспокоить ее вопросами, ни пугать ее. Моя грубость испугала ее, ирония и пошлость наполнили ее грустью. Сегодня я знаю, что когда человек начинает принимать во внимание эти вещи, он или значительно улучшает свое общее видение жизни или становится идиотом. Я все еще думаю, что жизнь ужасна; быть может, поэтому я ищу тот городок. Через неделю или две после возвращения она впервые спросила меня, что со мной не так. У нее не было обыкновения задавать подобные вопросы, что вполне могло быть признаком детского эгоизма, в котором слово «детского» лучше, чем что-либо еще, объясняет то, что я говорил выше о превосходном видении мира и идиотизме. У меня появилась внезапная догадка, и я сказал ей, что нет, со мной все в порядке, что я думал только о том, видела ли она снова маяк, когда была там. Затем я взял ее за плечо и указал на развалины снесенного здания. Посмотри на эту стену, сказал я, по рисункам, которые остались на ней, можно восстановить, каким был дом. «Да, – сказала она, – это так, но нельзя сказать, был он красивым или скучным». Нет, маяка больше нет, и я думаю, что никогда не видела его, это, должно быть, одна из тех историй, которые мой дедушка рассказывает мне. Я спросил ее, зачем посадили в два ряда шелковицу по обочинам дороги. Она засмеялась и спросила меня, о чем это я говорю. «Это не шелковицы, – сказала она, – это очень высокие и очень старые платаны, улица шелковиц – это улица старушки Эглантины, которая угощала нас семечками подсолнуха». Я намекнул, что движимые ветром дюны должны были бы засыпать все вокруг. Она продолжала смеяться. Дюны с другой стороны, на выходе из городка. И они не засыпают дома, но это верно, что они перемещаются ночью, и когда просыпаешься, все изменилось, как если бы целый город ушел в другое место. Она замолчала. Она разглядывала меня с недоверием, я чувствовал это не в ее глазах, которых я не видел, а в жесткости ее кожи под моей рукой. Было так, как будто каждая часть ее тела была соткана из такой же чувствительной и напряженной материи. Я сказал ей, что она грезит, что, возможно, ей следует надеть капюшон. Она сказала мне, что не взяла с собой ни капюшона, ни черных очков, ни картин и терпеть не может отелей. Я хотел было ответить, что в прошлый раз она, кажется, не ненавидела их так сильно, но с осторожностью признал, что, если немного подумать, я тоже злился на них. Мы шли к моей квартире. Я поднимаюсь, сказал я в дверях. Она последовала за мной. Когда мы добрались до спальни, у меня появилась другая догадка. А теперь надень капюшон и покажи мне свою ножку. Она снова засмеялась. И, по крайней мере, в ту ночь я чувствовал, что иногда обладаю определенной природной способностью делать некоторые вещи хорошо.
У всех нас есть склонность полагать, что счастье осталось в прошлом. Я также чувствовал, что некоторые минуты того времени были счастьем, но я не смог бы жить, если бы думал, что все, что было мне даровано, уже произошло. Не сегодня, так завтра я внезапно состарюсь, я знаю это; но я также знаю, что если я перейду этот мост, она сможет узнать мое лицо. Я уже знаю это место, как будто я сам родился в нем, не с точностью, потому что память изменяет, подменяет и делает призрачными предметы, но с достаточной уверенностью, чтобы знать его основные очертания. Однажды я прочитал, что все селения похожи друг на друга. Тот, кто написал это, должно быть, ненавидит людей. Нет ни одного города, есть там дюны или нет, идентичного какому-нибудь другому, потому что только он один создает свои уголки, воздвигает свои дома, прочерчивает свои улицы и определяет направление своих потоков среди камней. Все мы, кто не из этих мест, знаем это. Мне потребовалось более сорока лет, чтобы постигнуть эту истину, которую одна долговязая сумасшедшая девушка с арабской ножкой знала в шестнадцать. Когда она, наконец, исчезла, я все еще был в неведении, но я уже знал детали, топографию, цвет города. В семь часов вечера, осенью, один человек щурит глаза в дюнах, и он как ясень в золоте. Когда ручей существует, район моста ночью кажется перевернутым небом, темно-синим, подвижным, потому что светлячки отражаются в воде, как будто созвездия покидают Землю. Там две мельницы. У старого Матиаса есть конь Мафусаилова возраста, он старше тридцати лет. «У него почти твой возраст, Абелярдо», – сказала она мне, встревоженная, в одну из последних ночей, когда мы виделись. Я ответил, что лошади, по крайней мере, в некотором смысле, не всегда похожи на людей. Я уже говорил, что иронический тон беспокоил или расстраивал ее. «Почему ты говоришь в некотором смысле», – спросила она меня. В ту ночь я был уставшим и несколько рассеянным и пошутил насчет сексуального поведения, которое некоторые молодые люди ее возраста считают естественным для мужчины. Мне потребовался час, чтобы объяснить, что это была шутка, и еще час, чтобы убедить ее, что она должна лечь со мной. Усталость производит парадоксальные эффекты, раненая женская стыдливость тоже. Это было похоже на то, чтобы быть принесенным в жертву и одновременно убить сумасшедшее божество, подобно тому, как сменить душу для одного тела, опустошить себя в другом и наполниться ею, и десять раз пробудиться в чужом раю и аду. То, что я до сих пор не знал о месте, я узнал в ту ночь. Не только потому, что она часами говорила в полусне, но и потому, что я его увидел. Я видел его изнутри, пока был ею. Когда она проснулась в четыре часа утра, я притворился спящим. Когда она вышла из дома, я наспех оделся, накинул сверху пальто и пошел за ней. Усталость придала мне ясность и решимость преступника. Я не только страстно желал узнать, куда она направлялась, оставив меня; это была моя готовность вернуть ее, когда она однажды не вернется. Ибо той ночью я также понял, что, по некоторой причине всё это не сможет длиться еще долго, и что она, не зная этого, определит момент разлуки. Я увидел ее дом, ее реальный дом, в грязном и реальном районе, почти на краю Буэнос-Айреса. Это был невысокий дом в том квартале, где люди все еще жили тогда или живут до сих пор, в районе Помпеи. Он был огражден решеткой из плетеной проволоки, перед ним располагался сад с геранью и чахлым деревцем. Она срезала что-то с маленького дерева и брала это в ладонь другой руки. Затем она приложила ладонь ко рту и вошла в дом, не включая свет. Я ждал больше часа, но она больше не выходила. Она жила там и не знала, что я последовал за ней. Когда я вернулся в свою квартиру, я всё еще повторял название улицы и нумерацию квартала. Это не дало бы мне средства найти ее снова, но человек цепляется до последнего момента за утешение вопреки реальности. Конечно, я снова ее увидел; еще несколько раз. Ничего не изменилось. Те же местные кинотеатры, те же встречи в парке, и даже тот же ритуал капюшона в отелях. Однажды она сказала мне, что ее дедушка умирает, и я наконец-то понял то, чего даже она не знала: больше я ее не увижу. Я дал пройти некоторому времени и отправился в Помпею. Я подумал кое о чем, о чем не думал до того момента. Мне скажут, что не знают ее, что никогда ее не видели. Однако там ее знали. Девушка с черными волосами, которая навещала дедушку из желтого дома. Она уже больше не приходит сюда, она, в действительности, и не жила в доме, приходила и уходила, и, когда умер хозяин, она больше не возвращалась. Я спросил о тете Амелии. Никакой тети Амелии никогда не было, были только эти двое. На самом же деле, только он один; девушка приходила иногда.
И это все. Это было пятнадцать лет тому назад; уже десять лет я ищу тот городок. Я знаю, что он существует, потому что он ей снился, и она знала, как туда добраться. У меня также есть и другие доводы, которые вы не разделите. На одной площадке в Помпее я видел несколько платанов. Деревом в саду дома была шелковица.