Св. Астерий очень горячо осуждает корыстолюбие и сребролюбие, указывая в них источник всех зол и корень их, и определяя корыстолюбие в его сущности как «желание во всяком деле иметь более должного и принадлежащего»[602].
Блаженный Августин противополагает богатство здешнее будущему истинному и при этом оттеняет ту мысль, что сущность дела – в душевном настроении человека, в его пристрастии к богатству. Истинно христианское к нему отношение то, чтобы не жалеть его, раздавая ближним и через это собирая неветшающее сокровище на небе, и не скорбеть, теряя свое имущество, свидетельствуя этим о своей свободе от пристрастия к видимым благам мира. «У кого во время разорения погибли земные богатства, – говорит блаженный отец, – те, если смотрели на эти богатства так, как учил тому этот бедный, а внутри богатый, могли сказать, как говорил оный, тяжко испытанный, но непобежденный: наг изыдох от чрева матере моея, наг и отъиду... Как добрый раб, он считал за великое для себя богатство волю своего Господа, следуя которой, богател умом и не огорчился, потеряв при жизни те вещи, которые должен был потерять скоро со смертью. Те же слабейшие, которые, хотя и не предпочитали этих земных благ Христу, были, однако же, хоть с некоторой страстностью привязаны к ним, те, теряя их, почувствовали, насколько, любя их, грешили... Апостол дает такое повеление: «богатым в нынешнем веце запрещай не высокомудрствовати, ниже уповати на богатство погибающее, но на Бога жива, дающаго нам вся обильно в наслаждение; благое делати, богатитися в делех добрых, благоподатливым быти, общительным, сокро‑ вищующе себе основание добро в будущее, да примут (истинную) жизнь». «Кто употреблял свое богатство так, те ничтожные убытки свои покрыли великими прибылями и были более оправданы те, что, охотно раздавая, вернее сохранили; чем опечаленные тем, что, боязливо сберегая, легче потеряли... Приняв совет Господа своего, говорящего: не скрывайте себе сокровищ на земле... они в годину бедствия на опыте убедились, как благоразумно поступили, что не пренебрегли правдивейшего Наставника и вернейшего и непобедимейшего стража их сокровища... Но некоторых и добрых христиан подвергли пыткам, чтобы они выдали врагам свое имущество? Но они не могли ни выдать, ни потерять добра, которое их самих делало добрыми. А если захотели лучше подвергнуться пыткам, чем выдать маммону неправды, то не были добрыми». Как видим, блаженный Августин говорит об отношении к богатству применительно к тяжелым обстоятельствам церковной жизни (разрушение Рима), но высказывает принципиальные суждения по интересующему нас вопросу, причем вообще стоит на той точке зрения, что осуждения достойно не столько имение богатства самого по себе, сколько пристрастие к нему[603].
Блаженный Иероним в своих воззрениях на богатство и бедность, равно как и в самом выражении этих воззрений, близко примыкает к св. Иоанну Златоусту. Так же, как и последний, блаженный Иероним рассматривает богатство в качестве результата той или иной неправды, обиды ближнего. «Всякое богатство, по мысли блаженного, исходит от неправды, и если один не потеряет, другой не может приобрести. Отсюда и известное народное мнение кажется мне справедливым: богатый или сам неправеден, или – наследник неправедного»[604]; и всякое вообще «богатство собирается неправдой»[605]. Какое же должное отношение христианина к богатству? Прежде всего, христианин должен помнить, что всякое богатство, все «груды золота и серебра для нас – чужие»[606]и в то же время составляют препятствие на пути к нашему спасению; и «христианину невозможно соединить служение Богу и маммоне, то есть богатству, – поясняет блаженный Иероним, – ибо на своем родном, сирском, языке «маммона» означает «богатство». Заботы о пропитании суть препятствия для веры»[607]. Блаженный, подобно св. Иоанну, очень подчеркивает трудность для богатого войти в Царство Небесное. «Господь сказал, – говорит блаженный отец, – что неудобь имущии богатство в Царствие Божие внидут. Не сказал: «невозможно», но – «трудно», хотя употребил сравнение невозможности: удобее есть велбуду сквозе иглины уши проити, нежели богату в Царствие Божие внити. Это не столько трудно, сколько невозможно, потому что никогда не может быть, чтобы верблюд прошел сквозь игольные уши. Итак, богатый никогда не может войти в Царствие Божие. Верблюд горбат, тяжел и обременен ношей; и мы, когда... обременяемся богатством мира или тяжестью грехов, не можем войти в Царствие Божие»[608]. Если за Господом пошли и богатые люди, каковы Матфей и Закхей, то «здесь нужно обратить внимание на то, что, когда они вошли, то уже перестали быть богатыми. Таким образом, они до тех пор не входили, пока были богатыми»[609].
Ясно само по себе, что при таких взглядах на отношение богатства к делу нашего спасения блаженный Иероним не мог указать иного идеала с христианской точки зрения в отношении к богатству, как путь совершенного отречения от него. Только при таком отречении христианин свободно может следовать за Господом. «С трудом, – говорит блаженный Иероним, – богатые входят в Царство Небесное, которое требует обитателей свободных, на легких крыльях воспаряющих к небу. «Иди, – говорит (Христос), – и продаждь не часть имения, а все, чем владеешь, и даждь нищим... ничего не оставляя для себя из‑за опасения собственной бедности... Все дай нищим и сотвори себе друзей от маммоны неправды, чтобы они приняли тебя в вечные кровы, чтобы следовать за Мной и стяжанием своим иметь Господа мира...». И еще присовокупляю: продай и отдай имение, если хочешь быть совершенным, если желаешь достигнуть вершины апостольской славы, если хочешь, подняв крест, следовать Христу, взявшись за рало, не оглядываться назад»[610]. Такой совет давал блаженный отец Юлиану, и не раз он высказывает подобный взгляд на отношение к богатству. Так, он хвалит Павлина за то, что тот буквально исполнил совет Господа богатому юноше, раздав все свое имение и «за обнаженным крестом следуя обнаженным»[611]. Хвалит также блаженный и Павлу, которая не только не оставила дочери никакого имущества, но еще и долги, несмотря на то, что могла постоянно из своего состояния творить милостыню[612]. И не раз блаженный Иероним увещевает идти за неимущим Христом, свергши бремя богатства[613]. Блаженный определенно указывает, что такое совершенное отречение не есть приказание, но, как и все великое, предоставляется свободному избранию христианина, ищущему совершенства[614]. Однако вообще для христианина не должно существовать заботы о завтрашнем дне и нужно довольствоваться малым, имея одеяние и пищу. «Будем жить, – советует блаженный, – как ничего не имеющие и всем обладающие. Одежда и пища – вот богатства христианские! Если ты имеешь в своих руках какую‑либо вещь – продай; если не имеешь – не заботься о приобретении. Отнимающему ризу нужно отдать и срачицу. Если ты, откладывая постоянно до завтра, волоча день за день, будешь осторожно и помалу продавать твои владеньица, то Христу не будет чем питать бедных Своих»[615]. Блаженный Иероним поясняет не раз, насколько не соответствует христианскому настроению беречь свое имущество[616], и особенно горячо осуждает роскошь в христианской жизни, приближаясь по суровости обличения в этом случае к св. Иоанну Златоусту. «Ныне увидишь очень многих, – говорит блаженный Иероним, – набивающих шкафы платьями, каждый день меняющих туники... Окрашен в пурпур пергамент, блестит в буквах золото, переплет обделан драгоценными каменьями, а за дверьми умирает обнаженный Христос»[617]. «О, позор! – говорит блаженный в другом своем письме. – Живем так, как будто собираемся на другой день умереть, а строим, как будто вечно будем жить в этом мире. Золотом блещут стены, золотом потолки, золотом капители колонн, а нагой и алчущий Христос в образе нищего умирает перед нашими дверьми»[618]. И в своем обличении роскоши блаженный Иероним не делал исключения даже для украшения храмов, поставляя на первом месте долг помогать нуждающимся. «Пусть другие, – пишет блаженный отец в одном письме, – строят храмы, украшают стены мрамором, подвозят глыбы для колонн, золотят их капители, не чувствующие драгоценного украшения, пусть разукрашивают двери слоновой костью и серебром и раззолоченные алтари – драгоценными камнями. Не упрекаю, не запрещаю... Лучше делать это, чем лежать на сложенных сокровищах. Но тебе предназначено другое: одевать Христа в лице бедных, посещать – в больных, питать – в алчущих»[619]. «Многие, – более резко говорит блаженный Иероним в другом письме, – строят стены и ставят колонны церковные; белеет мрамор, потолки блестят золотом, алтарь украшен дорогими камнями... Не возражайте мне, что в Иудее был богатый храм... Все это имело прообразовательное значение... А ныне, когда обнищавший нас ради Господь освятил нищету дома Своего, будем помышлять о кресте Его и считать богатство грязью. Зачем дивиться тому, что Христос называет маммоной неправедной? Зачем принимать и любить то, в неимении чего открыто признается апостол Петр?... Или отвергнем золото вместе с прочими иудейскими предрассудками, или, если нравится золото, то пусть нравятся и иудеи, которых вместе с золотом мы необходимо должны или одобрить, или осудить»[620]. «Храм Христа есть душа верующего; ее украшай, ее одевай, ей приноси дары, в ней воспринимай Христа. Какая польза, если стены наши блестят драгоценными камнями, а Христос терпит крайнюю нужду?»[621].
Кратким изложением воззрений западных отцов Церкви мы закончим настоящую главу, посвященную раскрытию православно‑христианского учения о богатстве и бедности[622]. Думаем, что, хотя святоотеческое учение изложено нами далеко не во всей полноте и выразительности, но все же мы в праве указать на поражающее согласие в отношении к этической оценке богатства и бедности представителей церковной мысли в первые четыре века жизни христианства. Нетрудно теперь в заключении главы сделать общие выводы о христианском взгляде на богатство и бедность.
Прежде всего, христианская Церковь непоколебимо верует слову своего Учителя, что «жизнь человека не зависит от изобилия его имения». И богатство, и бедность сами по себе не имеют никакой ценности, так как относятся лишь к области внешних условий человеческой жизни и не имеют необходимо определяющего влияния на нравственное достоинство человека. Но самый факт разделения людей на богатых и бедных не есть Божеский закон, и богатство не есть Божий дар человеку, но такое разделение есть результат недостатка братской любви среди людей и обиды слабейших более сильными. Поэтому богатство всегда по своей сущности является «неправедным», так как предполагает обиду ближнего в процессе его собирания и холодность, граничащую с жестокосердием, в отношении к ближним его обладателя и охранителя. Если св. отцы и говорят, что богатство может явиться для человека даром Божиим и послужить к его спасению, так единственно лишь в смысле долга или обязанности достаточного человека делиться своим с другими и через это исполнить волю Божию, допустившую человека владеть достоянием других; но не о праве человека хранить и умножать свое богатство и пользоваться им для себя. Пока остается хоть один просящий и нуждающийся, до тех пор имеющий достаток в этом мире и не делящийся своим с нуждающимся братом не может иметь мира со своей совестью и считать себя правым перед лицом правды Божией. Поэтому, всякое богатство, пока оно не роздано нуждающимся, есть бремя на пути к спасению, бремя тяжелое и неудобоносимое, не сбросив которое трудно христианину войти в Царство Божие. Поэтому же роскошь не только непозволительна христианину, но напротив, находится в прямом противоречии с его христианским призванием и всегда говорит об опасном охлаждении жизни сердца человеческого, не замечающего окружающей нужды и страданий. Поэтому же, наконец, и бережливость является добродетелью в том единственном случае, если скромность в личной жизни имеет в виду помощь бедным. В противном случае, как путь сбережения и увеличения своего имущества, бережливость есть та же скупость и сребролюбие, которые в нравственной жизни являются выражением жестокосердия и по существу должны быть оцениваемы и осуждаемы наравне с хищением у ближних принадлежащего им.
Что касается бедности как недостатка необходимого в жизни, то христианство видит в ней не нормальное явление, но результат того же самого недостатка братской любви между людьми. Но насколько каждый христианин, согласно апостольскому слову, более должен желать быть обиженным, чем обидчиком; настолько бедность в отношении к нашему делу спасения не является тяжелым бременем, будучи лишена принципиально неправды и обиды ближнего. Напротив, своими характерными свойствами – отсутствием заботы о тленном и скоропреходящем – она содействует совершенной свободе христианина в его стремлении к нравственному совершенствованию. И если вынужденная бедность имеет право на братскую помощь и, будучи переносима с терпением, говорит о высоком нравственном состоянии такого терпеливого бедняка, то бедность добровольная, как совершенное отречение от своего имущества ради Христа и Его правды на земле, является одним из выражений истинно христианского совершенства и следования по стопам добровольно обнищавшего нас ради Господа Иисуса Христа.
Блаженнее давать, нежели принимать Деян. XX, 3‑5
При раздаче милостыни и во всякой добродетели помышляй не о суровости трудов, но о сладости наград; а прежде всего, имей в виду Господа нашего Иисуса, для Которого и предпринимаешь те или другие подвиги, –
и ты легко выйдешь на подвиги и в радости проведешь все время жизни Св. Иоанн Златоуст
Нравственная жизнь христианина есть жизнь во Христе: Он – идеал христианского совершенства, перед лицом Которого должна протекать жизнь верующего, в непрестанном единении с Которым эта жизнь возрастает и утверждается. Жить, подражая Христу – таков первый христианский долг; преображаться в образ Христа, восходя от силы в силу – таков идеал христианской жизни. Богословие наше много говорит о подражании Христу Спасителю, рассуждает о долге такого подражания, о том, в чем оно должно состоять, как может христианин подражать Господу в обыденных условиях своей жизни и т. п. Вопрос о подражании Христу считается сложным и трудным в ряду других вопросов, решаемых в системе христианского нравоучения. Много различных теорий высказано по этому поводу, много указано и разрешено недоумений, много порождено споров и возникло разногласий... Но есть такие черты в образе Христа Спасителя, относительно подражания которым не может быть разногласий, не нужны научные теории, бесполезны споры. И первое место в ряду таких черт святого и дорогого каждому облика Христа Спасителя принадлежит, бесспорно, Его милосердию. Не раз повествует Евангелие о милосердии Господа, и в этих простых, трогательных повествованиях с наибольшей полнотой выражено преобладающее настроение Господа во время Его земной жизни. Не было ни одного вида человеческих страданий, не исключая страданий от угрызения совести, ожесточенной грехами, на которые не отозвалось бы любящее сердце Спасителя – и как отозвалось! Если нас глубоко поражает и вызывает благоговейное преклонение Его святая молитва за врагов на кресте, то, кажется, еще более умиляет и трогает всегдашнее любовное внимание к самым обыкновенным, привычным для нашего глаза страданиям и огорчениям людей. Как жил Сам Спаситель, тому же и учил Он Своих последователей. Едва ли кто‑либо из читавших Евангелие не был поражен тем, что в причте о страшном суде – самом наглядном изображении тайны будущей жизни – Сердцеведец Господь, прежде всего, видит в сердцах людей их отношение к тому горю, какое встречали они в жизни своих ближних на своем жизненном пути: если ты, как бы так говорил Господь, видел во время своей земной жизни голодного и жаждущего и не остался безучастным зрителем их страдания, но накормил и напоил их; если ты приютил в своем доме бесприютного странника; одел лишенного одежды; посетил больного и заключенного в темнице и этим доставил ему радость и утешение, то приди ко Мне; ты – Мой последователь, ты – член Моего Царства. Нет речи здесь о героизме, самопожертвовании и высшей святости, чему также учил Господь Своих учеников, но указано со всей ясностью, что великое в христианской жизни выражается и в малом, в тех делах, какие всем доступны и какие требуют только одного движения любящего сердца. И такова, прежде всего, милостыня, это наиболее простое и доступное проявление христианского милосердия. Нас не может поэтому удивлять, что и в откровенном, и в святоотеческом учении очень много и подробно говорится о милостыне, и христиане призываются к тому, чтобы в ней проявлять свою любовь к ближним и к Самому Христу Спасителю. И благодаря такому выдающемуся месту, какое занимает долг творить милостыню в христианском миросозерцании, для настоящей главы нашего труда мы находим необыкновенно обильный материал в Слове Божием и в учении Церкви. Наша задача сведется, главным образом, лишь к тому, чтобы названный материал изложить в возможной раздельности частных черт и передать в соответствующих выдержках из древнеотеческих творений тот дух живой любви, какой составлял душу собственно христианской милостыни и какой нашел совершенное отражение в святоотеческих наставлениях. Конечно, этот же дух дышал и еще более наглядно выражался в жизни великих христианских подвижников; но так как задачей настоящей главы является уяснение христианского учения о милостыне, то мы вовсе не предполагаем касаться истории христианской благотворительности и деятельности отдельных представителей христианского милосердия.
Начиная изложение откровенного учения о милостыне с книг ветхозаветных, мы можем отметить, что в вопросе о милостыне ветхозаветное откровение оттенило в существенном все те стороны, какие с совершенной полнотой раскрыты в новозаветном учении. Это, конечно, потому, что милостыня есть такое элементарное выражение любви к ближнему, какое доступно было всегда сердцу верующего и независимо от определенных велений закона. Закон, правда, определял частные случаи и виды благотворения, так что не было совершенной свободы в деле милостыни; и в этом отношении, как и вообще, закон ничего не довел до совершенства[623]. Но закон не полагал строго определенных границ для милостыни, и в сердце верующего всегда могло найтись больше, чем заключалось в букве закона. Недоставало ветхозаветному взгляду на милостыню и той широты, какая присуща только проявлениям совершенной любви. Понятие «ближнего», которому нужно было благотворить, суживалось законом и в направлении национальности, и в направлении нравственной порядочности. Но все же высшее откровение богопросвещенного ветхозаветного сознания поднималось над этими отношениями, и в пророческих речах, равно как и в учительных книгах, мы встречаем такое возвышенное учение о милостыне, что его без преувеличения можно назвать зарей, возвещавшей восход в Израиле истинного солнца любви.
Мы видели уже, что, по взгляду ветхозаветного нравоучения, долг творить милостыню являлся первым и неотложным, таким элементарно добрым делом, отсутствие которого говорило о совершенной неразвитости или непорочности человека. Так как в речи нашей об отношении к праву собственности были достаточно полно указаны те постановления закона, которыми определялась, так сказать, обязательная милостыня со стороны богатых и вообще достаточных лиц в пользу неимущих, то теперь мы остановимся лишь на вопросах о том, имел ли долг милостыни в Ветхом Завете всеобщее значение, и какими свойствами должна была обладать истинная милостыня по ветхозаветному на нее взгляду, и какие побуждения по этому же взгляду лежали в основе долга творить милостыню.
На первый вопрос, о том именно, имел ли долг этот всеобщее значение для ветхозаветного верующего, трудно ответить со всей определенностью. Скорее можно предположительно высказать суждение, что такой всеобщности не было, так как мы встречаем ограничения и в направлении того, кому нужно оказывать милостыню, и в направлении того, кто должен быть благотворителем. В первом случае встречаем определенное разграничение единомышленников и чужеземцев, равно как праведных и грешных. Если на «земле своей» израильтянин должен был помогать всякому обедневшему[624]и не брать с него роста и прибыли за данное в рост[625], то с иноземца мог и взыскивать долг после года прощения[626], и брать с него рост и прибыль[627]. Подобные же отношения, хотя и не законодательного характера, и в позднейшее время, мы находим в разделении лиц благочестивых и грешных, причем не считается обязательным помогать последним. «Давай благочестивому, – советует книга Иисуса, сына Сирахова, – и не помогай грешнику. Делай добро смиренному и не давай нечестивому: запирай от него хлеб и не давай ему... ибо и Всевышний ненавидит грешников и нечестивым воздает отмщением. Давай доброму и не помогай грешнику»[628].
Но, несмотря на подобные ограничительные предписания, невозможно, сказали мы, с уверенностью утверждать, что долг милостыни не имел в Ветхом Завете всеобщего значения. Совесть верующего предстояла перед лицом такой совершенной святости, чистоты и любви, что в верующем сердце находился живой источник правды высшей, сравнительно с правдой закона. Если Иосиф Обручник был назван «праведным» за то, что его правда была выше правды закона[629], то в известном смысле это же можно сказать и о милостыне. В то время как лицемерие книжников и фарисеев делало из закона преграду добру и, в частности, извратило в корне учение о милостыне[630], совесть истинно верующего видела за оградой закона бесконечный горизонт на пути служения к ближнему. И мы слышим в учении ветхозаветного мудреца не только указание на границу милосердия, но и призыв возвышаться над этими преградами. «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напои его водою... Господь воздаст тебе»[631]. Множество предписаний и советов подавать милостыню и вообще благотворить нуждающимся не содержит никаких указаний на ограничение лиц, которым должно благотворить[632]. Поэтому, думается, слово Христа Спасителя о помощи всякому нуждающемуся, с особенной ясностью высказанное в притче Господа о милосердном самарянине, не могло показаться слушателям призывом к нарушению закона.
Таким образом, законные ограничения долга творить милостыню в отношении лиц, требующих помощи, не имели, видимо, абсолютного значения. Точно так же не имело такого значения и то наставление ветхозаветной мудрости, по которому нужно было творить милостыню от избытка, но не до скудости: помогай человеку по силе твоей и берегись, чтобы тебе не впасть в то же[633]. Пример вдовы из Сарепты Сидонской[634]наглядно говорит, что для нравственного сознания не было такого недостатка, который бы делал ненужной милостыню; и, бесспорно, имело жизненное значение наставление книги Товита: когда у тебя будет много, твори из того милостыню; и когда у тебя будет мало, не бойся творить милостыню и понемногу[635]. И когда величайший ветхозаветный пророк обратился к народу с таким призывом, чтобы имеющий две одежды дал одну неимущему, и имеющий пищу делал бы то же[636], то этот призыв полнее выражал дух закона, чем самодовольное понимание его фарисеем, дававшим десятину бедным[637]. Вообще, если мы находим в законе указания на долг каждого давать «десятину» для бедных[638], помимо десятины в пользу левитов, то никогда в законе мы не встречаем мысли о праве ограничиваться такой мерой, и никогда закон не суживает возможной широты любящего сердца.
Если после сказанного о всеобщности долга милостыни по ветхозаветному учению, мы обратимся к исследованию его взглядов на побуждения к милостыне и на те ее свойства, какие делают ее истинной добродетелью, то в этом случае встретим столь высокую характеристику должного настроения в лице оказывающего милостыню, что эта характеристика непосредственно примыкает к новозаветному учению о милостыне.
В ряду побуждений к милостыне мы на первом плане всюду на протяжении всей истории ветхозаветного домостроительства встречаем указание на богоугодность милостыни, как такое ее свойство, которое приближает милостыню к делам не‑посредственного служения Богу и сообщает ей религиозное освящение. Для нас должно быть понятно основание для такого взгляда после сказанного в первой главе нашего труда. Если Господь есть верховный Владыка всего, и все, чем владеет человек, по учению ветхозаветного Откровения, принадлежит собственно Богу, то долг верующего – относиться к своему имуществу согласно с волей Божией, которая определенно ставила перед человеком требование помогать нуждающимся. Исполняя волю Божию, верующий мог считать себя в праве ожидать милости и благодеяний от Господа; напротив, не исполнив этого веления воли Божией, он (верующий) не мог не страшиться гнева Божия и не тревожиться за безопасность того, чем он владел по воле Божией. «Берегись, – заповедует пророк Моисей, – чтобы глаз твой не сделался немилостив к нищему брату твоему, и ты не отказал ему; ибо он возопиет на тебя к Господу, и будет на тебе великий грех. Дай ему. ибо за то благословит тебя Господь Бог твой во всех делах твоих»[639]. Благотворение неимущему прямо называется почитанием Творца[640], даванием взаймы самому Богу, Который воздаст за благодеяния, оказываемые бедным[641], воздает даже в том случае, если получивший благодеяния не воздаст должного[642]. В книге Товита с особенной определенностью отмечена та мысль, что подаяние милостыни есть служение Богу и является надежным залогом на получение от Него милости. «Из имения твоего подавай милостыню, и да не жалеет глаз твой, когда будешь творить милостыню. Ни от какого нищего не отвращай лица твоего, тогда и от тебя не отвратится лицо Божие! Когда у тебя будет много, твори из того милостыню, и когда у тебя будет мало, не бойся творить милостыню и понемногу, ты запасешь себе богатое сокровище на день нужды, ибо милостыня избавляет от смерти и не попускает сойти во тьму. Милостыня есть богатый дар для всех, кто творит ее перед Всевышним»[643]. Милостыня в этой же книге поставляется наряду с молитвой и постом, и вообще ей усваивается великое религиозное значение. Доброе дело – молитва с постом, и милостыней, и справедливостью... Лучше творить милостыню, нежели собирать золото, ибо милостыня от смерти избавляет и может очищать всякий грех[644]. И такой взгляд на значение милостыни в жизни верующего нашел выражение во многих ветхозаветных книгах. Мы уже видели раньше, что служение бедным являлось угождением Богу и делало человека особенно достойным Его милости[645]. И насколько высокий взгляд на милостыню был присущ сознанию лучших из сынов избранного народа, видно из того, что милостыня поставляется не только рядом с молитвой, как в отмеченном месте из книги Товита, но и наряду с жертвой и постом, причем самое священное в жизни верующих – храмовое богослужение – признается угодным Богу только при сопутствующем ему милосердном настроении сердца. «Вот пост, – говорит великий пророк от лица Божия, – какой Я избрал... Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его и от единокровного твоего не укрывайся... Когда отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца – тогда свет твой взойдет во тьме»[646]. Этот же великий пророк прямо противополагает внешнее богослужение – жертвоприношения и праздничные собрания – добрым делам, причем на первом месте стоят дела милосердия: научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову[647]; и только под условием такого живого сердечного отклика на чужое горе признается нужным и богоугодным молитвенное служение Богу. И такая точка зрения обычна у пророков. Пророк Михей прямо противополагает в возвышенной и необыкновенно сильной речи дела внешнего богослужения и дела милосердия, поставляя последние на несравнимую высоту[648]. А слова пророкак Осии от лица Божия (Я милости хочу, а не жертвы[649]), повторял Сам Спаситель мира, как выражение истинного духа закона[650].
И таким значением, усваиваемым милосердию вообще, а милостыне, как его первому проявлению, в частности, объясняется и то, что милостыня в глазах ветхозаветных верующих имела не только высокую нравственную ценность, но и значение очистительное, подобное тому, какое усваивалось жертвам и вообще богослужебным обрядам. Не только в приведенном уже нами месте книги Товита[651]утверждается, что милостыня может очищать грехи, но это же самое верование мы встречаем и у пророков. Пророк Исайя, призывая израильтян возлюбить дела милосердия, обещает им от лица Господа в случае обращения их к совершению таких дел совершенное прощение грехов: «если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур,– как волну убелю»[652]. Пророк Даниил прямо указывает в своем совете царю Навуходоносору на очистительное значение милостыни: «Царь!... Искупи грехи твои правдой и беззакония твои милосердием к бедным»[653]. В книге Притчей исповедуется вера, что милосердием и правдой очищается грех[654]; такая же вера исповедуется и в позднейшем произведении ветхозаветной мудрости: вода угасит пламя огня, и милостыня очистит грехи[655]. В этой же книге милостыня поставляется наряду с обязанностями религиозного характера[656].
Как открывается из сказанного, долг милостыни в Ветхом Завете утверждался, прежде всего, на религиозном основании. Творить милостыню считалось потому долгом, что это – заповедь Божия, и Сам Господь, являясь защитником всех нуждающихся, требовал служения им, как Самому Себе. Иными словами, милостыня потому составляет нравственный долг для верующего, что она богоугодна. Сознание того, что милостыня и может явиться залогом земного благополучия мило‑ сердного[657], и имеет силу очищать грехи, всецело покоилось на этой религиозной основе. Другие побуждения к милостыне, сравнительно с религиозными, стояли на втором плане. Истинно гуманные основы милостыни выступают со всей ясностью не в качестве обоснования долга благотворить нуждающемуся, но в указаниях на свойства истинной милостыни, какие свойства определяются как тем, что милостыня совершается ради Господа, так и тем, что она имеет дело с чутким человеческим сердцем. И эти свойства истинной милостыни указаны с большой выразительностью и полнотой. Это щедрость, свобода и любящая настроенность.