– Мы выражаем это другими словами, но принцип, по крайней мере внешне, примерно такой.
– Довольно нелепы эти старые обычаи, как приглядеться… но очаровательны. – Глаза ее на миг задумчиво остановились на мне. – Вы… – начала она.
– Вы, – напомнил я, – обещали дать мне более исчерпывающее объяснение вчерашних событий.
– Вы мне не поверили.
– Все это было слишком неожиданно, – признал я, – но с тех пор вы дали мне достаточно доказательств. Невозможно так притворяться.
Она недовольно сдвинула брови.
– Вы не слишком любезны. Я глубоко изучила середину двадцатого века.
Это моя специальность.
– Да, я уже слышал, но не скажу, чтобы мне стало от этого много яснее. Все историки специализируются на какой‑нибудь эпохе, из чего, однако, не следует, что они вдруг объявляются там.
Она удивленно посмотрела не меня.
– Но, конечно, они так и делают – я имею в виду дипломированных историков. А иначе как могли бы они завершить работу?
– У вас слишком много таких «конечно». Может, начнем все же сначала?
Хотя бы с этого моего письма… нет, оставим письмо, – поспешно добавил я, заметив выражение ее лица. – Значит, вы работали в лаборатории вашего дядюшки с чем‑то, что вы называете исторической машиной. Это что – вроде магнитофона?
– Господи, нет! Это такой стенной шкаф, откуда вы можете перенестись в разные эпохи и места.
– Вы… вы хотите сказать, что можете войти туда в две тысячи сто каком‑то году, а выйти в тысяча девятьсот каком‑то?
– Или в любом другом прошедшем времени, – подтвердила она. – Но, конечно, не каждый может сделать это. Надо иметь определенную квалификацию и разрешение, и все такое. Существует всего шесть машин для Англии и всего около сотни для всего мира, и допуск к ним очень ограничен. Когда машины только еще сконструировали, никто не представлял, к каким осложнениям они могут привести. Но со временем историки стали сверять результаты и обнаружили удивительные вещи. Оказалось, например, что еще до нашей эры один греческий ученый по имени Герон Александрийский демонстрировал простейшую модель паровой турбины; Архимед использовал зажигательную смесь вроде напалма при осаде Сиракуз; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда неоткуда было еще прыгать с ними; Лейв Счастливый открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон интересовался подводными лодками. Есть множество других подозрительных фактов. В общем стало ясно, что кое‑кто очень легкомысленно использовал машину и вызывал хроноклазмы.
– Что вызывал?
– Хроноклазмы, то есть обстоятельства, не соответствующие данной эпохе и возникающие от того, что кто‑то действовал необдуманно. Ну, насколько нам известно, к серьезным бедствиям это не привело, хотя возможно, что естественный ход истории несколько раз нарушался, а люди пишут теперь разные очень умные труды, объясняя, как это произошло, но каждому ясно, какими серьезными опасностями это может быть чревато.
Представьте, к примеру, что кто‑то неосторожно подал Наполеону идею о двигателе внутреннего сгорания в дополнение к идее подводной лодки. Кто знает, к чему это могло бы привести! Так вот, чтобы пресечь новое вмешательство в события прошлого, пользование историческими машинами взято под строжайший контроль Исторического Совета. – Погодите минутку! – взмолился я. – То, что свершилось, – свершилось. Я хочу сказать, что вот, например, я здесь. И этого нельзя изменить, даже если бы кто‑то, вернувшись в прошлое, убил моего дедушку, когда тот был еще мальчиком.
– Но, если бы это случилось, вы ведь не могли бы быть здесь, а? Нет, можно было сколько угодно повторять софизм, что прошлого не вернуть, пока не существовало способа менять это прошлое. Однако, раз уже доказано, что это всего лишь софизм, нам приходится быть чрезвычайно осторожными. Именно данное обстоятельство и беспокоит историков; другой вопрос – как это возможно – пусть решают математики. Короче, чтобы вас допустили к исторической машине, вы должны пройти специальное обучение, иметь нужную подготовку, сдать экзамен, обеспечить надежные гарантии и несколько лет находиться на испытании, прежде чем получить права и заняться самостоятельной практикой. Только тогда вам разрешат посетить определенный исторический период, причем исключительно в качестве наблюдателя. Правила здесь очень‑очень строгие.
Я поразмыслил над ее словами.
– Вы не обидитесь, если я спрошу, не нарушаете ли вы сейчас эти самые правила?
– Нарушаю. Поэтому они и явились за мной.
– И если бы вас поймали, то лишили бы прав?
– Господи! Мне бы их вообще получить. Я отправлялась сюда без всяких прав. Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Поскольку лаборатория принадлежит дяде Доналду, у меня была такая возможность. Пока меня не застукали у самой машины, я всегда могла сделать вид, будто выполняю что‑то лично для дяди. Не имея права на помощь специальных костюмеров, я скопировала образцы одежды в музее – ну как, успешно?
– Весьма, и очень идет вам, хотя с обувью не совсем ладно.
Она поглядела на свои ноги.
– Я этого боялась. Я не смогла разыскать ничего, что относилось бы точно к данному периоду… Ну вот, – продолжала она затем, – мне удалось несколько раз ненадолго наведаться сюда. Недолгими мои визиты должны были быть потому, что время течет с постоянной скоростью, то есть один час здесь равен одному часу там, и я не могла особенно занимать машину. Но вот вчера один человек вошел в лабораторию, как раз когда я возвращалась. По моему костюму он тут же все понял, и мне ничего другого не оставалось, как прыгнуть назад в машину – иначе у меня уже никогда не было бы такой возможности. А они бросились за мной, не успев соответствующим образом одеться.
– Вы думаете, они вернуться?
– Полагаю, что да. Только одеты они уже будут как надо.
– Способны они пойти на крайние меры? Открыть стрельбу или еще что‑то в таком роде?
Она покачала головой.
– Ну нет. Это был бы страшный хроноклазм, особенно если бы они случайно кого‑то застрелили.
– Но ведь ваше пребывание здесь неизбежно вызовет серию хроноклазмов.
Что из этого хуже?
– О, мои действия предусмотрены. Я все проверила, – туманно заверила она. – Они будут меньше тревожиться насчет меня, когда сами додумаются поинтересоваться этим.
После короткой паузы она вдруг круто перевела разговор на совершенно иную тему: – В ваше время ведь принято специально наряжаться, вступая в брак, верно?
Похоже, эта проблема особенно ее волновала.
– М‑м, – пробормотала Тавия. – Пожалуй, в двадцатом веке брак довольно приятная штука.
– Мое мнение о нем весьма изменилось, и в лучшую сторону, дорогая, – признал я.
Действительно, я и сам не ожидал, что он может так вырасти в моих глазах за какой‑нибудь месяц.
– Что, в двадцатом веке муж и жена всегда спали в одной большой кровати, дорогой? – полюбопытствовала она.
– Только так, дорогая, – твердо ответил я.
– Забавно. Не очень гигиенично, разумеется, но все‑таки совсем неплохо.
Мы некоторое время размышляли над этим.
– Дорогой, – спросила она, – ты заметил, что она перестала на меня фыркать?
– Мы всегда перестаем фыркать, если предмет получает официальное признание, – объяснил я.
Некоторое время разговор беспорядочно перескакивал с одной темы на другую преимущественно личного характера. Затем я сказал: – Похоже, нам незачем больше волноваться насчет твоих преследователей, дорогая. Они уже давно бы вернулись, если бы их действительно так беспокоил твой побег, как ты думала.
Она покачала головой.
– Мы должны и дальше соблюдать осторожность, хотя это странно.
Вероятнее всего, дядя Доналд что‑то напутал. Он не силен в технике, бедняжка. Впрочем, ты и сам ведь видел, как он ошибся, установив машину на два года вперед, когда явился побеседовать с тобой. Однако от нас ничего не зависит. Нам остается только ждать и соблюдать осторожность.
Я еще помолчал, размышляя, а потом сказал: – Мне придется скоро начать работать. Это затруднить возможность наблюдения за ними.
– Работать? – спросила она.
– Что бы там люди ни говорили, но на самом деле двое не могут прожить на те же деньги, что один. И женам хочется не отставать от определенных стандартов, на что они – в разумных пределах, разумеется, – вправе рассчитывать. Моих скромных средств на это не хватит.
– Об этом можешь не тревожиться, дорогой, – успокоила меня Тавия. – Ты можешь просто что‑нибудь изобрести.
– Я? Изобрести?
– Да. Ты ведь разбираешься в радио?
– Меня посылали на курсы изучения радарных установок, когда я служил в военно‑воздушных силах.
– Ах! Военно‑воздушные силы! – воскликнула она в экстазе. – Подумать только – ты сражался во второй мировой войне! Ты знал Монти, и Айка, и всех этих замечательных людей?
– Не лично. Я был в другом роде войск.
– Какая жалость! Айк всем так нравился. Но поговорим о деле. Все, что от тебя требуется, это раздобыть несколько серьезных книг по радио и электронике, а я покажу тебе, что изобрести.
– Ты покажешь?… О, понимаю. Но, по‑твоему, это этично? – усомнился я.
– А почему бы нет? В конце концов, кто‑то ведь изобрел все эти вещи, иначе как я могла бы проходить их в школе?
– Э‑э… все‑таки над этим вопросом надо еще подумать.
Полагаю, случившееся в то утро было простым совпадением, по крайней мере могло быть совпадением: с тех пор как я впервые увидел Тавию, я весьма подозрительно отношусь к совпадениям. Как бы то ни было, в то самое утро Тавия, глянув в окно, сказала: – Дорогой, кто‑то там машет нам из‑за деревьев.
Я подошел и действительно увидел палку с носовым платком, раскачивающуюся из стороны в сторону. Бинокль помог мне разглядеть пожилого человека, почти скрытого кустами. Я протянул бинокль Тавии.
– О боже! Дядя Доналд! – воскликнула она. – Полагаю, нам лучше поговорить с ним. Он как будто один.
Я вышел и направился по дорожке к кустам, помахав в ответ. Он показался из кустов, неся палку с носовым платком, как знамя. Я услышал его слабый голос: – Не стреляйте!
Я широко развел руки, показывая, что безоружен. Тавия тоже вышли и стала рядом со мной. Подойдя ближе, он переложил палку в левую руку, другой рукой поднял шляпу и вежливо поклонился: – А, сэр Джералд! Счастлив снова видеть вас.
– Он не сэр Джералд, дядя. Он мистер Лэттери, – сказала Тавия.
– Ну да! Как глупо с моей стороны. Мистер Лэттери, – продолжал он, – я уверен, вы рады будете узнать, что рана оказалась не столько опасной, сколько неприятной. Бедняге придется просто полежать некоторое время на животе.
– Бедняге? – тупо переспросил я.
– Тому, которого вы вчера подстрелили.
– Я подстрелил?!
– Очевидно, это произойдет завтра или послезавтра, – резко сказала Тавия. – Дядя, право же, вы совершенно не умеете обращаться с машиной.
– Принцип я понимаю достаточно хорошо, милочка. Вот только с кнопками немного путаюсь.
– Ну, неважно. Раз уж вы здесь, пройдемте лучше в дом, – сказала она и добавила – И можете спрятать в карман платок.
Я заметил, как он, войдя, бросил быстрый взгляд вокруг и с удовлетворением кивнул: очевидно, все было именно так, как он себе представлял. Мы сели. Тавия сказала: – Прежде чем мы пойдем дальше, дядя Доналд, я полагаю, вам следует знать, что я вышла замуж за Джералда – за мистера Лэттери.
Доктор Гоби уставился на нее.
– Замуж? – повторил он. – Зачем?
– О Господи, – и Тавия терпеливо объяснила – Я люблю его, и он меня любит, поэтому я вышла за него. Здесь это делается так.
– Так‑так, – доктор Гоби покачал головой. – Конечно, я знаком с этими сентиментальностями двадцатого века и их обычаями, дорогая, но так ли уж нужно было тебе… э‑э… натурализоваться?
– Мне все это нравится, – сказала она.
– Молодые женщины романтичны, я знаю. Но подумала ли ты о неприятностях, которые причинишь сэру Джер… э‑э… мистеру Лэттери?
– Но я избавила его от неприятностей, дядя Доналд. Здесь, если человек не женат, на него фыркают, а я не желаю, чтобы на Джералда фыркали.
– Я имел в виду не столько время, пока ты здесь, сколько то, что будет потом. У них здесь масса всяких правил относительно предполагаемой кончины, и доказательств отсутствия, и всякое такое; в общем, бесчисленные проволочки и сложности. А тем временем он не сможет жениться ни на ком другом.
– Я уверена, он не захочет жениться ни на ком другом. Скажи ты, дорогой! – обратилась она ко мне.
– Ни за что не захочу! – возмутился я.
– Ты уверен в этом, дорогой?
– Дорогая, – сказал я, беря ее за руку, – если бы все женщины в мире…
Спустя некоторое время доктор Гоби смущенным покашливанием обратил на себя наше внимание.
– Цель моего визита, – объяснил он, – убедить мою племянницу вернуться, и притом немедленно. Весь факультет в панике, и все обвиняют меня. Сейчас самое главное, чтобы она вернулась, пока не случилось ничего непоправимого. Всякий хроноклазм может повлечь за собой катастрофу, которая скажется на всех последующих эпохах. В любой момент эта эскапада Тавии может иметь самые серьезные последствия. И это повергает всех нас в крайнее волнение.
– Мне очень жаль, дядя Доналд… Особенно оттого, что я причинила вам столько неприятностей. Но я не вернусь. Мне очень хорошо и здесь.
– Но возможные хроноклазмы, дорогая! Мне эта мысль не дает спать по ночам…
– Дядя, дорогой, это пустяки по сравнению с хроноклазмами, которые произойдут, если я вернусь сейчас. Вы должны понять, что мне попросту нельзя вернуться, и объяснить это другим.
– Нельзя?!
– Да вы только загляните в книги – и увидите, что мой муж – ну не смешное ли старомодное слово? Просто нелепое! Но мне почему‑то нравится.
Происходит это древнее слово…
– Ты говорила о том, почему не можешь вернуться, – напомнил доктор Гоби.
– О да. Ну, вы увидите в книгах, что сначала он изобрел подводную радиосвязь, а затем еще связь с помощью искривления луча, за что и был возведен в дворянское звание.
– Все это мне отлично известно, Тавия. Я не понимаю…
– Но, дядя Доналд, вы должны понять. Как, во имя всего святого, смог бы он все это изобрести, не будь здесь меня, чтобы объяснить ему? Если вы заберете меня сейчас отсюда, эти вещи вообще не будут изобретены, и что же получится?
Доктор Гоби некоторое время молча смотрел на нее.
– Да, – сказал он. – Да, должен признаться, что мне это соображение почему‑то не приходило в голову. – И он погрузился в раздумье.
– А кроме того, – добавила Тавия, – Джералд ни за что не хотел бы отпустить меня; скажи, дорогой!
– Я… – но доктор Гоби не дал мне договорить.
– Да, – сказал он. – Я вижу, что здесь необходима отсрочка. Я изложу им это. Но имей в виду, что речь идет только об отсрочке. – Он направился к выходу, но у двери остановился. – Только, пока ты здесь, будь осторожна, моя дорогая. Тут возникают такие деликатные, такие сложные проблемы. Мне становится страшно при мысли о путанице, которую ты можешь вызвать, если… ну, если ты совершишь нечто столь безответственное, что окажешься в результате собственной прародительницей.
– Вот уж это действительно невозможно, дядя Доналд. Я ведь происхожу по боковой линии.
– О да! Да, это большое счастье. Итак, я не прощаюсь с тобой, дорогая. До свидания! И вам, сэр… э‑э… мистер Лэттери, я тоже говорю: до свидания! Я верю, что мы еще встретимся – так приятно побывать здесь не только в роли наблюдателя.
– Правда, дядя Доналд, это просто потрясно! – согласилась Тавия.
Он укоризненно покачал головой.
– Боюсь, дорогая, твои познания в истории все‑таки неглубоки.
Выражение, которое ты употребила, относится к более раннему периоду, да и тогда оно не являлось образцом хорошего стиля.
Ожидаемый эпизод со стрельбой произошел примерно неделю спустя. Трое мужчин, одетых под сельскохозяйственных рабочих, приблизились к нашему дому. Тавия узнала одного из них в бинокль. Когда я с ружьем в руках появился на пороге, они сделали попытку спрятаться. Я всадил в одного из них заряд дроби, и он, хромая, ретировался.
После этого нас оставили в покое. Немного спустя я приступил к работе над подводной радиосвязью – она оказалась, на удивление, простой штукой, – если уже знаешь принцип! – и подал заявку на патент. Теперь мы смогли перейти ко второму этапу – к передаче при помощи кривизны луча.
Тавия все время торопила меня: – Видишь ли, дорогой, я не знаю, сколько у нас с тобой времени. С тех пор, как я здесь, я все время пытаюсь вспомнить дату твоего письма – и не могу, хотя отчетливо помню, что ты подчеркнул ее. Я знаю, что в твоей биографии говорится, будто бы первая жена тебя бросила – какое дикое слово «бросила», словно я способна бросить тебя, милый мой! Но там не сказано, когда это случилось. Поэтому я вынуждена торопить тебя, иначе, если ты не успеешь закончить свое изобретение, получится ужасный хроноклазм. – А затем вдруг меланхолично добавила, – вообще говоря, хроноклазм так или иначе случится. Дело в том, что у нас будет ребенок.
– Нет! – вскричал я в восторге.
– Что значит «нет»? Будет. И я в тревоге. Никогда не слышала, чтобы с путешественниками во времени такое случалось. Дядя Доналд пришел бы в ужас, если бы знал.
– К черту дядю Доналда! – сказал я. – И к черту хроноклазмы! Мы отпразднуем это событие, дорогая.
Недели промелькнули быстро. Мои патенты были условно приняты. Я вплотную занялся теорией искривления луча и использования его для связи.
Все шло прекрасно. Мы строили планы: как назовем ребенка – Доналдом или Александрой; мы представляли, как скоро начнут поступать гонорары и можно будет попытаться купить Бэгфорд‑хаус, как забавно будет впервые услышать обращение: «леди Лэттери», и толковали на прочие такие темы…
А потом пришел тот декабрьский вечер, когда я вернулся из Лондона после деловой встречи с одним промышленником, а она исчезла…
Ни записки, ни слова прощания. Только распахнутая дверь и перевернутый стол в столовой…
О Тавия, дорогая моя…
Я начал эти записки, потому что до сих пор испытываю чувство неловкости: этично ли числиться изобретателем того, что ты не изобретал? И мои записки должны были восстановить истину. Но теперь, дописав до конца, я сознаю, что такое «восстановление истины» ни к чему хорошему не привело бы. Могу себе представить, какой поднялся бы переполох, вздумай я выдвинуть свое объяснение для отказа от возведения во дворянство, и, пожалуй, не стану этого делать. В конце концов, когда я перебираю все известные мне случаи «счастливых озарений», я начинаю подозревать, что некоторые изобретатели таким же способом стяжали славу, и я буду не первым.
Я никогда не строил из себя знатока тонких и сложных взаимодействий прошлого и настоящего, но сейчас убежден, что один поступок с моей стороны совершенно необходим: не потому, что я опасаюсь вызвать какой‑то вселенский хроноклазм, но просто из страха, что, если бы я пренебрег этим, со мной самим всей описанной истории никогда не случилось бы. Итак, я должен написать письмо.
Сначала адрес на конверте:
МОЕЙ ПРАПРАВНУЧАТОЙ ПЛЕМЯННИЦЕ, МИСС ОКТАВИИ ЛЭТТЕРИ (Вскрыть в 21‑й день ее рождения, 6 июня 2136.)
Затем само письмо. Написать дату. Подчеркнуть ее.
«МОЯ ДОРОГАЯ, ДАЛЕКАЯ, МИЛАЯ ТАВИЯ, О МОЯ ДОРОГАЯ…»
Выживание
Пока космодромный автобус не спеша катил около мили по открытому полю, которое отделяло привокзальные строения от грузовых подъемников, мисс Фелтон внимательно смотрела поверх ровного ряда плеч вперед. Корабль возвышался над равниной словно огромный серебряный шпиль. На его носу она увидела яркий голубой свет, говоривший о том, что все готово к старту. На огромных хвостовых стабилизаторах и вокруг них суетились крошечные механизмы и точечки людей, завершавших последние приготовления. В этот момент мисс Фелтон глядела на открывающуюся перед ней картину с непередаваемым отвращением и горькой, безнадежной ненавистью.
Наконец ее взгляд оторвался от бесконечности и сосредоточился на затылке зятя, стоящего в ярде перед ней.
Его она тоже ненавидела. Она обернулась, бросив быстрый взгляд на лицо своей дочери, сидевшей сзади. Алиса казалась бледной, ее губы – крепко сжаты, а глаза смотрели прямо перед собой.
Мисс Фелтон поколебалась. Ее взгляд вернулся к кораблю. Она решилась на последний шаг. Под шум автобуса она проговорила: – Алиса, дорогая, еще не поздно, даже сейчас, ты понимаешь. Девушка на нее даже не взглянула. Она сделала вид, что ничего не слышала, только еще крепче сжала губы. Правда потом они разжались.
– Мама, прошу тебя! – сказала она. Но раз начав, мисс Фелтон уже не унималась. – Это для твоего же блага, дорогая. Все, что тебе нужно – это переменить решение. Девушка демонстративно промолчала. – Никто не станет тебя винить, – упорствовала мисс Фелтон. – Они и не подумают о тебе ничего плохого. Ведь каждый знает, что Марс не место…
– Мама, пожалуйста, перестань, – оборвала дочь. Резкость ее тона на миг выбила мисс Фелтон из колеи. Та заколебалась. Но лишь на секунду, не упустив случая ответить по достоинству.
– Ты не приспособлена к той жизни, что тебя ожидает, дорогая.
Совершенно примитивной. Не достойной ни одной женщины вообще. К тому же, милая, это была бы разлука с Дэвидом всего‑то на пять лет. Я уверена, что если бы он по‑настоящему любил тебя, то посчитал бы, что тебе здесь спокойнее и безопаснее…
– Сколько можно твердить об одном и том же, мама, – оборвала девушка.
– Говорю тебе, я не ребенок. Я все обдумала и решила. Сама.
Мисс Фелтон несколько минут сидела молча. Автобус вырулил на открытое поле и теперь казалось, что космический корабль вздымается до самого неба.
– Когда у тебя будет ребенок, – пробормотала она, как бы самой себе, – тогда еще вспомнишь мои слова, поймешь, каково…
– По‑моему, тебя вообще вряд ли кто поймет, – ответила Алиса. – Во всяком случае, это чересчур сложно. Мне и без того тяжко, а ты…
– Дорогая, я же люблю тебя. Я тебя родила. Я тебя воспитала, и знаю тебя лучше, чем кто‑бы там ни был. Я знаю, что эта жизнь не для тебя. Будь ты сильной, стойкой, мужественной девушкой, тогда ладно, быть может… но ты не такая, милая. Сама же знаешь, совершенно не такая.
– По‑моему, ты знаешь меня не так хорошо, как тебе кажется, мама.
Мисс Фелтон покачала головой. Она уставилась ненавидящими от ревности глазами в затылок своего зятя.
– Он похитил тебя у меня, – проговорила она уныло.
– Неправда, мама. Но даже если и так, ведь я больше не ребенок. Я взрослая женщина и у меня есть собственная жизнь.
– Бог тебе судья, я бы пошла… – как бы размышляя сказала мисс Фелтон, – но теперь это ни к чему, понимаешь. Одно дело, когда имеют в виду племена древних кочевников, и совсем другое в наши дни – когда речь заходит о женах солдат, моряков, летчиков, космонавтов…
– Как ты не понимаешь, мама. Это совсем другое. Я уже по‑настоящему взрослая и должна…
Автобус подрулил к остановке, маленький и игрушечный, на фоне корабля, который казался чересчур большим, чтобы подняться в небо.
Пассажиры выбрались наружу и встали кучкой, озираясь, около сверкающего борта. Мистер Фелтон обнял дочь. Алиса прижалась к нему со слезами на глазах.
– До свидания, моя дорогая, – пробормотал он дрожащим голосом. – Счастливого пути.
Он отпустил ее и пожал руку зятю.
– Береги ее, Дэвид. Ведь она…
– Я знаю. Постараюсь. Не беспокойтесь.
Мисс Фелтон крепко поцеловала дочь и заставила себя протянуть зятю руку.
– Просим всех пассажиров подняться на борт! – сказал голос из подъемника.
Двери подъемника закрылись. М‑р Фелтон старался не встречаться с женой взглядом. Он взял ее за талию и молча повел к автобусу.
Вернувшись вместе с дюжиной других машин под защиту стен космопорта, мисс Фелтон поочередно промокнула глаза кончиком носового платочка и бросила быстрый взгляд на громадный, безмолвный и одинокий остов корабля.
Ее рука коснулась руки мужа.
– Я все еще до сих пор не верю, – сказала она. – Это так на нее не похоже. Думал ли ты когда‑нибудь, что наша маленькая Алиса?… ОХ, зачем только она вышла за него замуж?… – Ее слова перешли в рыдания.
Не говоря ни слова, муж сжал ее пальцы.
– Ничего удивительного, если бы это произошло с другими девушками, продолжала она. – Но Алиса всегда была тихой, застенчивой, я даже беспокоилась из‑за ее скромности. Я боялась, что она может стать каким‑нибудь синим чулком, робкой и угрюмой занудой. Помнишь, как остальные дети звали ее Мышкой?
И вот! Пять лет в этом чудовищном космосе. Ой, она не выдержит, Генри. Я знаю, что она не сможет, у нее не тот характер. Почему ты не вмешался, Генри? Она бы тебя послушала. Ты мог бы их остановить.
Муж вздохнул.
– Всегда так бывало: одни дают советы, Мэриам, хотя вряд ли в них кто нуждается, а другие пренебрегают ими, стараясь жить собственной жизнью.
Алиса теперь взрослая женщина со своими собственными взглядами на жизнь и правами. Да кто я такой, чтобы решать за нее, что лучше, а что хуже?
– Но ты мог бы помешать ей!
– Возможно, но какой ценой.
Она на несколько минут замолчала, затем сжала пальцами его ладонь.
– Генри, Генри, у меня такое чувство, что мы их больше не увидим.
– Ты сам не веришь в это по‑настоящему, Генри. Ты просто стараешься меня приободрить. О, зачем, зачем ей понадобилось уехать в это ужасное место. Она такая юная. Ну что ей стоило бы подождать пять лет. Откуда в ней столько упрямства, столько строптивости – куда делась моя маленькая любимая мышка?
Ее муж успокаивающе похлопал по руке.
– Постарайся не думать о ней, как о ребенке, Мэриам. Она давно уже вышла из этого возраста, она теперь взрослая женщина, а если бы все наши женщины были только мышками, мы наверняка влачили бы жалкое существование.
Навигатор космического корабля Фалкон подошел к капитану.
– Отклонение, сэр.
Капитан Винтерс взял протянутую ему бумагу.
– Одна целая, триста шестьдесят пять тысячных градуса, – прочитал он.
– Хм. Не страшно. То есть, не так уж страшно. Опять юго‑западный сектор.
Почему все отклонения в юго‑западном секторе? Странно, не правда ли, м‑р Картер?
– Может выяснится в дальнейшем, сэр. А пока – просто еще одна загадка.
– Странно, одно за другим. Лучше поправьте сейчас, пока ошибка в курсе не выросла еще больше.
Капитан раскрыл перед собой раздвижную полку и вытащил стопку таблиц.
Сверившись с ними, он записал результат.
– Проверьте, м‑р Картер. Навигатор сравнил выводы с таблицей и согласно кивнул.
– Ладно, тогда в чем погрешность? – спросил капитан.
– Берет немного в сторону с постоянным вращением, сэр.
– Подправьте траекторию вручную. Я проконтролирую. Потом выровняйте корабль и стабилизируйте. Десять секунд двойного ускорения по правому борту. Дадим ему минут тридцать и двадцать секунд, чтобы развернуться, а сами посмотрим, что будет. Потом компенсируем двойным ускорением с левого борта. О'кей?
– Отлично, сэр. – Навигатор уселся в кресло пилота и застегнул пояс.
Он пробежал по клавишам и осторожно тронул переключатель.
– Я предупрежу. Может получиться хорошая встряска, – он включил систему оповещения и, достав микрофон, поставил его перед собой.
– Внимание! Внимание! Мы проводим коррекцию курса. Будет несколько импульсов. Не сильных, но все хрупкие предметы должны быть надежно закреплены. Сами вы должны занять свои места и пристегнуть ремни безопасности. Операция займет около получаса и начнется через пять минут.
Когда кончится, я сообщу позднее. Все, – он выключил микрофон.
– А то некоторые дураки подумают, что корабль не смог увернуться от метеорита, – добавил он, – Вроде той истории. Во всяком случае, хуже не будет, – подумал он вслух. – Удивительно, какого черта она здесь делает?
Хотя бы занялась чем‑нибудь толковым, ну чем там обычно занимаются у них дома в деревне, вяжут, например.
– Она и вяжет, – заметил навигатор.
– Знаю, но не в этом дело. Ради чего она отправилась на Марс? Она умрет с тоски по дому и возненавидит каждый камешек в округе. Надеюсь, у ее мужа хватит ума. Слишком жестоко так поступать с этаким ребенком.
– По‑моему, это и ее вина, сэр. На мой взгляд, она чертовски упряма.
Капитан выжидающе посмотрел на офицера.
– Пусть у меня нет большого жизненного опыта, но я уверен, если бы захотел, нашел бы, что сказать жене, надумай она увязаться за мной в космос.
– Но вряд ли такая штука пройдет со всеми. Как ни крути, а эта птичка, в конце концов, своего добьется.
– Я пропускаю мимо ушей первую часть вашего замечания, м‑р Картер, но раз вы так хорошо постигли женскую натуру, то объясните мне, пожалуйста, какого черта она здесь оказалась, если он не потащил ее за собой?
По– вашему выходит, что отправиться на Марс также опасно, как скататься на какую‑то международную конференцию.
– Да, сэр, она поражает меня своей преданностью. Обычная боязнь собственной тени вкупе с чудовищной решимостью, словно туго натянутая струна. Вроде… слышали, наверное, как овцы, столкнувшись со львом, защищают своих детенышей?