Готовясь в путь, гонец вознес молитву и выпил настой из листьев коки. Он старался думать только о том, что ему предстояло, и мысленно отгородился от грома «огненных палок», доносившегося с улицы. Куско, столица инков, осажден. Варвары, говорящие на непонятном языке, вторглись в город, сея смерть и пламя пожаров из своих «огненных палок».
Гонец различал крики жителей и страшные голоса варваров. Бородатые пришельцы на огромных зверях, которые давили копытами людей на своем пути, слишком могущественны. Юноша успел взглянуть на страшное побоище, прежде чем жрец втянул его в тайное помещение под храмом. Но и эти тайники скоро будут обнаружены, и тогда ярость варваров сокрушит все вокруг.
В маленькое оконце, вырубленное в каменной стене, видно было, как горит священный город. Сердце юноши сжалось. Воины бессильны остановить варваров. Куско падет, и империи инков придет конец.
Послышались шаги. Вошел жрец, и, прикрыв дверь, пристально посмотрел на гонца. Этого юношу еще ребенком взяли у родителей, долго обучали и тренировали, пока он стал бегуном, гонцом на службе Инки. Он не раз пересекал вверх и вниз Горы Богов и бывал даже на побережье. Теперь это единственный оставшийся гонец. Все гонцы Инки были разосланы с печальной вестью. Они вышли из Куско, но ни один из них не вернулся. Когда очередной гонец пытался покинуть город, на него набросились псы варваров. Он умер на руках жрецов.
Гонец, стоявший в тайнике храма, был последним, и весть, которую он понесет в Мачу Пикчу, тоже будет последней, отправленной из Куско.
— Готов ли ты, сын мой? — спросил жрец.
— Да, — ответил юноша.
— Куско обречен. Спасти город невозможно, — в голосе жреца не было страха, только сознание неизбежности. — Пойдем!
Гонец встал и по темному коридору последовал за жрецом.
Гром «огненных палок» и крики женщин доносились сюда слабее. На мгновение юноша вспомнил о женщине, которую когда-то, еще ребенком, звал матерью. Он вздрогнул, но тут же отогнал от себя эту мысль.
Ужас пришел на землю инков. Жрецы предупреждали, что бородатые варвары в погоне за золотом уничтожат все, но действительность оказалась страшнее всяких предсказаний. Всему пришел конец. Даже времени.
Юноша и жрец вошли в золотую комнату Инки. Пламя факелов отражалось в драгоценном металле, из которого годами создавалось прекрасное искусство. Этот дар Бога Солнца, который инки использовали как украшение, чтобы радовать тех, кого любишь, теперь стал предметом ненасытного вожделения варваров, одержимых золотом.
Юноша низко, до земли, поклонился, не смея взглянуть в лицо Инки. Но он успел заметить все высокое семейство, в тревоге сбившееся в темной части комнаты. Инка сохранял спокойствие. Он сидел на троне неподвижно, как Бог. Да он и был божеством.
— Дом мой скоро падет, — произнес великий владыка, и гонец снова вздрогнул: никогда раньше не слышал он слов из уст самого Инки. — Время мое приходит к концу, и я принимаю свою судьбу, но мы должны позаботиться о том, чтобы Бог Солнце по-прежнему продолжал подниматься на небо и дарить земле тепло. Иначе земля умрет. Ты отправишься в Вилькампу, к горе Мачу Пикчу, туда, где жрицы привязывают Бога Солнце к Солнечному столбу, и передашь весть о варварах. Пусть жрицы сохранят тайны инков.
Юноша чувствовал на себе взгляд Инки и слышал слова, вверявшие ему последний наказ.
— Не оставляй никаких следов тропы. Уничтожай все мосты. Здесь мы примем смерть от рук варваров, но Вилькампу нужно спасти. Говорят, умирает все, даже время. Но на смену ему должно прийти другое, новое. Мы обязаны сохранить наши знания для того времени, которое сейчас только рождается.
Это были последние слова Инки, которые услышал гонец.
Жрец увел его из золотой комнаты и в коридоре вручил замысловато завязанный узлами шнурок — кипу[8]— послание Инки.
— Передай это жрицам Вилькампы, — сказал жрец. — Здесь говорится, как долго они должны скрываться от всего мира, чтобы избежать ярости варваров. Теперь город жриц-девственниц будет закрыт для всех. Никто не должен пройти через ворота Мачу Пикчу. Вилькампа, окутанная горными туманами, отныне будет покрыта вечной тайной. Может, настанет время, и кто-то прочитает послание, скрытое в кипу, и уронит слезу, опечаленный судьбой инков.
Гром «огненных палок» усилился, крики варваров стали ближе.
— Пора! — жрец торопил гонца по коридору к потайной двери. — Отнеси весть жрицам Вилькампы!
Жрец открыл дверь. Неистовые крики и гром «огненных палок» стали оглушительными. Воздух наполнился странным едким дымом. Жрец вложил в руку юноши мешочек с сухими листьями коки. В пути гонец будет жевать эти листья, и они убьют боль, рожденную долгим бегом к Вилькампе. Хижины вдоль тропы в Горах Богов, где гонцы останавливались на отдых, почти все разрушены. Да и гонцов больше нет, некому доставлять вести. Он — последний гонец Инки и должен будет бежать днем и ночью, не отдыхая.
Юноша благополучно выбрался из горной чаши, которую представляла собой долина Куско. Инка бросил всех своих воинов в последнюю атаку на варваров, чтобы дать возможность гонцу выскользнуть из города. Теперь, стоя на краю скалы, гонец смотрел вниз на горящий город, и великая печаль охватила его.
Жители Куско погибли. Не осталось ни одной семьи. Ужасные крики наполнили воздух: эхо пронесет их через века. Куско умирает. Осталась одна надежда — на Вилькампу в Мачу Пикчу.
Тяжело дыша после подъема, гонец открыл сумку и вынул листья коки. Теперь он будет бежать без передышки, останавливаясь лишь для того, чтобы разрушить мосты, переброшенные через горные ущелья. Сплетенные из лиан с Амазонки, эти мосты высоко ценились инками, а теперь гонец должен был их уничтожить, отрезая путь к Вилькампе. Надо спешить, нельзя позволять себе ни минуты отдыха.
Гонец коснулся рукой кипу у своего пояса. На самом конце шнурка жрец привязал кусок металла, быть может, часть кирасы варвара. Твердый и холодный, этот металл был символом нового времени. Гонец представил себе, как содрогнутся жрицы, дотронувшись до него рукой.
Близился вечер. Гонец бежал, взбираясь все выше и выше, следуя изгибам тайной тропы, извивавшейся в горах над долиной реки. За его спиной в оранжевом небе поднимались, словно чудовищные перья, столбы дыма над пылавшим Куско. Вдруг в небе появился странный знак: высоко над горами плыла серебряная птица, а внизу, прямо под ногами, полз гигантский, весь из металла змей! Извиваясь, он двигался по долине Урубамба. Страх проник в сердце юноши. Это были приметы нового времени, предсказанного Инкой.
Наступили сумерки. Теперь гонец знал, что его мир пришел к концу. Кто сможет прочитать кипу, когда умрут все дети Инки? Кто узнает о славе Вилькампы и жриц-девственниц, которые привязывают Бога Солнце к Солнечному столбу? Кто сохранит календарь инков и память народа?
Теперь он бежал вдоль равнины Урубамба, и повсюду поля на террасах были пусты: люди бежали в горы. Кусок металла, привязанный к кипу, бил гонца по ноге, вначале царапая, а потом глубоко раня ногу.
Юноша поднимался все выше и выше, останавливаясь лишь затем, чтобы обрубить мосты, отрезая путь к Вилькампе. Он не отдыхал. Хижины на тропе были покинуты, зола в очагах остыла. Все ушли защищать Инку. Он, гонец, был последним.
Юноша придерживался ритма, которому жрецы обучали бегунов, но все равно легкие жгло, как огнем. На бегу он пожевал листья коки, глотая горький сок. Привычный ритм бега и чудодейственный сок листьев коки вызвали прилив новых сил. На сердце стало легко, и он запел песню инков. Теперь он знал, что мог бы так бежать целую вечность. Даже лететь! Да, бегуны инков могли летать! Шаманы учили их этому. Бегуны — это птицы, кружащие над Горами Богов. Они сыновья Инки, сыновья самого Солнца! Так говорят жрецы.
Внизу в ярости метались могучие воды Урубамбы, с грохотом срываясь с гор. Юноша слышал голос реки, но он слышал и нечто другое. Странные, незнакомые звуки. Их издавал железный змей, извивавшийся по долине, а вслед за чудовищем тянулось длинное темное облако дыма.
«Ну что ж! — решил гонец. — Значит, я должен бежать быстрее, чем железный змей варваров. Пусть новое время приходит в страну инков. Я доставлю кипу».
Он бежал всю ночь, и вдруг ему предстало видение. Старые жрецы, обучавшие его искусству бега, говорили, что такое может случиться.
Вот он говорит со своим отцом, как если бы тот бежал с ним рядом, и вспоминает все, чему учил его отец… Потом его мысль переносится к началу времен, и он уже беседует с гонцами прошлого, с теми, кто пробегал весь путь от океана до Куско, доставляя свежую рыбу к столу владыки инков. Видение унесло гонца так далеко, что он увидел, как первые люди заселяли горы, увидел и первых Инка на троне из золота, и даже то, как закладывались камни Вилькампы, города, охраняемого горой Мачу Пикчу. Потом перед ним предстало последнее и главное видение: жрицы-девственницы Вилькампы привязывают Бога Солнце к столбу. С удивительной ясностью он увидел, как золотой солнечный диск, отдыхая, замер в момент солнцестояния. Мир и покой наполнили душу гонца. На миг он ощутил истинную гармонию — Земля и Солнце словно в ответ на моления жриц слились в единое целое.
Потом нахлынули видения будущего: разорение и гибель инков; народ превращен в рабов, древние солнечные календари разбиты. Гонец сразу почувствовал, как усталость разлилась по всему телу. Видение перешло в толпу людей, суетившихся и копошившихся вокруг. Людей другого племени, из другой земли.
Уже сиял рассвет, а гонец все еще не останавливался передохнуть. Он бежал навстречу наступающему дню, пока не увидел ворота Вилькампы. Спеша доставить послание, гонец преодолел поток времени. Усталости юноша не чувствовал, хотя мускулы ног дрожали. Он возблагодарил Солнце за то, что оно даровало ему быстроту и оберегало от опасностей в пути.
У каменных ворот Вилькампы гонец перешел на шаг. Страж у входа пропустил его, и юноша задержался на минуту, чтобы окинуть взглядом город хранительниц Вилькампы. Река Урубамба широкой лентой огибала выступ, на котором стоял город-крепость, посвященный Солнцу. Он был надежно защищен горами Мачу и Пикчу. Даже если варварам удастся, следуя вдоль реки, проникнуть к подножию, они не смогут увидеть город, скрытый в горах. К тому же гонец, выполняя приказ, обрубил все мосты и уничтожил следы тропы. Теперь Вилькампа отрезана от всего мира и отныне будет существовать в своем собственном времени.
За хижиной стража был вход в город. В самом центре раскинут луг, где происходят обрядовые пляски. Налево — жилища жриц, а поодаль — храм. Вот и солнечные часы! Здесь Центр Вселенной. Место, где рождается время.
Гонец смотрел на солнечные часы и чувствовал, что вернулся домой. Такое чувство будет у всех, кто придет сюда. Вилькампа останется на все времена и будет принадлежать всем людям. Именно это имел в виду Инка, об этом говорится в послании, предназначенном для нарождавшегося нового времени.
Здесь жрицы привязывают Бога Солнце к Солнечному столбу. Только на миг, только лишь для того, чтобы возродились его энергия и сила. Отсюда Солнце взирает на жертвенный алтарь — гладкий монолит, где возносятся молитвы и приносят жертвы. Здесь Солнце соединяется с жрицами-девственницами, проникая в их плоть, благословляя поля, возрождая время. Здесь — центр Мира, где сходятся все нити времен.
Юноша стоял, потрясенный радостью просветления. Воздух был прозрачен и чист, как первый рассвет на Земле. Он словно переливался и мерцал. Вокруг поднимались зеленые склоны Урубамбы. Облака проплывали над вершинами, и Вилькампа то сверкала на солнце, то покрывалась тенью. Необъятный покой наполнил душу гонца. Внизу, почти у самых ног, он увидел людей, работавших в карьере, а на террасах возделывали маис и картофель. Все выглядело так мирно и безмятежно, что гонцу захотелось сесть и отдохнуть. Но — нет! Он должен доставить послание Инки.
Юноша спустился вниз. У сторожки его приветствовала молодая женщина. Гонца ждали.
— Ты ранен, — сказала женщина, увидев, что из бедра, в том месте, где кусок металла, привязанный к кипу, бил на бегу по ноге, сочится кровь.
— Пустяки. Я принес послание от Инки.
— Следуй за мной!
У входа в город она подозвала несколько человек, и все вместе они завалили вход большим камнем. Теперь город отрезан.
— Старшей жрице было видение, что чужестранцы сожгли Куско, — сказала женщина, когда они направились к храму. — Из долины к нам доносятся странные звуки.
Она остановилась и вопросительно посмотрела на гонца.
— За моей спиной остались одни развалины, — печально сказал он. — Время Инки кончилось.
— А как же Вилькампа?
Гонец увидел страх в ее глазах. Ему хотелось сказать, что Вилькампа будет вечно. Но ничего вечного нет. Вечен только путь Солнца в вышине да тайные знания жриц. Гонец почувствовал, как сильно он устал.
— Сейчас Вилькампа в безопасности, — ответил он. — И я остаюсь здесь.
Он хотел было рассказать о том, что привиделось ему, пока он бежал. Как странные, незнакомые люди карабкались по склонам гор, люди нового времени, явившиеся в поисках знаний инков.
— Я принес послание, — повторил он. — Его надо передать.
Женщина повела гонца по узким улицам города и свернула влево, в сторону алтаря. Тут она усадила его, принесла воды, промыла рану и омыла все тело. Юноша закрыл глаза, радуясь легким прикосновениям ее рук. Подошли другие женщины, с нетерпением ожидавшие услышать, какие вести принес гонец.
— Теперь ты можешь вручить кипу, — сказала молодая женщина и повела его к храму.
Они прошли мимо солнечных часов и Солнечного столба, высеченного из цельного куска скалы.
В храме его уже ждала главная жрица, окруженная другими, работниками с полей и каменщиками.
— Добро пожаловать, гонец Инки, — сказала она, выступив вперед. — Добро пожаловать в наш дом! Мы тебя ждали.
Гонец отвязал кипу от кожаного ремешка у пояса и подал жрице, она с волнением приняла послание. Голос ее звучал ровно и громко, когда она оглашала его, и ветер с гор понес печальные слова вниз, в каньон Урубамбы. Жрица назвала день, когда явились варвары, чтобы разрушить Куско, сказала, как много погибло воинов. Время инков кончилось, но родится новое, и ради него их владыка завещал хранить солнечный календарь и знания инков.
Стало очень тихо. Только ветер стонал в ущелье. Главная жрица показала привязанный к кипу кусок металла, в котором скрывалась причина крушения инков.
— Ты перерубил мосты на горных переходах? — спросила она гонца.
— Да.
— Инка приказал, — продолжала жрица, — чтобы ни один человек не проник в Вилькампу. И никто не должен покинуть город. Вилькампа — последний оплот инков. Мы по-прежнему будем славить Солнце и обновлять его силу.
Все, соглашаясь, склонили головы. Время Инки умерло, но Вилькампа надежно, словно орех в скорлупе, укрыта в горах Мачу Пикчу. Кто знает, как долго смогут продержаться люди. Их век на земле краток, но видения жрецов — вечны. Им ведомы тайны Вилькампы. Придет время, когда явятся другие люди, чтобы приобщиться к тайнам инков. Так будет.
Жрица вернула кипу гонцу.
— Кипу принадлежит тебе, — сказала она. — Это послание будет передаваться через века. Сюда явится много людей. Они захотят узнать, как мы служили Богу Солнцу и станут искать разгадку гармонии нашего мира. Мы поделимся нашими знаниями.
Она улыбнулась.
Гонец кивнул. Жрицы мужественно приняли весть о катастрофе и хаосе. Служительницы Бога Солнца поистине были неустрашимы. Они стойко приняли весть о трагическом конце, потому что знали: родится новое время. В чреве своем они несли солнечные лучи, всепроникающий свет Творца Жизни.
— Проследи, чтобы гонца накормили, — сказала жрица молодой женщине, — и отвели место, где он сможет отдохнуть. Теперь он один из нас. Это его дом.
Молодая женщина поклонилась жрице и, взяв гонца за руку, повела его мимо домов, через луг, где паслись ламы-альпаки.
— Здесь, — сказала она, — ты сможешь поесть. Еду тебе принесут. Я за тобой вернусь.
Гонец увидел террасу, где уже сидели люди. Все они были одеты очень странно. Никогда не приходилось ему видеть такой одежды. И говорили они на каком-то непонятном языке. На минуту гонец почувствовал страх. Может, он тоже ускользает из времени инков? Неужели нет места на земле, где все было бы неколебимо и вечно?! Может, он умер в Куско или в горных ущельях, и теперь его призрак, пройдя сквозь время, оказался среди этих незнакомых людей?
— Не бойся, — услышал он голос молодой женщины. — Ты один из нас.
Рука юноши сжала кипу, словно стараясь удержать реальность. Все его тело болело от усталости. Листья коки уже потеряли свою волшебную силу. Почувствовав голод, он пошел к террасе. Один стул был свободен, и мужчина, сидевший рядом, помахал гонцу рукой.
— Садитесь! — сказал он. Мужчина говорил на языке варваров, но улыбка у него была добрая. — Я пришел издалека, чтобы послушать о прошлом Вилькампы.
Он что-то писал в тетради, которая лежала перед ним на столе.
Женщина подала гонцу еду и питье. Напиток, прохладный и горький, был налит в красивую стеклянную бутылку, но еда оказалась холодной и безвкусной. Есть ее он не стал. Вокруг толпились люди. «Кто они? — удивился юноша. — Что произошло с Вилькампой, которую я знал?» Он поискал взглядом молодую женщину и увидел ее около группы рабочих, стоявших у каких-то длинных металлических хижин, от которых шел дым и пар, даже когда из них выходили люди.
— Слишком много туристов и автобусов, — негромко сказал мужчина, указывая на толпу. — Мы стремимся сюда, надеясь найти магию и волшебство, а находим только друг друга. — Он улыбнулся.
«Улыбка добрая», — снова подумал гонец. У этого человека из чужой страны были темные вьющиеся волосы и смуглое лицо, но он не принадлежал к народу инков. Детьми инков были те, что сидели у дороги, неторопливо ели и разговаривали на кечуа.
Гонец взглянул на кипу. Теперь он понял, что произошло, пока он бежал; понял, что пришло время передать послание. Человек, который записывает что-то в своей тетради, тоже был посланцем. Гонец протянул ему кипу. Глаза их на мгновение встретились, и каждый из них понял, что послание Инки не умрет никогда. Оно будет переходить из поколения в поколение.
Гонец молча кивнул и встал. Потом он поклонился, и человек ответил ему тем же.
Спустившись с террасы, гонец присоединился к рабочим у дороги. Это был его народ. Люди с сильными телами и честными смуглыми лицами. Они говорят и шутят на понятном языке. Эти рабочие расчищали дорогу, которая вела вниз, в долину, а в полдень присели отдохнуть и поесть. Гонца приняли радушно.
Молодая женщина, которую гонец встретил в воротах Вилькампы, протянула ему еду — такую, как у рабочих-кечуа, и он поел. Тут он был своим. Это новые работники Вилькампы. Они из тех, кто давно появился в Горах Солнца. «И пребудут тут всегда», — подумал гонец.
Напряжение прошло. Гонец посмотрел на молодую женщину и улыбнулся. Он доставил послание Инки. Теперь оно в руках человека, сидящего за столом. Человек этот разгадает тайну кипу, запишет все на своем языке и передаст дальше. Всякое время имеет своих посланцев, чей труд переносит их, преодолевая поток времен, к видениям новой реальности.
Рудольфо А. Анайя
Благослови меня, Ультима
Con Honor Para Mis Padres
Первая
Ультима пришла жить к нам в то лето, когда мне почти сравнялось семь. Когда она пришла, краса равнин раз вернулась перед моими глазами, и журчащие воды реки запели под гул вращенья земли. Волшебное время детства остановилось, и пульс ожившей земли вдохнул ее таинство в мою живую кровь. Она взяла меня за руку, и безмолвные, волшебные силы, которыми она владела, сотворили красоту из грубых, пропеченных солнцем льяносов, из зеленой речной долины и синей чаши небес, что была обителью солнца. Мои босые ноги почуяли дрожь земли, а тело затрепетало в волнении. Время застыло, поделившись со мною всем, что прошло, и всем, что должно прийти…
Позвольте мне начать с начала… Я говорю не о том начале, что скрывалось в моих снах и историях, которые нашептывали о моем появлении на свет, о родне отца и матери, и о трех моих братьях, — но о том начале, что пришло вместе с Ультимой.
Чердак нашего дома был поделен на две небольшие комнаты. В одной спали мои сестры, Дебора и Тереза, я же спал в маленькой каморке у двери. Деревянные ступени, скрипя, уводили вниз, к узкому коридору, шедшему на кухню. С верха лестницы мне открывалось средоточие нашего дома — кухня, где хозяйкой была моя мать. Оттуда довелось мне увидеть искаженное ужасом лицо Чавеса, когда тот принес весь об убийстве шерифа; наблюдать бунт моих братьев против отца; и многократно поздними ночами видел я Ультиму — как она возвращается с равнин, где собирала травы, которые могут рвать лишь при свете полной Луны чуткие пальцы целительницы-курандейры.
Тихо-тихо лежал я той ночью в постели, слушая, как отец и мать говорят об Ультиме.
— Esta sola, — говорил мой отец, — уа no qneda gente en el pueblo de Las Pasturas[11].
Он говорил по-испански, а деревня, которую он назвал, была ему домом. Всю жизнь отец был вакеро, служа призванию столь же древнему как приход испанцев в Нуэво-Мехико. Даже после того, как богатые ранчеро и белые техасцы — техане пришли и огородили прекрасные равнины-льяносы, они подобные ему продолжали работать там думаю, потому, что лишь на этих обширных пространствах земли и небес могли они ощутить волю, которой жаждала их душа.
— Que lastima![12], — отвечала моя мать, и я знал, что ее проворные пальцы трудятся над салфеткой, которую она вышивает тамбуром для большого стула в гостиной, sala.
Я услыхал ее вздох, и она, должно быть, вздрогнула тоже, представив, как одиноко живется Ультиме в запустении широких равнин. Мать моя была не жительницей льяносов, а дочерью фермера. Она не способна была постичь красоту равнин и понять грубых мужчин, проведших полжизни в седле. После моего рождения она убедила отца оставить Аас Пастурас и привезти семью в Гуадалупе, где, как она говорила, нам откроются возможности пошире и где есть школа. Переезд принизил моего отца в глазах товарищей, других вакеро с равнин, которые накрепко пристали к своему вольному образу жизни. Домашним животным в городе недостало места, и отцу пришлось продать свое небольшое стадо, но продать лошадь он не решился и потому отдал ее своему доброму другу Бенито Кампосу. Но Кампос не смог удержать животное в загоне, потому что каким-то образом лошадь оказалась под стать хозяину, так что ей дали свободно пастись, и ни один вакеро с равнин не подумал бы набросить лассо на этого коня. Казалось, будто кто-то умер, и они отводили глаза от призрака, что бродил по земле. Все это задевало отцовскую гордость. Он все реже виделся со старыми друзьями. Работать он ходил на трассу, а по воскресеньям, после получки, выпивал с артелью в салуне «Длиннорогий Бык», но так и не сблизился с мужчинами из городка. На выходные льянеро прибывали в городок за припасами, и старые друзья вроде Бонни и Кампоса или братьев Гонзалес приходили повидаться. Тут, пока они пили и беседовали о днях былых глаза моего отца загорались, Но едва солнце на западе окрашивало облака оранжевым и золотым, вакеро садились в свои грузовички и отправлялись домой, а мой отец оставался пить в одиночестве долгой ночи. В воскресное утро он вставал очень хмурым и жаловался, что приходится рано отправляться к мессе.
— Всю жизнь она служила людям, а теперь люди рассеялись, их гонит, словно перекатиполе, ветер войны. Война высасывает всех досуха, — мрачно проговорил отец, — она уводит молодежь за море, а их семьи угоняет в Калифорнию, где есть работа…
— Аве Мария Пуриссима[13]— мать творила в воздухе распятие во имя трех моих братьев, ушедших на войну, — Габриэль. — обращалась она к отцу. — Негоже, чтобы Ла Гранде — Достойнейшая — оставалась в старости одна…
— Нет, — согласился отец.
— Когда я вышла за тебя и отправилась жить в равнины, и заводить семью, я не выжила бы без помощи Ла Гранде. Ах, то были тяжкие годы…
— То были славные годы, — возразил отец. Но мать не поддержала спора.
— Нет семьи, которой она не помогла бы, — продолжала мать — никакой путь не казался ей длинным, она шла до конца, чтобы вырвать кого-нибудь из гибельной пасти, и даже бураны с равнин не преграждали пути туда, где, она знала, ждут ее, чтобы облегчить роды…
— Es verdad[14], — кивал мой отец.
— Она помогала мне при рождении сыновей, — и тут, я знал, глаза ее поднимались на миг к отцовым. — Габриэль, мы не можем позволить ей доживать последние дни в одиночестве…
— Нет, — согласился отец, — не таков обычай нашего народа.
— Велика честь предоставить кров для Ла Гранде, — прошептала моя мать. Она называла Ультиму «Ла Гранде» из почтения. Это означало, что женщина полна годами и мудростью.
— Я уже отправил с Кампосом весь о том, чтобы Ультима пришла к нам жить, — сказал удовлетворенно отец. Он знал, как порадует это мою мать.
— Я рада, — нежно промолвила она. — Быть может, нам удастся хоть чем-то оплатить те милости, что оказала Ла Гранде столь многим.
— А дети? — спросил отец. Я знал, отчего выражает он озабоченность по поводу меня и сестер. Ультима была целительницей, женщиной, понимавшей толк в травах и снадобьях предков, способной чудотворно исцелять больных. И я слыхивал о том, будто Ультима могла отводить проклятья, насылаемые ведьмами, bruias, что она может снимать порчу, которую ведьмы наводят на людей, чтобы те хворали. И из-за этой своей власти целительницу часто воспринимали превратно, а порой подозревали в том, будто она сама занимается колдовством.
При мысли этой меня охватила дрожь, в сердце вошел холод. Народные преданья полнились рассказами о порче, насылаемой ведьмами.
— Она помогла им появиться на свет, и не может принести моим детям ничего, кроме добра, — отвечала мать.
— Esta bien[15], — зевнул отец, — наутро я отправлюсь за нею.
Вот так и решилось, что Ультима придет к нам жить. Я знал, что отец и мать поступают хорошо, предоставив Ультиме кров. Было обычаем заботиться о престарелых и хворых. В семейном тепле и мире всегда находилось место еще для одного человека, будь он другом или чужаком.
На чердаке было тепло, и пока я тихо лежал, вслушиваясь в звуки отходящего ко сну дома, и повторяя про себя «Богородицу», я вступил во время снов. Как-то я рассказал матери о своих снах, и она ответила, что они — видения от Бога, и она счастлива, от того что собственным ее видением было, что я вырасту и стану священником. После этого я не рассказывал ей больше своих снов, и они остались внутри меня навсегда…
В этом сне я летал над волнистыми холмами льяносов. Душа моя странствовала по темной равнине, пока не приблизилась к кучке хижин из кирпича-сырца. Я узнал деревеньку Лас Пастурас, и сердце мое возликовало, в одном окошке за глинобитной стеной был свет, и видение сна повлекло меня к нему, чтобы стать свидетелем рождения младенца.
Я не различал лица матери, отдыхавшей после родовых мук, зато мог видеть престарелую женщину в черном, что опекала новорожденного, от которого шел пар. Проворно она завязала узелок на пуповине, связывавшей младенца с кровью матери, затем быстро наклонилась и перекусила ее зубами. Вернув извивающегося младенца, она уложила его рядом с матерью; затем вернулась убрать постель. Все простыни были брошены в стирку, но заботливо она завернула ненужную часть пуповины и послед, возложив сверток у небольшого алтаря, к подножью Девы. Я почувствовал, что вещи эти еще предстоит куда-то доставить.
И вот людям, терпеливо ожидавшим во тьме, разрешили войти и поговорить с матерью, и преподнести младенцу подарки. Я узнал братьев матери, моих дядей из Эль Пуэрто де Лос Лунас. Они вступили внутрь с подобающей важностью. Терпеливая надежда жила в их черных, задумчивых глазах.
Этот станет одним из Луна, — сказал старик, — он станет земледельцем, и сохранит наши традиции и обычаи. Быть может, Бог благословит нашу семью, и он будет священником.
И, выражая свою надежду, они потерли черной землей с речной долины лобик ребенка, и окружили ложе плодами своего урожая, так что в маленькой комнатке разнесся запах свежих стручков чилийского перца и кукурузы, спелых яблок и персиков, тыкв и зеленой фасоли.
Тут безмолвие разорвал гром копыт; с криками и револьверной пальбой домик окружили вакеро, а когда вошли внутрь, они смеялись, пели и пили.
— Габриэль, — вскричали они, — у тебя прекрасный сын! Из него выйдет славный вакеро! — Они передавили фрукты и овощи, окружавшие кровать, а вместо них водрузили седло, седельные одеяла, бутыли виски, новое лассо, сбрую, ноговицы-чапаррехос, да старую гитару. Они стерли след земли со лба младенца, потому что негоже мужчине быть связанным землею, но подлежит быть свободным от нее.
То были родичи моего отца, вакеро с равнин. Они были неистовыми, буйными людьми, бродягами по бескрайнему равнинному морю.
— Нам пора вернуться к себе в долину, — заговорил старик, глава земледельцев. — Нам нужно взять с собой кровь, что осталась после родов. Мы схороним ее на своих полях, чтобы обновить их силу, и увериться, что дитя последует нашему образу жизни. Он кивнул старой женщине, чтобы та передала ему сверток у алтаря.
— Нет! — вскричали вакеро. — он останется здесь! Мы сожжем его, и пусть ветры льяносов развеют прах.
— Это святотатство, — развеять кровь человечью над неосвященной землей, — прозвенели голоса земледельцев. — Младенцу следует воплотить мечту матери. Он должен придти в Эль Пуэрто и возглавить в долине род Луна. Кровь Луна крепка в нем!
— Он — Марес! — вскричали вакеро. — его предки были конкистадорами, мужами мятежными, словно море, что они пересекли, и столь же вольными, как земля, что они покорили. Он — отцовской крови!
Проклятья и угрозы наполнили воздух, появились пистолеты, и противники изготовились к битве. Но столкновение было остановлено старой женщиной, принявшей ребенка.
— Прекратите! — и мужчины затихли. — Я извлекла этого младенца на свет божий, и потому мне надлежит скрыть послед и пуповину, что прежде связывала его с вечностью. И лишь мне ведома будет его судьба.
Видение стало блекнуть. Открыв глаза, я услыхал, как отец заводит снаружи грузовичок. Мне хотелось отправиться с ним, хотелось повидать Лас Пастурас, увидеть Ультиму. Поспешно я оделся, но опоздал. Грузовичок, попрыгивая, уже мчался вниз по козьей тропе, что вела к мосту, на трассу.
Как обычно, я оглянулся, поглядев вниз по склону нашего холма, на зелень у реки, поднял взгляд и оглядел городок Гуадалупе. Колоколенка церкви возвышалась над крышами домов и деревьями. Я сотворил перед собой знак креста, единственное здание, которое спорило с церковью, возвышаясь над домами, была школа. Этой осенью я пойду в школу.
Сердце упало, при мысли о том, что я покину свою мать и отправлюсь в школу, теплая, дурнота волной подкатила к горлу. Чтобы избавиться от нее, я побежал к клетке, что держали мы у molino, чтобы кормить живность. Я дал еды кроликам еще ночью, и люцерны у них было достаточно, поэтому я только поменял им воду. Разбросал немного зерна голодным курам и поглядел на невообразимую суматоху, когда петух кликнул всех клевать. Я подоил корову и пустил пастись. Весь день она будет кормиться вдоль дороги, где трава густа и зелена, а к ночи вернется. Она была послушная, и мне редко приходилось бегать за нашей коровой, чтоб пригнать домой вечером. Позднего времени я боялся, потому что она могла уйти в холмы, где порхали в сумерках летучки, и лишь стук собственного сердца отдавался в ушах на бегу, и в одиночестве мне становилось грустно и страшно.
Я подобрал три яйца в курятнике и возвратился завтракать.
— Антонио, — улыбнулась мать, принимая яйца и молоко, — иди завтракать.
Я сидел напротив Деборы и Терезы и ел свое атоле[16]с горячей тортильей[17], намазанной маслом. Говорил я мало. С сестрами почти совсем не разговаривал. Они были старше и очень дружны между собой. Обычно сестры проводили целые дни на чердаке, играя в куклы да хихикая. Их дела мало меня занимали.
— Ваш отец отправился в Лас Пастурас, — воскликнула мать. Он поехал, чтобы привезти Ла Гранде. Руки у нее были все белые от муки; она месила тесто. Я пристально следил за ними. — А когда он вернется, я хочу, чтобы вы, дети, вели себя как должно. Не годится вам позорить своих отца и мать…
— Ее и в самом деле зовут Ультима? — спросила Дебора. Такая уж она была, всегда задавала взрослые вопросы.
— Вам следует обращаться к ней «Ла Гранде», — ровно заметила мать. Поглядев на нее, я подивился — верно ли, что эта женщина — роженица из моего сна.
— Гранде, — повторила Тереза.
— А правда, что она ведьма? — спросила Дебора. Ах, тут-то она и получила по заслугам! Я видел, как мать рванулась было, но потом сдержала себя.
— Нет! — сказала она с упреком. — Нельзя говорить об этих вещах! О, где только вы понабрались этих замашек! — Глаза ее наполнились слезами. Она всегда плакала, когда ей казалось, что мы поддаемся обычаям отца, обычаям рода Марес. — Она — женщина учения, — продолжала мать, и я понял что у нее нет времени прерываться и плакать, — она много потрудилась на благо всех жителей деревни. О, я никогда не пережила бы тех тяжких лет, если б не она — так что окажите ей почет. Это честь для нас, что она приходит под наш кров, ясно?
— Si, mama[18], — ответила Дебора не слишком охотно.
— Si, mama, — повторила Тереза.
— А теперь бегите да выметите комнату в конце коридора. Комната Евгения… — я услыхал, как прервался ее голос.
Прошептав молитву, она перекрестилась; белая мука оставила на ней следы, четыре точки креста. Я знал — она печальна от того, что трое братьев моих на войне, а Евгений младший из них.
— Мата, — хотел я заговорить с ней. Мне хотелось знать, кто была та старая женщина, что перерезала пуповину младенца.
— Si. — Обернувшись, она поглядела на меня.
— Когда я родился — там была Ультима? — спросил я. — Ay dios mio[19]! — вскричала мать. Подойдя к месту, где я сидел, она провела рукой по моим волосам. От нее пахло теплом, как от хлеба. — Откуда у тебя такие вопросы, сынок? Да, — улыбнулась она, — Ла Гранде приходила помочь мне. Она присутствовала при рождении всех моих детей…
— А был ли там кто-нибудь из моих дядей из Эль Пуэрто?
— Конечно, — отвечала она. — Мои братья всегда были рядом в пору нужды. Они всегда молились, чтоб я благословила их…
Я не расслышал ее, потому что слушал звуки из своего сна, вновь переживая его. Теплые кукурузные хлопья снова вызвали в желудке чувство тошноты.
— И брат отца тоже был, и родичи Марес, и их друзья вакеро?..
— Ай! — вскричала она. — Не говори мне об этих никчемных Марес и их друзьях!
— Случилась драка? — спросил я.
— Нет, — отвечала она, — глупый спор. Они хотели затеять драку с моими братьями — только на это их и станет. Называют себя вакеро, а сами — негодные пьяницы! Воры! Вечно в пути, словно цыгане, вечно таскают семьи по стране, точно бродяги…
Сколько помню, всегда негодовала она по поводу этого семейства Марес. Мать считала деревню Лас Пастурас прекрасной, привыкла к одиночеству, но никогда не могла принять ее обитателей. Она оставалась дочерью фермера.
А сон сбывался. Все было так, как я видел. Ультима знала.
— Но ты будешь не такой, как они, — затаив дыхание, она остановилась. Поцеловала меня в лоб. — Ты будешь предводителем своего народа, а быть может — священником, — она улыбнулась. Священником, подумалось мне. Такова ее мечта. Мне предстоит служить мессу по воскресеньям, как отцу Барнесу в городской церкви. Мне предстоит выслушивать исповедь молчаливых обитателей долины и приводить их к святому причастию.
— Может быть, — сказал я.
— Да, — улыбнулась мать, нежно обнимая меня. Аромат ее тела был сладок.
— Но тогда, — прошептал я, — кто же выслушает мою?
— Что?
— Ничего, — отвечал я. Ощутив холодный пот на лбу, я понял, что должен бежать и избавиться от сна. «Я пошел к Хасону», — заявил я поспешно и проскользнул мимо матери. Выбежав из д