– Рассказывать особенно нечего, – начала она. – Я познакомилась с Хулианом более двадцати лет назад в Париже. В то время я работала в издательском доме Кабестаня. Сеньор Кабестань по дешевке приобрел права на издание всех романов Хулиана. Я начинала работать в административном отделе, но когда Кабестань узнал, что я владею французским, итальянским и немного немецким, он сделал меня своим личным секретарем, передав мне полномочия на приобретение заказов для нашего издательства. В мои обязанности входила также переписка с авторами и иностранными издателями, с которыми у нас были договоры. Так я и начала общаться с Хулианом Караксом.
– Ваш отец сказал, что вы с ним были хорошими друзьями.
– Мой отец, верно, сказал, что у нас с Хулианом была интрижка или что‑нибудь в этом роде, не так ли? Если верить ему, я готова бежать за каждой парой брюк, как течная сука.
Такая откровенность и непосредственность буквально лишила меня дара речи. Я замешкался, стараясь придумать подходящий ответ, но Нурия, улыбаясь, покачала головой.
– Не обращайте внимания. У отца возникла эта идея после моего путешествия в Париж в 1933 году, когда я вместо Кабестаня поехала улаживать дела нашего издательства с «Галлимаром». Я провела в Париже неделю и остановилась у Хулиана лишь потому, что сеньор Кабестань хотел сэкономить на отеле. Вот вам и вся романтика. До того времени я поддерживала отношения с Хулианом только по переписке, решая обычные вопросы авторских прав, чтения корректуры и другие издательские дела. Все то, что я знала о нем, или, по крайней мере, представляла себе, я почерпнула из рукописей романов Каракса, которые он регулярно нам присылал.
– Он рассказывал вам что‑нибудь о своей жизни в Париже?
– Никогда. Хулиан не любил говорить ни о своих книгах, ни о себе. Мне казалось, он несчастлив в Париже, хотя Хулиан всегда оставлял впечатление человека, который не будет счастлив нигде. Честно говоря, мне так и не удалось узнать его поближе. Он не позволил. Каракс всегда был очень скрытным, иногда я думала, что его уже не интересуют ни люди, ни окружающий мир. Сеньор Кабестань считал его крайне робким и даже немного не в себе, но, мне казалось, Хулиан жил прошлым, заблудившись в своих воспоминаниях. Он всегда существовал внутри себя, ради своих книг и в них самих, как добровольный пленник.
– Вы говорите это так, будто завидуете ему.
– Есть тюрьмы пострашнее слов, Даниель.
Я согласно кивнул, не вполне понимая, что она имела в виду.
– Хулиан рассказывал что‑нибудь об этих воспоминаниях, о своей жизни в Барселоне?
– Очень мало. В ту неделю, что я провела с ним в Париже, он рассказал мне кое‑что о своей семье. Мать Хулиана была француженкой, учительницей музыки. У его отца была шляпная мастерская или что‑то в этом роде. Я только знаю, что он был крайне религиозным, человеком очень строгих правил.
– Хулиан ничего не говорил вам о своих отношениях с отцом?
– Знаю, что отношения у них были отвратительные. Началось все очень давно. Хулиан уехал в Париж, чтобы избежать армии, куда его намеревался отправить отец. Мать Хулиана пообещала, что прежде чем это произойдет, она сама увезет сына подальше от этого человека.
– Так или иначе, но «этот человек» был его отцом.
Нурия Монфорт улыбнулась, совсем незаметно, уголком рта, и в ее утомленном взгляде блеснула грусть.
– Как бы то ни было, он никогда не относился к Хулиану как родной отец, да и Хулиан его таковым не считал. Однажды он мне признался, что еще до замужества у его матери была связь с человеком, имя которого она так никому и не открыла. Он‑то и был настоящим отцом Хулиана.
– Похоже на завязку «Тени ветра». Вы думаете, он сказал вам правду?
Нурия кивнула:
– Хулиан рассказывал, что рос, видя, как шляпник – именно так Хулиан всегда называл его – бил и оскорблял его мать. Затем он обычно приходил в его комнату и говорил, что Хулиан – плод греха, что он унаследовал слабый и никчемный характер своей матери и что он так и будет несчастным всю свою жизнь, неудачником в любом деле, за какое ни возьмется…
– Хулиан, должно быть, ненавидел отца?
– Время все сглаживает, остужая даже такие сильные чувства. Не думаю, что Хулиан испытывал к шляпнику ненависть. Но возможно, было бы лучше, чтобы Каракс чувствовал хотя бы это. Мне кажется, он потерял всякое уважение к этому человеку из‑за всех его выходок. Хулиан говорил о нем, словно тот ничего не значил для него, как если бы шляпник остался далеко в прошлом, к которому нет возврата. Но ведь подобные вещи не забываются. Слова и поступки, которыми мы раним сердце ребенка, из‑за жестокости или по неведению, проникают глубоко в его душу и обосновываются там навсегда, чтобы потом, в будущем, рано или поздно, сжечь ее дотла.
Мне показалась, что Нурия очень хорошо знает, о чем говорит, словно исходя из собственного опыта, и у меня перед глазами возникла картина: мой друг Томас Агилар, стоя перед своим августейшим родителем, стоически выслушивает его нотации и проповеди.
– Сколько лет было в то время Хулиану?
– Думаю, лет восемь‑десять. Я вздохнул.
– Когда Хулиан достиг призывного возраста и его уже были готовы забрать в армию, мать увезла сына в Париж. Думаю, у них даже не было времени попрощаться, и шляпник так и не понял, что его семья его бросила.
– Хулиан когда‑нибудь упоминал девушку по имени Пенелопа?
– Пенелопа? Не думаю. Я бы запомнила.
– Она была его невестой, когда он жил в Барселоне.
Я достал из кармана фотографию Каракса и Пенелопы Алдайя и протянул Нурии. Я увидел, как улыбка осветила ее лицо, когда она смотрела на юного Хулиана. Нурию явно терзала ностальгия, словно она потеряла очень близкого человека.
– Какой он тут молоденький… А это и есть Пенелопа?
Я кивнул.
– Очень красивая. Хулиан всегда почему‑то оказывался в окружении красивых женщин.
Таких же, как вы, подумал я.
– Вы не знаете, у него их было много?..
Нурия вновь улыбнулась, но на сей раз улыбка относилась ко мне:
– Невест? Подруг? Я не знаю. Честно признаться, Хулиан никогда не рассказывал о своей личной жизни. Только однажды, чтобы задеть его, я задала ему примерно такой же вопрос. Вы, верно, знаете, он зарабатывал на жизнь, играя по вечерам на фортепьяно в публичном доме. Вот я и спросила, не испытывал ли он соблазна, будучи окруженным столь доступной красотой. Но моя шутка не вызвала у него улыбку. Хулиан ответил, что не имеет права никого любить, что он заслужил свое одиночество.
– Он объяснил, почему?
– Хулиан никогда ничего не объяснял.
– Да, но ведь незадолго до своего возвращения в Барселону, в 1936 году, он чуть не женился.
– Так говорили.
– Вы в этом сомневаетесь?
Она со скептическим видом пожала плечами.
– Как я вам говорила, в течение тех лет, что мы с ним были знакомы, Каракс не упоминал ни одну женщину, а тем более кого‑то, на ком собирался жениться. Слухи о его предположительной свадьбе дошли до меня гораздо позже. Неваль, последний издатель Каракса, рассказал Кабестаню, что невеста была на двадцать лет старше Хулиана, какая‑то богатая тяжело больная вдова. По словам Неваля, эта дама всячески поддерживала Хулиана все то время, что он жил в Париже. Врачи сказали, что ей осталось жить не больше года, и она решила выйти за Хулиана, чтобы тот унаследовал ее состояние.
Но сама свадьба так и не состоялась.
– Не состоялась, если когда‑либо вообще существовала эта идея и эта богатая вдова.
– Как я понимаю, у Каракса был поединок на рассвете того самого дня, когда была назначена брачная церемония. Вы не знаете, с кем и по какой причине?
– Неваль предположил, что с человеком, имевшим отношение к его невесте. Какой‑то ее дальний и корыстный родственник, не желавший, чтобы наследство попало в руки постороннего выскочки. Неваль специализировался тогда на издании бульварных романов, и мне кажется, специфика этого жанра сильно повлияла на его воображение.
– Я вижу, вы сильно сомневаетесь во всей этой истории с поединком и свадьбой.
– Вы правы. Я никогда в это не верила.
– Так что же могло произойти? Почему Каракс вернулся в Барселону?
Нурия грустно улыбнулась:
– Вот уже семнадцать лет я задаю себе тот же вопрос.
Она прикурила новую сигарету и протянула мне пачку. Я почувствовал соблазн закурить, но все же отказался.
– Но у вас ведь должны быть какие‑то предположения, – настаивал я.
– Все, что я знаю, – это что летом 1936 года, в самом начале гражданской войны, один из служащих муниципального морга позвонил к нам в издательство и сообщил, что три дня назад к ним поступил труп Хулиана Каракса. Его обнаружили в каком‑то переулке района Раваль, он был в лохмотьях и с пулей в сердце. При нем нашли экземпляр романа «Тень ветра» и паспорт. В паспорте значилось, что он пересек испанскую границу месяц назад.
Где он был все это время, никто так и не узнал. Полиция связалась с отцом Хулиана, но тот отказался забрать тело, сославшись на то, что у него никогда не было сына. Через два дня, так как никто не подал в полицию заявление о пропаже человека, тело было похоронено в общей могиле на кладбище Монтжуик. Я даже не смогла принести на могилу цветы, потому что никто не смог мне толком объяснить, где именно его похоронили. Служащий морга, обнаружив книгу, решил позвонить в издательство, но сделал это лишь через несколько дней. Так я обо всем и узнала. Но все еще ничего не понимаю. Если у Хулиана и был кто‑нибудь, к кому он мог обратиться в Барселоне, то это я или на худой конец сеньор Кабестань. Мы были единственными его друзьями. Но он почему‑то не сообщил нам о своем приезде…
– Вам удалось еще что‑нибудь узнать, после того как вам сообщили, что Хулиан мертв?
– Нет. В первые месяцы войны Хулиан был не единственным, кто пропал бесследно. Сейчас об этом не говорят, но на кладбищах много безымянных могил, таких, как могила Хулиана. Тогда спрашивать что‑либо было все равно что биться головой о стену. С помощью сеньора Кабестаня, который в то время был уже очень болен, я направляла запросы и жалобы в полицию, нажимала на все рычаги… Единственное, чего я добилась, – меня посетил молодой инспектор полиции, зловещий и неприятный тип, который объяснил, что для меня будет лучше не задавать больше вопросов и сосредоточить усилия на ком‑нибудь полезном деле, ибо страна ведет крестовый поход[55]. – Таковы были его слова. Его звали Фумеро, это все что я могу вспомнить. Кажется, сейчас он – очень известная личность. Газеты часто пишут о нем. Возможно, вы тоже слышали об этом человеке. Я судорожно сглотнул:
– Что‑то смутно припоминаю.
– Больше никто ни со мной, ни при мне не говорил о Хулиане до тех пор, пока какой‑то человек не связался с издательством, желая приобрести оставшиеся в магазине экземпляры романов Каракса.
– Лаин Кубер. Нурия кивнула.
– Вы знаете, кем в действительности мог бы быть этот человек?
– У меня есть некоторые подозрения, но я не уверена. В марте 1936 года (я хорошо это помню, так как в то время мы готовили к изданию роман «Тень ветра») кто‑то позвонил в издательство, пытаясь узнать адрес Хулиана. Этот человек сказал, что давно не видел Каракса и хотел бы навестить своего старого друга в Париже. Сделать ему сюрприз. Его соединили со мной, а я ответила, что не вправе предоставлять подобную информацию.
– Этот человек сказал, как его зовут?
– Да, некто Хорхе.
– Хорхе Алдайя?
– Возможно. Хулиан несколько раз упоминал это имя. Кажется, они учились вместе в школе Святого Габриеля, и Каракс отзывался о нем как о лучшем друге.
– Вы знали, что Хорхе Алдайя – брат Пенелопы? Нурия нахмурилась, растерянно посмотрев на меня.
– Вы дали Алдайя адрес Хулиана в Париже? – продолжал расспрашивать я.
– Нет. Этот человек мне не понравился.
– Что он вам ответил?
– Рассмеялся, а потом сказал, что найдет способ узнать адрес, и повесил трубку.
Мне показалось, что Нурию что‑то гложет. Я начал подозревать, куда нас может завести весь этот разговор.
– Но вы ведь потом вновь услышали о нем, не так ли? Она утвердительно кивнула, заметно нервничая:
– Как я вам рассказала, спустя какое‑то время после исчезновения Хулиана, в издательстве объявился тот человек. Сеньор Кабестань тогда уже отошел от дел, и всем занимался его старший сын. Посетитель, представившись Лаином Кубером, заявил, что хочет купить оставшиеся экземпляры романов Каракса. Я подумала, что речь идет о весьма неудачной шутке. Ведь Лаин Кубер – персонаж «Тени ветра».
– Дьявол.
Нурия Монфорт кивнула.
– Вы сами видели этого Лаина Кубера?
Она отрицательно покачала головой и закурила третью сигарету.
– Нет. Но мне удалось услышать часть его разговора с сыном сеньора Кабестаня.
– Она внезапно замолчала, словно боялась закончить фразу или не знала, как это сделать. Сигарета дрожала в ее пальцах. – Его голос… – произнесла она. – Это был голос человека, звонившего по телефону, того, что назвался Хорхе Алдайя. Сын Кабестаня, высокомерный глупец, запросил огромную сумму. Кубер сказал, что обдумает его предложение, и быстро ушел. В туже ночь склад издательства в Пуэбло Нуэво сгорел дотла, и все книги Хулиана вместе с ним.
– Все, кроме тех, что вы успели спрятать на Кладбище Забытых Книг.
– Да, это так.
– У вас есть какие‑нибудь соображения на тот счет, кому и по какой причине понадобилось сжигать книги Каракса?
– Почему вообще сжигают книги? По глупости, по неведению, из ненависти… Кто его знает.
– Но вы‑то сами как думаете? – настаивал я.
– Хулиан жил в своих романах. Тело в морге было лишь его частью. Душа Хулиана осталась в его историях. Однажды я спросила Каракса, что вдохновляет его на создание всех этих образов. Он мне ответил, что все его персонажи – это он сам.
– Значит, если бы кому‑то пришло в голову уничтожить Хулиана, он должен был бы уничтожить эти истории и этих персонажей, так?
Нурия вновь улыбнулась своей усталой печальной улыбкой.
– Вы мне напоминаете Хулиана, – сказала она. – До того, как он потерял веру.
– Веру во что?
– Во все.
Нурия в темноте приблизилась ко мне и взяла меня за руку. Не говоря ни слова, она провела пальцами по ладони, словно хотела прочитать мою судьбу по линиям руки. От ее прикосновения рука у меня задрожала. Я поймал себя на мысли, что пытаюсь представить себе контуры ее тела под этим старым платьем, будто с чужого плеча. Мне захотелось дотронуться до нее, почувствовать биение ее сердца под кожей. Наши взгляды на мгновение встретились, и мне показалось, она прочла мои мысли. В этот момент я еще сильнее ощутил ее одиночество. Когда я снова взглянул на нее, я увидел спокойный отрешенный взгляд.
– Хулиан умер в одиночестве, убежденный в том, что никто никогда не вспомнит ни о нем, ни о его книгах и что его жизнь не значила ровным счетом ничего, – сказала она. – Но ему было бы очень приятно узнать, что кто‑то хочет, чтобы он продолжал жить, что кто‑то хранит о нем память. Хулиан всегда говорил: мы существуем, пока нас помнят.
Меня охватило болезненное желание поцеловать эту женщину, я испытывал к ней необычайное влечение, как никогда прежде, даже к призраку Клары Барсело. Нурия прочла это в моем взгляде.
– Вам пора, Даниель, – прошептала она.
Что‑то во мне страстно повелевало остаться, затеряться в полумраке наедине с этой незнакомкой и слушать, как она говорит о том, что мои жесты и мое молчание напоминают ей Хулиана Каракса.
– Да, – пробормотал я.
Она молча кивнула и пошла проводить меня. Коридор показался мне бесконечным. Нурия открыла дверь, и я вышел на лестничную площадку.
– Если увидите моего отца, скажите, что у меня все хорошо. Обманите его.
Я простился с ней, вполголоса поблагодарив ее за потраченное время, и протянул ей руку. Нурия Монфорт даже не обратила внимания на мой формальный жест.
Она положила руки мне на плечи, порывисто приблизилась и поцеловала меня в щеку. Мы посмотрели друг другу в глаза, и на этот раз я, дрожа от волнения, отважился прикоснуться губами к ее губам. Мне показалось, они приоткрылись, и ее руки потянулись к моему лицу. Но в следующий момент Нурия отшатнулась и опустила глаза.
– Думаю, лучше вам уйти, Даниель, – прошептала она.
Казалось, она вот‑вот расплачется, но прежде чем я успел что‑то сказать, дверь в квартиру закрылась. Я остался один на лестничной площадке, ощущая ее присутствие с другой стороны, спрашивая себя, что же произошло со мной там, в полумраке. В двери напротив замигал глазок. Я махнул ему рукой и сбежал вниз по ступенькам. Выйдя на улицу, я понял, что уношу с собой ее лицо, голос, запах, что они запечатлелись в моей душе. Я нес прикосновение ее губ, след ее дыхания по улицам, полным безликих людей, спешивших прочь из контор и магазинов. На улице Кануда мне в лицо ударил ледяной ветер с моря, унося с собой городской шум и суету. С благодарностью приняв его отрезвляющий удар, я зашагал по дороге к университету. Пройдя по Лас‑Рамблас, я повернул на улицу Тальерс и углубился в ее узкий бесконечный полумрак, представляя себе темную гостиную в доме Нурии Монфорт, где она, должно быть, молча сидела сейчас в сумерках, одна, снова и снова раскладывая по порядку свои аккуратные папки, карандаши и воспоминания, с уставшими от слез глазами, обращенными в прошлое.
Вечер подступил незаметно, подул холодный ветер, и закат ярко‑красным покрывалом опустился на город, скользя в просветах улиц и домов. Я ускорил шаг и через двадцать минут фасад университета вынырнул передо мной из полумрака, словно корабль цвета охры, севший нынешней ночью на мель. Привратник филологического факультета сидел в своей будке, наслаждаясь чтением лучших современных авторов, золотых перьев нынешнего века в спортивном выпуске «Эль Мундо». Студенты, похоже, все уже разошлись. Мои шаги гулким эхом раздавались в пустых коридорах и галереях, ведущих во внутренний двор, где желтовато‑красный свет двух фонарей едва нарушал вечерние сумерки. У меня промелькнула мысль, что Беа, возможно, подшутила надо мной, назначив встречу здесь в такой поздний час, и сделала это, чтобы посмеяться над моей излишней самонадеянностью. Листья апельсиновых деревьев во дворе университета трепетали серебристыми каплями, а шум фонтана расползался под сводами, проникая во все уголки. Я разочарованно и, быть может, с некоторым трусливым облегчением окинул взглядом двор. Она была там, сидела на скамье, и ее взгляд скользил по сводчатым стенам. Ее силуэт четко выделялся на фоне фонтана. Я задержался у входа, чтобы рассмотреть ее, и на мгновение мне показалось, что я увидел отражение Нурии Монфорт, мечтательно смотрящей в никуда на своей скамейке на площади. Я заметил, что у Беа не было с собой ни папки, ни книг, и подумал, что, возможно, у нее в тот день нет занятий. Получается, она пришла специально, чтобы встретиться со мной. Проглотив комок в горле, я двинулся вперед. Беа услышала мои шаги по брусчатке, которой был выложен двор, и подняла на меня глаза, улыбаясь, словно не ожидала встретить меня.
– Я думала, ты не придешь, – сказала Беа.
– То же самое я подумал про тебя.
Она продолжала сидеть на скамье, напряженно выпрямившись, сжав руки на коленях. Я спрашивал себя, как получается, что я чувствую ее такой далекой, читая каждую складочку ее губ.
– Я пришла, чтобы сказать тебе, что ты сильно заблуждаешься в том, что сказал мне тогда, Даниель. Я выйду замуж за Пабло и, что бы ты ни показал мне этим вечером, уеду с ним в Эль Ферроль, как только он вернется из армии.
Я смотрел на нее, как смотрят на быстро уходящий поезд, понимая, что последние два дня блуждал в высях собственных фантазий, а теперь реальность со всей своей неумолимостью обрушилась на меня.
– А я‑то думал, ты пришла, потому что захотела меня увидеть, – в отчаянии я попытался улыбнуться.
Мое замечание заставило ее покраснеть.
– Я пошутил, – солгал я. – Мне действительно хотелось показать тебе ту Барселону, какую ты ни разу не видела. Так, по крайней мере, у тебя будет повод вспоминать обо мне и о Барселоне, куда бы ты ни уехала.
Беа грустно улыбнулась и отвела глаза.
– Я чуть было не пошла в кино. Чтобы только не встречаться с тобой, понимаешь? – сказала она.
– Почему?
Беа молча посмотрела на меня. Потом пожала плечами и посмотрела куда‑то вверх, словно пыталась на лету поймать ускользающие слова.
– Потому что боялась: вдруг ты окажешься прав, – наконец произнесла она.
Я вздохнул. Нас окружали сумерки, тишина и ощущение заброшенности, которые всегда объединяют малознакомых людей. Я почувствовал, что способен произнести вслух все, что взбредет в голову, даже зная наперед, что после этого нам не доведется больше разговаривать.
– Ты его любишь?
Она взглянула на меня с сердитой улыбкой:
– А вот это не твое дело.
– Ты права, – ответил я. – Это только твое дело. Ее взгляд стал холодным.
– А тебе какая разница?
– А вот это не твое дело.
Она больше не улыбалась. У нее дрожали губы.
– Все знают, что я очень ценю Пабло. Моя семья и все…
– Но я для тебя почти незнакомец, – прервал ее я. – И мне хотелось бы услышать это от тебя.
– Что услышать?
– Что ты его любишь на самом деле. И что ты не выходишь замуж только для того, чтобы вырваться из дома и уехать подальше от этого города и твоей семьи, туда, где они не причинят тебе боль. Что ты уезжаешь, а не бежишь.
В ее глазах заблестели слезы ярости.
– Ты не имеешь права говорить со мной так, Даниель! Ты меня не знаешь.
– Скажи, что я ошибаюсь, и я уйду. Ты его любишь?
Мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
– Я не знаю, – прошептала она наконец. – Не знаю.
– Однажды кто‑то сказал: в тот момент, когда ты задумываешься о том, любишь ли кого‑то, ты уже навсегда перестал его любить.
Беа безуспешно пыталась разглядеть иронию на моем лице:
– Кто это сказал?
– Некий Хулиан Каракс.
– Твой друг?
– Что‑то вроде, – сказал я, сам удивляясь этим словам.
– Ты должен обязательно нас познакомить.
– Сегодня же вечером, если хочешь.
Мы вышли из университета под небом, истерзанным воспаленными ссадинами. Шли бесцельно, сами не зная куда, скорее чтобы привыкнуть к шагам друг друга, стараясь говорить на единственную тему, которая нас сближала: о ее брате и моем друге Томасе. Беа рассказывала о нем, как о чужом человеке, которого любишь, но которого совсем не знаешь. Она избегала моего взгляда и натянуто улыбалась. Я чувствовал, что она жалеет о том, что сказала мне во дворе университета, что ее собственные слова причиняют ей боль, гложут изнутри.
– Слушай, ты ведь не расскажешь ничего Томасу о нашем разговоре? – вдруг попросила она. – Не так ли?
– Конечно, нет. Я не расскажу об этом никому.
Беа рассмеялась, и было заметно, как сильно она нервничает.
– Сама не понимаю, что на меня нашло. Не обижайся, но иногда гораздо легче говорить с незнакомцем, чем с кем‑то, кто тебя хорошо знает. Интересно, почему?
Я пожал плечами.
– Наверное, потому, что чужие люди нас воспринимают такими, какие мы есть на самом деле, а не такими, как им бы хотелось нас видеть.
– Это тоже сказал твой друг Каракс?
– Нет, это я только что придумал, чтобы произвести на тебя впечатление.
– А как ты воспринимаешь меня?
– Как загадку.
– Это самый странный комплимент из всех тех, что мне когда‑либо делали.
– Это не комплимент, это, скорее, угроза.
– Объясни.
– Загадки для того и нужны, чтобы их разгадывать, чтобы узнать, что скрывается внутри.
– Возможно, ты разочаруешься, увидев, что внутри.
– Возможно, буду очень удивлен. И ты тоже.
– Томас не говорил мне, что ты такой нахал.
– Наверное, потому, что все свое нахальство я приберегал для тебя.
– Почему?
Потому что я тебя боюсь, подумал я.
Мы зашли в старое кафе рядом с театром Полиорама. Сев за столик возле окна, заказали бутерброды с ветчиной и кофе с молоком, чтобы согреться. Спустя некоторое время, официант, тщедушный тип с гримасой хромого беса на лице, подошел к нам с видом важного лица, находящегося на официальном визите:
– Это вы закаывали бутерброы с вечино?
Мы дружно кивнули.
– Очен жаль, но я выужден сообщить вас от имей руковоства, что не остало ни ломтя вечины. Моу преложить вам свиную коубасу нехкольких сортов, тефтели, жаакое. Все самое свежее, певый сор. Есь ще сардины, это на случай, ехли вы не можете есь мясо по релииозным убеждениям. Ведь седня пятница…
– Мне только кофе с молоком, больше ничего не надо, спасибо, – ответила Беа.
Я умирал с голоду.
– Принесите нам две порции картофеля фри под майонезом, – сказал я. – И не забудьте хлеб, пожалуйста.
– Бует сделано, сеньор. Вы уж прохтите за неудоство. Обычно у на есь все, даже большевиская икра. Но седня вечером был полуфинал Еврокуфка, пришло стоко нароу, вы се даже не представляеть, что за игра.
И официант удалился, церемонно раскланявшись. Беа с интересом наблюдала за ним.
– Откуда он? Из Хаэна?[56]Этот акцент…
– Из Санта Колома де Граманет[57], – уточнил я. – Ты, наверное, редко ездишь в метро.
– Отец говорит, что в метро полно всякого сброда, и, если едешь одна, тебя могут облапать какие‑нибудь цыгане.
Я хотел ей возразить, но промолчал. Беа рассмеялась. Вскоре принесли кофе и картошку, и я, не думая о приличиях, с жадностью набросился на еду. Беа не попробовала ни кусочка. Обхватив обеими руками дымящуюся чашку, она, улыбаясь, наблюдала за мной со смесью любопытства и удивления.
– Что же такое ты собирался показать мне сегодня, чего я никогда раньше не видела?
– Много разного. То, что я покажу тебе, имеет отношение к одной истории. Ты мне как‑то сказала, что обожаешь читать…
Беа кивнула, удивленно подняв брови.
– Ну, так вот, это история о книгах.
– О книгах?
– О проклятых книгах, о человеке, написавшем их, об одном персонаже, сошедшем со страниц романа, чтобы предавать эти книги огню, о предательстве и об утраченной дружбе. Это история о любви, о ненависти и о мечтах, живущих в тени ветра.
– Так пишут на обложках дешевых романов, Даниель.
– Видимо, это потому, что я работаю в книжной лавке и перечел их множество. На самом деле эта история так же реальна, как и то, что хлеб, который нам принесли, по меньшей мере трехдневной давности. И как все правдивые истории, она начинается и заканчивается на кладбище, хотя это кладбище несколько отличается от тех, что ты видела.
Беа улыбалась, как ребенок, которому пообещали показать фокус или загадали загадку.
– Я вся внимание.
Я допил последний глоток кофе и несколько мгновений молча смотрел на нее, думая, как сильно мне хочется спрятаться в этом прозрачном, ускользающем от меня взгляде. Я думал и об одиночестве, которое настигнет меня сегодня же ночью, когда мы с Беа простимся, когда у меня не будет больше ни фокусов, ни историй, чтобы удержать ее рядом. Я думал о том, как мало могу предложить ей и как много мне от нее хотелось бы получить.
– У тебя уже мозги скрипят, Даниель, – сказала она. – Что ты там задумал?
Я начал свой рассказ с того далекого рассветного утра, когда, проснувшись, никак не мог вспомнить лица своей матери, и все говорил и говорил, уже не останавливаясь, до того самого момента, когда очутился в наполненном тенями и мраком доме Нурии Монфорт. Беа молча слушала меня, внимательно смотря мне в глаза, без малейшего намека на осуждение или насмешку. Я рассказал ей о своем первом визите на Кладбище Забытых Книг и о той ночи, которую провел за чтением «Тени ветра». Я рассказал о своей встрече с человеком без лица и о письме Пенелопы Алдайя, которое всегда носил с собой, сам не зная почему. Я рассказал, что так и не смог поцеловать ни Клару Барсело, ни одну другую девушку, и как у меня дрожали руки, когда губы Нурии коснулись моей щеки несколько часов назад. Я рассказал, что только что понял, о чем вся эта история: она об одиноких людях, о потерях и о невозвратности былого, и поэтому я настолько погрузился в нее, что она переплелась с моей собственной жизнью. Так читатель забывает себя на страницах очередного романа, потому что те, кого он жаждет любить, – всего лишь тени, родившиеся в душе чужого ему человека.
– Не говори больше ничего, – прошептала Беа. – Только отведи меня в это место.
Была уже глубокая ночь, когда мы очутились у входа на Кладбище Забытых Книг на улице Арко‑дель‑Театро. Взявшись за ручку дверного молотка в виде головы черта, я постучал три раза. На улице дул ледяной ветер, пропитанный запахом угля. Мы укрылись в дверном портале, ожидая, пока откроют дверь. Лицо Беа было в нескольких сантиметрах от меня. Она улыбалась. Вскоре за дверью послышались легкие шаги, и раздался усталый голос хранителя.
– Кто там? – спросил Исаак.
– Это Даниель Семпере, Исаак.
Мне показалось, будто он выругался вполголоса. Вслед за тем послышался шум и скрежет замка, достойного быть описанным в романах Кафки. Наконец дверь приоткрылась и в отблесках светильника показался орлиный профиль Исаака Монфорта. Увидев меня, сторож вздохнул и закатил глаза.