«Ностальгия по абсолютному счастью». (Фрагмент воспоминаний о любимом учителе А.В.Голанте из книги «Звучат как музыка воспоминания…»)).
Я написала заявление к Аркадию Вульфовичу Голанту. Худой, подтянутый, черноволосый, он часто выходил покурить на крыльцо училища или в «курилку» в подвале. Заведующий дирижерско-хоровым отделением музыкального училища, он казался строгим и недоступным – почти небожитель, владеющий таким притягательным и тайным искусством дирижирования. Мы смотрели на него с уважением и некоторой опаской.
Но он был преподавателем моей учительницы по хору в музыкальной школе рабочего поселка Погар, Марины Анатольевны Апатовой (в замужестве – Хаюзко). Сколько восторженных рассказов мне довелось слышать от нее о нем! Разве можно было написать заявление к кому-то другому? Конечно, я почти не верила, что наша встреча сбудется. Но – о счастье! – нам объявили распределение, и мы узнали, кто станет нашими педагогами. У Аркадия Вульфовича нас тогда оказалось двое: я и Вика Песоцкая, с Украины, из города Шостки. Пришел сентябрь, и начались занятия.
На первом из них Аркадий Вульфович зачем-то попросил меня пойти и закрыть вторую дверь (двери в училищных классах до сих пор двойные, чтобы звуки не проникали в коридор и не мешали другим студентам и педагогам), которую сам только что оставил приоткрытой. Я закрыла. Возвращаясь, успела заметить, что он внимательно смотрел, как я это делала, хотя до этого сделал вид, что ему это не интересно. Потом он учил меня показывать первую долю в дирижировании, говоря о том, что ее выполнение похоже на падение и отскок мячика, и отскок – это отдача. Потом он предложил мне гармонизовать мелодию. Тут для меня все было «дебрями», и Аркадию Вульфовичу стало ясно, что мне это пока недоступно, поскольку не учили. А нас в музыкальной школе действительно этому не учили.
Затем мне дали первое задание по специальности, и началось пребывание в двойственном состоянии: я все время радовалась, что можно все это освоить и в то же время почти никогда не испытывала удовлетворения тем, что было сделано на уроке.[…]
Прошло некоторое время, и мы стали готовиться к первому зачету по дирижированию. Мы учили трехдольную и двухдольную схемы. Честно сказать, на первом зачете мы выглядели как роботы. О понимании и чувствовании музыки там речь и не шла. Об этом нам и сказали. В том числе и Аркадий Вульфович: мол, схему вы освоили, а вот чувства…
Мы с Викой погоревали, а потом она сказала: «Ну, раз он нас засхемачил, так пусть и рассхемачивает!» Так и получилось со временем.
Пошел второй семестр первого курса. С роботизированной схемой уже можно было расставаться, но у меня была еще одна проблема: никак не удавалось повернуть голову в сторону предполагаемой поющей партии. Дома, когда я занималась одна, вроде, еще кое-как получалось, а вот в классе… Однажды такая зажатость вызвала почти гомерический хохот в классе дирижирования. Аркадий Вульфович дал мне произведение, где нужно довольно часто обращаться к разным партиям (хоровое переложение русской народной песни «Степь да степь кругом»).
И вот я показывала все вступления, не в состоянии повернуть голову ни вправо, ни влево. Вдруг раздался смех. Я остановилась и обескуражено прислушалась. Концертмейстер просто сдавленно хохотала, а Аркадий Вульфович, сдерживая смех до слез, сказал: «Дирижирование происходит не ломом и не лопатой, это более тонкий процесс», – и потом объяснял подробно, что надо сделать. Ну как тут можно быть довольной собой?
«Рассхемачивание» шло постепенно. Аркадий Вульфович практически каждый год ездил на профессиональные семинары, и я всегда спрашивала, скоро ли он вернется, потому что на время его отсутствия мы отправлялись на занятия к тем педагогам, которые его замещали. А мне хотелось заниматься именно у него.[…]
Наконец, он приехал. Он посмотрел на то, как мне удалось выполнить задание, кивнул головой, сказал: «Да», – и, немного подумав, достал из сейфа ноты следующего произведения. Когда я увидела их, стало ясно, что это новый шаг – дальше, в то, что я еще не пробовала, не делала.
Так было все четыре года. Однажды Аркадий Вульфович сказал: «Природная пластика – это хорошо, но у вас слишком мягкий жест». Стало ясно, зачем нужно было смотреть, как я закрою дверь. Я спрашивала, можно ли это исправить. Оказалось – никак. Но, как мне говорили, «мягкий жест», «мягкая рука» не так важны для руководителя хора. Это вдохновляло.
Был и еще один момент, когда Аркадий Вульфович сказал мне такую фразу, от которой можно было захотеть жить: «Не отчаивайтесь! Вы уже дирижер». И это после того, как я, сразу после «госов», поехав поступать в Саратов, не ответила на коллоквиуме на вопрос о том, какие памятники есть в городе, и поэтому провалила экзамены в вуз! От этой его фразы можно было взлететь под облака! Да и сегодня можно, даже если вспомнить!
…В классе, где мы занимались специальностью, всегда было два фортепиано. На одном играл концертмейстер, за другой всегда садился Аркадий Вульфович. Он играл всю партитуру в произведениях с сопровождением, успевая не только пропеть некоторые вступления голосов, если это была имитационная полифония или подголосочная, но смотреть на то, как мы показываем эти вступления, характер звуковедения, нюансы. Конечно, это здорово помогало развить слышание хора. Именно он научил играть на фортепиано партитуру так, чтобы это было приближено к непрерывному живому звучанию хора. Оказалось, нужно было максимально связывать звуки не педалью, а именно пальцами. Эту технику мне освоить удалось, собственно, ею я и пользуюсь до сих пор, даже если надо аккомпанировать школьному вокально-хоровому ансамблю, который веду.
Стоит сказать, что класс Аркадия Вульфовича всегда рос численно. Во-первых, и к нему кое-кто переводился в поисках взаимопонимания с учителем, во-вторых, к нам переводились из других училищ, в-третьих, каждый год поступали новые студенты и писали заявления к нему. Вскоре у нас появился новый предмет – «Классный вокальный ансамбль». Там мы работали друг с другом на материале школьных песен и должны были и показать песню, и разучить голоса, и дирижировать, и демонстрировать возможности общения с предполагаемым классом. Аркадий Вульфович корректировал нашу работу, давал советы, которые потом не раз пригодились на школьных уроках музыки. […]
Была еще и такая дисциплина, как «Аннотирование». Ее тоже осваивали на индивидуальных занятиях. В аннотации можно было дать полет фантазии, но и надо было включить знания о композиторе, об эпохе, выполнить гармонический анализ партитуры, рассказать о роли сопровождения, о тех трудностях, с которыми мог столкнуться хор и дирижер при разучивании и т.д. Не знаю, как у кого, у меня аннотации получались длинными. Но Аркадий Вульфович всегда внимательно прочитывал их, сопоставляя с партитурой, а затем обсуждал детали. Так получалось, что в это обсуждение он вольно или невольно вплетал рассказы о том, как сам когда-то работал с некоторыми авторами или аранжировщиками, о некоторых тонкостях дирижерского искусства, о впечатлениях от семинаров, на которых побывал, даже личные воспоминания. Это был ценнейший опыт общения с наставником, особенно потому, что каждый рассказ сверкал неотразимым юмором и в то же время давал возможность услышать тонкие наблюдения и очень точные суждения и оценки.
Однажды на таком уроке Аркадий Вульфович рассказал, как работал в Кировской области. Это было первое его место работы, и перед тем, как нужно было ехать на концерт, он узнал, что в зале нет фортепиано. Но у коллеги по работе был аккордеон, на котором Голант не играл никогда. Они договорились, что Аркадий Вульфович будет играть на правой клавиатуре, а друг – тянуть мех и исполнять басы. Тут он сделал паузу. Я, как аккордеонистка по первому инструменту, спросила: «И у Вас получилось?», – надеясь на утвердительный ответ, не оставляющий сомнений в гениальности учителя. «Конечно, нет», – ответил он. «И что было потом?» «Ну, выгнали с работы, конечно», – смеясь, ответил он.
На другом занятии как-то к слову пришлось спросить, почему он иногда прихрамывает. «Я же блокадник», – ответил Аркадий Вульфович…
Прочитав аннотацию о каком-то произведении в быстром темпе (название сейчас не вспомню), он рассказывал о технике разных дирижеров, о том, как можно дирижировать разные размеры в быстром темпе. «У Тевлина[i]», – говорил он, – «очень жесткая рука, ведь он скрипач. Под такую руку трудно петь. А за Александром Васильевичем Свешниковым в хоровом училище я какое-то время записывал каждый жест. У меня была маленькая записная книжечка, и я стоял и потихоньку все писал. Однажды он заметил это и сказал: «Голант! Что вы все ногти рассматриваете?» А когда Свешников совсем состарился и уже не мог дирижировать – было трудно держать руки, – он делал это глазами. Выходил к хору и все показывал взглядом». Так мне стало ясно, что такое дирижерский взгляд. Потом Аркадий Вульфович достал из сейфа дирижерскую палочку и рассказал о том, что иногда – если мелкой пластикой рук обойтись сложно – хоровики применяют ее. Предложил попробовать. Но мельтешение палочки мне не понравилось. Он сказал, что тоже всегда предпочитает «живые руки».
Аркадий Вульфович вел у нас в те годы хор. Были сводные репетиции по три раза в неделю, была работа по партиям. И вот там периодически приходилось сдавать партии – т.е. спеть свою партию соло. Вот странно: в хоре мы все пели уверенно, а когда приходило время сдачи, многие терялись, голоса начинали дрожать, подступало какое-то странное волнение. Но и Аркадий Вульфович на хоре был немного другим. Если на индивидуальных занятиях он всегда был мягок, добр, часто шутил, смотрел как-то по-отечески, с доверительным отношением к ученику, то на хоровых занятиях он выглядел более жестким, в какой-то степени официальным, когда нужно – властным. Он не тратил много слов, достаточно было его огненного взгляда, чтобы нерадивая студентка собралась и больше не отвлекалась от партитуры. Хотя и на хоре мы слышали его искрометные шутки.