Волки
Там рощи шумны, фиалки сини...
Гейне
I
Это тянулось уже с неделю. Почти каждый день их обкладывали и стреляли. Высохшие, с облезлыми боками, из-под которых злобно торчали ребра, с помутневшими глазами, похожие на каких-то призраков в белых, холодных полях -- они лезли без разбору и куда попало, как только их подымали с лежки, и бессмысленно метались и бродили все по одной и той же местности. А охотники стреляли их уверенно и аккуратно. Днем они тяжело залегали в мало-мальски крепких кустиках, икали от голода и зализывали раны, а вечером собирались по нескольку и гуськом бродили по бесконечным, пустым полям. Темное злое небо висело над белым снегом, и они угрюмо плелись к этому небу, а оно безостановочно убегало от них и все было такое же далекое и мрачное.
Было тяжело и скучно на полях.
И волки останавливались, сбивались в кучу и принимались выть; этот их вой, усталый и болезненный, ползал над полями, слабо замирал за версту или за полторы и не имел достаточно силы, чтобы взлететь высоко к небу и крикнуть оттуда про холод, раны и голод.
Белый снег на полях слушал тихо и равнодушно; иногда от их песни вздрагивали и храпели мужицкие лошаденки в обозе, а мужики ругались и подхлестывали.
На полустанке у угольных копей иной раз слышала их молодая барыня-инженерша, прогуливаясь от дому до трактира на повороте, и ей казалось, что поют ей отходную; тогда она закусывала губу, быстро возвращалась домой, ложилась в постель, засовывала голову между подушек и, скрипя зубами, твердила: "Проклятые, проклятые".
II
Был вечер. Задувал неприятный ветер, и было холодно. Снег был одет в жесткую сухую пленочку, чуть-чуть хряскавшую всякий раз, как на нее наступала волчья лапа, и легкий холодный снежок змейками курился по этому насту и насмешливо сыпал в морды и лопатки волкам. Но сверху снега не шло, и было не очень темно: за облаками вставала луна.
Как всегда, волки плелись -- гуськом: впереди седой, мрачный старик, хромавший от картечины в ноге, остальные-- угрюмые и ободранные -- старались поаккуратнее попадать в следы передних, чтобы не натруживать лап о неприятный, режущий наст.
Темными пятнами ползли мимо кустарники, большие бледные поля, по которым ветер гулял вольно и беззастенчиво, -- и каждый одинокий кустик казался огромным и страшным; неизвестно было, не вскочит ли он вдруг, не побежит ли, -- и волки злобно пятились, у каждого была одна мысль: "Скорее прочь, пусть все они там пропадают, только бы мне уйти".
И когда в одном месте, пробиваясь по каким-то дальним огородам, они вдруг наткнулись на торчавший из снега шест с отчаянно трепавшейся по ветру обмерзшей тряпкой, все как один кинулись через хромого старика в разные стороны, и только кусочки наста помчались из-под их ног и шурша заскользили по снегу.
Потом, когда собрались, самый высокий и худой, с длинной мордой и перекошенными от ужаса глазами, неловко и странно сел в снег.
-- Я не пойду дальше, -- заикаясь говорил он и щелкнул зубами. -- Я не пойду, белое кругом... белое все кругом... снег. Это смерть. Смерть это.
И он приник к снегу, как будто слушая.
-- Слышите... говорит!
Более здоровые и сильные, впрочем тоже дрожавшие, презрительно оглядели его и поплелись дальше. А он все сидел на снегу и твердил:
-- Целое кругом... белое все кругом...
Когда взобрались на длинный, бесконечный взволок, ветер еще пронзительнее засвистел в ушах: волки поежились и остановились.
За облаками взошла на небо луна, и в одном месте на нем мутнело желтое неживое пятно, ползшее навстречу облакам; отсвет его падал на снега и поля, и что-то призрачное и болезненное было в этом жидком молочном полусвете.
Внизу, под склоном, пятном виднелась деревня; кое-где там блестели огоньки, и волки злобно вдыхали запахи лошадей, свиней, коров. Молодые волновались.
-- Пойдем туда, пойдем, все равно... пойдем. -- И они щелкали зубами и сладострастно двигали ноздрями.
Но хромой старик не позволил.
И они поплелись по бугру в сторону, а потом вкось через ложбину, навстречу ветру.
Два последние долго еще оглядывались на робкие огоньки, деревню и скалили зубы.
-- У-у, проклятые, -- рычали они, -- у-у, проклятые!
III
Волки шли шагом. Безжизненные снега глядели на них своими бледными глазами, тускло отблескивало что-то сверху, внизу поземка ядовито шипела, струясь зигзагами по насту, и все это имело такой вид, будто тут, в полях, наверно знают, что никому никуда нельзя добежать, что и нельзя бежать, а нужно стоять смирно, мертво и слушать.
И теперь волкам казалось, что отставший товарищ был прав, что белая пустыня действительно ненавидит их; ненавидит за то, что они живы, чего-то бегают, топчутся, мешают спать; они чувствовали, что она погубит их, что она разлеглась, беспредельная, повсюду и зажмет, похоронит их в себе. Их брало отчаяние.
-- Куда ты ведешь нас? -- спрашивали они старика. -- Знаешь ли ты путь? Выведешь ли куда-нибудь?
Старик молчал.
А когда самый молодой и глупый волчишка стал особенно приставать с этим, он обернулся, тускло поглядел на него и вдруг злобно и как-то сосредоточенно куснул вместо ответа за загривок.
Волчишка взвизгнул и обиженно отпрыгнул в сторону, проваливаясь по брюхо в снег, который под настом был холодный и сыпучий. Было еще несколько драк -- жестоких, ненужных и неприятных.
Раз последние двое отстали, и им показалось, что лучше всего лечь и сейчас же умереть; они завыли, как им казалось, перед смертью, но когда передние, трусившие теперь вбок, обратились в какую-то едва колеблющуюся черную ниточку, которая по временам тонула в молочном снеге, стало так страшно и ужасно одним под этим небом, начинавшимся в летящем снегу прямо над головой и шедшим всюду, в посвистывавшем ветре, что оба галопом в четверть часа догнали товарищей, хотя товарищи были зубастые, голодные и раздраженные.
IV
До рассвета оставалось часа полтора. Волки стояли кучей вокруг старика. Куда он ни оборачивался, везде видел острые морды, круглые, блестящие глаза и чувствовал, что над ним повисло что-то мрачное, давящее, и если чуть шелохнуться, оно обсыплется и задавит.
-- Где мы? -- спрашивал кто-то сзади тихим, сдавленным от бешенства голосом.
-- Ну-ка? Когда мы придем куда-нибудь?
-- Товарищи, -- говорил старый волк, -- вокруг нас поля; они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает? -- Он дрожал, пока говорил, и беспокойно оглядывался по сторонам, и эта дрожь в почтенном, седом старике была тяжела и неприятна.
-- Ты не знаешь, не знаешь! -- крикнул все тот же дикий, непомнящий голос. -- Должен знать!
И прежде чем старик успел разинуть рот, он почувствовал что-то жгучее и острое пониже горла, мелькнули на вершок от лица чьи-то желтые, невидящие от ярости глаза, и сейчас же он понял, что погиб. Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры; все сбились в один катающийся по земле комок, все сдавливали челюсти до того, что трещали зубы. Комок рычал, по временам в нем сверкали глаза, мелькали зубы, окровавленные морды. Злоба и тоска, выползавшая из этих ободранных худых тел, удушливым облаком подымалась над этим местом, и даже ветер не мог разогнать ее. А заметюшка посыпала все мелким снежочком, насмешливо посвистывала, неслась дальше и наметала пухлые сугробы. Было темно.
Через десять минут все кончилось.
На снегу валялись ободранные клочья, пятна крови чуточку дымились, но очень скоро поземка замела все, и из снега торчала только голова с оскаленной мордой и закушенным языком; тусклый тупой глаз замерзал и обращался в ледяшку. Усталые волки расходились в разные стороны; они отходили от этого места, останавливались, оглядывались и тихонько брели дальше; они шли медленно-медленно, и никто из них не знал, куда и зачем идет. Но что-то ужасное, к чему нельзя подойти близко, лежало над огрызками их вожака и безудержно толкало прочь в холодную темноту; темнота же облегала их, и снегом заносило следы.
Два молодых легли в снег шагах в пятидесяти друг от друга и лежали тупо, как поленья; они не обсасывали окровавленных усов, и красные капельки на усах замерзали в жесткие ледяшки, снегом дуло в морду, но они не поворачивались к затишью. Другие тоже позалегли вразброд и лежали. А потом они опять принялись выть, но теперь каждый выл в одиночку, и если кто, бродя, натыкался на товарища, то оба поворачивали в разные стороны.
В разных местах из снега вырывалась их песня, а ветер, разыгравшийся и гнавший теперь вбок целые полосы снега, злобно и насмешливо кромсал ее, рвал и расшвыривал в разные стороны. Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля.
1901
Анализ рассказа «Волки».
Антропоморфная «волчья» тема становится главной в рассказе Б.К. Зайцева «Волки».
Образ волка, сохранивший в себе древнейший архетип самости, даёт возможность через сакральную связь с животным обнаружить нечто существенное, скрытое в человеке. В своей первооснове в психологии поведения волков подчёркивается их близость поведению людей. Это достигается писателем через создание «волчьих типов», которые наделяются чертами, соотносимыми с типами людей старый вожак, трус, паникёр.
Внутренняя связь между волками и человеком проявляется через очеловеченную «речь» волков.
Всеохватность причин, которые привели к драматическому финалу, обусловили выбор жанра произведение написано в жанре психологической новеллы.
«Волки» – это рассказ о том, как суровость зимы, холод, голод, боль от порезов об острый снежный наст, терзающие волков, приводят к ожесточённости, потере всех нравственных основ и разрушению иерархических канонов волчьей стаи.
Короткий рассказ имеет линейную композицию, состоящую из четырех небольших главок. Каждая главка − завершённый эпизод, соотносимый с общим замыслом рассказа.
Кульминацией рассказа становится расправа над вожаком. Это произведение об одичании, наступившем из-за внешних причин, переросших их во внутреннюю ожесточённость.
Но вопрос о том, что является первопричиной одичания волчьей стаи, невыносимая суровость лютой зимы или изначальная природная жестокость, скрыто живущая в душах затравленных зверей, остаётся открытым. Поэтому на вопрос о природе зла каждый может дать свой ответ.
В первой главке показано, как мир ощетинился ненавистью к волчьей стае это целая неделя непрерывных мучений, враждебная природа, в которой контрастные краски существуют в каком-то грозном единстве. Концентрация зла внешнего мира усиливается через цветовой контраст «тёмное злое» небо
и белый «равнодушный» снег на полях. Звуки, которые вырываются у волчьей стаи «усталый болезненный вой» − лишь усиливают ужас безнадёжности. Фокус писательского зрения с передачи внешнего мира
перемещается на изображение «портрета» отчаявшихся животных.
Во второй главке внимание автора сфокусировано на жизни голодной стаи и его вожаке, «седом мрачном старике», хромающем от картечины в ноге. Разъедающий страх подтачивает изнутри закон стаи и рождает кошмар, который у каждого зверя облекается в ужас смерти. И тогда белая пустыня становится символом смерти и порождает ужас и отчаяние. Сладко манившие огни деревни, откуда доносились запахи лошадей, свиней, коров, – словом, пища, а значит, тепло и жизнь, – оказываются по-прежнему недоступными.
Вожак уводит стаю подальше от страха перед смертью, но, как выясняется, ведёт их на верную гибель. Драматизм происходящего перерастает в индивидуальный бунт.
В третьей главке автор показывает, как из-за всеобщего неблагополучия (стая, отторгаемая всем миром), происходит локализация зла, которое перерастает в конфликт между стаей и вожаком.
Но тупик, в котором оказались волки, не имел выхода. Отчаяние голодных волков пробуждает, помимо злобы, сомнение в вожаке. Стая постепенно выходит из-под его воли. Вожаку ещё удаётся отбиться от наседающего на него молодого «волчишки». Но остальные волки уже перестали верить вожаку. И каждый из них думает «Знает ли старик, как и куда сумеет он вывести стаю» На вопросы волков вожак только молчал, отбиваясь от сомневающихся укусами и драками. Остаться в волчьей стае означало обречь себя смерть, но и покинуть стаю должно было обернуться гибелью. Волки оказываются перед выбором гибель – смерть.
В четвертой главе оппозиция «вожак – стая» достигает кульминации. Стая волков напоминает отчаявшихся людей. Глубокой ночью враждебность мира представляется непреодолимой. В сгустившемся мраке до «рассвета оставалось часа полтора», а внутренняя раздражённость волков достигает высшей степени ожесточённости, которая направляется на вожака. Старый волк и сам не знает путь к спасению. На вопросы «где мы», «когда придём куда-нибудь» Старик не может дать ответа. Но слабость вожака рождает не жалость, а злобу. Ненависть теперь направлена против него, и с первого укуса начинается расправа над старым вожаком.
Кровавая расправа, бессмысленная и жестокая, выписана почти с натуралистическими подробностями. Ужас происходящего запечатлён визуально. После расправы над старым вожаком остаются дымящиеся «пятна крови», «отгрызенная голова с оскаленными мордой».
В сцене растерзания проявилась не только крайняя жестокость волков, но было и разрушено последнее, объединяющее их в целое. Разъединённые совершённым зверством, каждый волк остаётся теперь наедине со злым роком. И вой волков превращается в вой полей. В последней точке повествования стихия суровой природы сливается с потерявшими от злобы и отчаяния надежду на спасение волчьей стаей