Когда я открыл глаза, солнце уже клонилось к горизонту, и у меня сразу возникло ощущение, что происходит что‑то странное. Собиралась гроза, но я знал, что она не разразится, здесь никогда не бывает гроз, ежегодное количество осадков на острове приближается к нулю. Палаточный городок секты был залит слабым жёлтым светом; полог некоторых палаток колебался на ветру, но лагерь совершенно обезлюдел, на его дорожках никого не было. Всякая человеческая деятельность прекратилась, и вокруг стояла полная тишина. Спускаясь с холма, я миновал гроты Венсана, Учёного и Копа, по‑прежнему не повстречав ни единого человека. В резиденции пророка дверь была распахнута настежь, впервые с моего приезда на входе не стояла охрана. Попав в первую залу, я невольно старался ступать потише. В коридоре, ведущем в личные покои пророка, мне послышался глухой звук голосов, шум передвигаемой мебели и что‑то похожее на рыдание.
В большой зале, где пророк принимал меня в день приезда, горели все лампы, но и здесь не было ни души. Я обошёл залу, толкнул дверь, ведущую в кабинет, потом вернулся. Справа, возле бассейна, была открыта дверь в коридор; мне показалось, что голоса доносятся оттуда. Я осторожно двинулся вперёд и, дойдя до угла ещё одного коридора, наткнулся на Жерара; он стоял в дверном проёме комнаты пророка. Юморист пребывал в весьма плачевном состоянии: его лицо, ещё бледнее обычного, изборождённое глубокими морщинами, выглядело так, словно он не спал всю ночь.
– Случилось… случилось… – бормотал он слабым, дрожащим голосом, почти неслышно. – Случилась ужасная вещь… – в конце концов проговорил он.
Возникший рядом Коп решительно подступил ко мне вплотную, меряя меня свирепым взглядом. Юморист издал какое‑то жалкое блеяние.
– Ладно, все равно один черт, пусть входит… – в конце концов произнёс Коп.
Комнату пророка почти целиком занимала огромная круглая кровать, не меньше трех метров в диаметре, покрытая розовым атласом; тут и там было разбросано несколько розовых атласных пуфиков, три стены занимали зеркала, а четвёртую – огромная застеклённая витрина, выходившая на каменистую равнину, за которой виднелись первые вулканы; в закатном зареве они выглядели несколько угрожающе. Стекло было разбито вдребезги, а посреди кровати лежал обнажённый труп пророка с перерезанным горлом. Он потерял огромное количество крови, сонная артерия была перерезана напрочь. Учёный нервно шагал по комнате из угла в угол. Венсан сидел на пуфе с отсутствующим видом и при моем приближении едва приподнял голову. В дальнем углу в полной прострации сидела девушка с длинными чёрными волосами и в белой ночной рубашке, измазанной кровью; я узнал Франческу.
– Это итальянец, – сухо произнёс Коп.
Я впервые в жизни видел труп и не могу сказать, чтобы это зрелище сильно меня впечатлило; больше того, оно меня не сильно удивило. Позавчера вечером, за ужином, когда пророк остановил выбор на итальянке и я увидел, с каким лицом её спутник привстал со стула, мне на какой‑то миг почудилось, что на сей раз пророк зашёл слишком далеко, что ему это не сойдёт с рук, как обычно; но потом Джанпаоло, судя по виду, сдался, и я сказал себе, что его сломают точно так же, как остальных; я определённо ошибся. Я с любопытством подошёл к застеклённой стене: склон был очень крутой, почти отвесный; конечно, кое‑где виднелись отдельные выступы, да и скала была крепкая, совершенно нерастрескавшаяся и без осыпей, и всё же подъем он совершил впечатляющий.
– Да… – мрачно прокомментировал подошедший Коп, – видно, сильно у него накипело…
И вновь стал вышагивать взад‑вперёд по комнате, стараясь держаться подальше от Учёного, ходившего по другую сторону кровати. Юморист так и торчал у двери с совершенно ошалелым видом, на грани паники, машинально сжимая и разжимая руки. И тут до меня впервые дошло, что, несмотря на все гедонистические и либертинские лозунги, провозглашаемые сектой, никто из приближённых пророка не жил сексуальной жизнью: в случае с Юмористом и Учёным это было очевидно – у первого отсутствовала потенция, у второго мотивация. Что касается Копа, то он был женат на своей ровеснице, женщине сильно за пятьдесят, иными словами, вряд ли у них каждый день случалось исступление чувств; но он не использовал своё высокое положение в организации, чтобы соблазнять юных адепток. К ещё большему своему удивлению, я понял, что и сами члены секты склонялись в лучшем случае к моногамии, а то и к «зерогамии» – за исключением юных красивых девушек, которых пророк иногда приглашал провести ночь в его личных покоях. Короче, в рамках собственной секты пророк вёл себя как вожак, доминирующий самец и сумел подавить в своих соратниках всякое мужское начало: они не только не жили сексуальной жизнью, но даже и не пытались как‑то её устроить, запретили себе близко подходить к самкам, прониклись идеей, что сексуальность – это прерогатива пророка. Только тут мне стало ясно, почему в своих лекциях он так превозносил женские достоинства и так безжалостно громил мачизм: его задачей было просто‑напросто кастрировать слушателей. В самом деле, у большинства обезьяньих самцов, подчинившихся вожаку, выработка тестостерона снижается и в конце концов прекращается совсем.
Небо понемногу прояснялось, тучи рассеивались; скоро по равнине разольётся безнадёжный свет, а потом наступит ночь. Мы находились в непосредственной близости от Тропика Рака – непосратьственной близости, как сказал бы Юморист, если бы был ещё в состоянии отпускать свои шуточки. «Нет проблямс, я всегда ем хуйопья на завтрак…» – примерно такими остротами он обычно пытался скрасить наши серые будни. Бедняга, что с ним теперь будет, ведь Гориллы №1 больше нет? Он затравленно поглядывал на Копа и Учёного – то есть, соответственно, Гориллу №2 и Гориллу №3, а те, по‑прежнему меряя шагами комнату, теперь начали мерить друг друга взглядом. У большинства обезьяньих самцов, когда вожак теряет способность властвовать, выработка тестостерона возобновляется. Коп мог рассчитывать на поддержку военной части организации: он один подбирал и обучал охрану, она подчинялась только его приказам, пророк при жизни целиком полагался на него в этих вопросах. С другой стороны, лаборанты и технический персонал, ответственный за генетический проект, имели дело с Учёным – и ни с кем, кроме него. В общем, намечался классический конфликт между грубой силой и интеллектом, между базовым выбросом тестостерона и тем же выбросом в его более интеллектуальной форме. Я подумал, что в любом случае это надолго, и уселся на пуф возле Венсана. Тот, похоже, наконец осознал моё присутствие, слабо улыбнулся и вновь погрузился в задумчивость.
Минут пятнадцать все молчали; Учёный и Коп продолжали ходить туда‑сюда, ковровое покрытие приглушало звук их шагов. Я был относительно спокоен – насколько можно быть спокойным в подобных обстоятельствах – и понимал, что в ближайшее время ни мне, ни Венсану делать особенно нечего. В этой истории мы были гориллами второстепенными, почётными обезьянами; спускалась ночь, в комнату задувал ветер: итальянец в буквальном смысле взорвал стекло.
Внезапно Юморист выхватил из кармана полотняной рубашки цифровой фотоаппарат – трехмегапиксельный «Сони‑DSCF‑101», я узнал модель, у меня у самого был такой, пока я не купил себе восьмимегапиксельную «Минолту‑димедж‑А2» с поворотным дисплеем, более чувствительную при низкой освещённости. Коп и Учёный застыли как вкопанные и, разинув рот, уставились на жалкого петрушку, который метался по комнате, делая снимок за снимком.
– Жерар, с тобой все в порядке? – спросил Коп.
По‑моему, с ним было отнюдь не все в порядке, он машинально жал на спуск, даже не наводя камеру, и когда он приблизился к окну, у меня возникло чёткое ощущение, что сейчас он прыгнет вниз.
– Хватит! – рявкнул Коп.
Юморист замер, руки у него так дрожали, что он выронил цифровик. Франческа, по‑прежнему безучастно сидевшая в углу, коротко всхлипнула. Учёный тоже остановился, повернулся к Копу, посмотрел ему прямо в глаза.
– Пора принимать решение… – произнёс он ровным голосом.
– Что тут решать, сейчас позвоним в полицию.
– Если ты вызовешь полицию, организации конец. Скандала мы не переживём, и ты это знаешь.
– У тебя есть другие предложения?
В воздухе снова повисло молчание, заметно более напряжённое: столкновение началось, и я чувствовал, что на этот раз оно чем‑нибудь разрешится; более того, у меня мелькнуло вполне ясное предчувствие, что я стану свидетелем ещё одной насильственной смерти. Потеря харизматического лидера – всегда чрезвычайно тяжёлый момент для любого движения религиозного типа; если только лидер не потрудился однозначно назвать преемника, дело почти неизбежно кончается расколом.
– Он думал о смерти… – произнёс вдруг Жерар дрожащим, почти детским голоском. – В последнее время он очень часто говорил мне об этом; он не хотел, чтобы организация распалась, он очень боялся, что после него все рассыплется. Нам надо что‑то сделать, надо постараться понять друг друга…
Коп, нахмурившись, слегка повернул голову в его сторону, словно досадуя на посторонний шум, и Жерар, исполненный сознания собственного ничтожества, снова уселся на пуф рядом с нами, понурил голову и спокойно сложил руки на коленях.
– Хочу тебе напомнить, – холодно продолжал Учёный, глядя Копу прямо в глаза, – что для нас смерть не является окончательной; между прочим, это наш главный догмат. В нашем распоряжении имеется генетический код пророка, надо только подождать, пока процесс будет отлажен…
– Ты думаешь, кто‑то будет ждать двадцать лет, пока твоя штука заработает? – взвился Коп, уже не пытаясь скрыть враждебности.
Учёный вздрогнул, как от пощёчины, но спокойно ответил:
– Христиане ждут уже две тысячи лет…
– Возможно, но покуда им пришлось организовать церковь, а это лучше умею делать я. Когда Христу понадобилось указать, кто из апостолов продолжит его дело, он выбрал Петра; тот был не самым ярким, не самым умным, не самым богодухновенным, зато самым лучшим организатором.
– Если я выйду из проекта, тебе некем будет меня заменить; в этом случае всякая надежда на воскресение будет утрачена. Не думаю, чтобы тебе удалось долго продержаться в этих обстоятельствах…
Вновь наступило молчание, грозное, давящее; непохоже было, что им удастся договориться, их отношения зашли слишком далеко, притом слишком давно; в почти полной темноте я увидел, как Коп сжал кулаки. И в этот момент заговорил Венсан.
– Я могу занять место пророка, – сказал он легко, почти весело. Парочка так и подскочила, Коп метнулся к выключателю, зажёг свет и, бросившись к Венсану, стал его трясти.
– Ты что городишь? Ты что такое городишь? – орал он ему в лицо.
Венсан спокойно подождал, пока тот отпустит его плечи, и добавил все тем же ликующим голосом:
– В конце концов, я его сын.
С минуту все молчали, потрясённые, потом Жерар заговорил снова, хнычущим голосом:
– Это возможно… Это вполне возможно… Я знаю, у пророка был сын, тридцать пять лет назад, сразу после основания нашей церкви, он его навещал время от времени, но никогда о нём не говорил, даже со мной. Он его прижил с одной из первых адепток, она покончила с собой вскоре после родов.
– Верно… – спокойно произнёс Венсан, в его тоне прозвучал лишь отзвук давно ушедшей печали. – Моя мать не вынесла постоянных измен и тех групповых сексуальных игр, к которым он её принуждал. Она порвала все связи с родителями – они были эльзасские протестанты, очень строгих правил, и так и не простили ей, что она стала элохимиткой, под конец она вообще ни с кем не общалась. Меня вырастили дед и бабка по отцовской линии, родители пророка; в детстве я его практически не видел, его не интересовали маленькие дети. А потом, когда мне исполнилось пятнадцать, он стал навещать меня все чаще и чаще, беседовал со мной, хотел знать, что я собираюсь делать в жизни, и в конце концов предложил вступить в секту. Мне понадобилось ещё пятнадцать лет, чтобы решиться. В последнее время наши отношения стали, как бы это выразиться… менее бурными.
И тут я понял одну вещь, которую, по идее, должен был заметить с самого начала: Венсан очень напоминал пророка; у них было разное, даже противоположное выражение глаз, наверное, поэтому я и не обратил внимания на сходство, но черты – овал лица, цвет глаз, форма бровей – поразительным образом совпадали; к тому же они были примерно одного роста и телосложения. Со своей стороны, Учёный очень внимательно приглядывался к Венсану и, судя по всему, пришёл к такому же выводу; в итоге именно он нарушил молчание:
– Никому в точности не известно, насколько далеко я продвинулся в своих исследованиях, все держалось в строжайшем секрете. Мы вполне можем объявить, что пророк решил покинуть своё стареющее тело и перенести свой генетический код в новый организм.
– Нам никто не поверит! – тут же яростно возразил Коп.
– Мало кто, это правда; от ведущих СМИ ждать нечего, они все настроены против нас; мы, безусловно, получим огромную прессу при тотальном скептицизме; но доказать никто ничего сможет, потому что ДНК пророка имеется только у нас, другой её копии не существует, вообще нигде. А что важнее всего – адепты поверят; мы их готовили к этому долгие годы. Когда Христос на третий день воскрес, в это не поверил никто, кроме первых христиан; собственно, именно так и произошло их самоопределение: это были те, кто верил в Воскресение.
– А с телом что будем делать?
– Если тело и найдут, это не проблема, главное, чтобы не заметили рану на горле. Можно, например, использовать вулканическую трещину, сбросить его в кипящую лаву.
– А Венсан? Как объяснить исчезновение Венсана? – Коп явно колебался, его возражения звучали все менее уверенно.
– О, я почти ни с кем и не общаюсь… – беззаботно проговорил Венсан. – К тому же меня считают личностью скорее суицидальной, моё исчезновение никого не удивит… По‑моему, вулканическая трещина – отличная мысль, это позволит сослаться на смерть Эмпедокла. – И он продекламировал на память, странно ясным и звучным голосом:
«Ещё скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья,
Ни какой бы то ни было кончины от проклятой смерти,
А есть лишь смешение и разделение смешанных [элементов],
Люди же называют это рожденьем».[62]
Коп молча поразмыслил пару минут, потом процедил:
– Придётся ещё заняться итальянцем…
Я понял, что Учёный выиграл. Не теряя ни минуты, Коп позвал трех охранников, приказал им прочесать местность и в случае, если они обнаружат тело, завернуть его в одеяло и тайно доставить сюда на заднем сиденье внедорожника. У них это заняло не больше четверти часа: несчастный, видимо, находился в таком смятении, что попытался перелезть через ограждение под током; естественно, его испепелило на месте. Труп положили на пол, в изножье кровати пророка. В этот момент Франческа вышла из ступора, увидела тело своего друга и испустила долгий, невнятный, почти животный вой. Учёный подошёл и несколько раз ударил её по щекам, спокойно, но сильно; вой перешёл в новый приступ рыданий.
– Придётся заняться и ею тоже, – мрачно заметил Коп.
– Думаю, у нас нет выбора…
– Что ты хочешь сказать? – Венсан, внезапно очнувшись, повернулся к Учёному.
– Думаю, нам вряд ли стоит рассчитывать на её молчание. Если сбросить оба тела из окна, с трехсотметровой высоты, то от них останется месиво; меня очень удивит, если полиция будет настаивать на вскрытии.
– Это может выгореть… – произнёс Коп после некоторого размышления. – Я хорошо знаком с шефом местной полиции. Если я ему скажу, что и раньше видел, как они лазают по отвесному склону, и пытался объяснить им, насколько это опасно, а они рассмеялись мне в лицо… К тому же это вполне правдоподобно, он был любителем экстремальных видов спорта, по‑моему, он по уикендам совершал восхождения без страховки в Доломитовых Альпах.
– Хорошо, – только и сказал Учёный. Он коротко кивнул Копу, они вдвоём подняли тело итальянца, один за плечи, другой за ноги, и сбросили в пустоту; все произошло так стремительно, что ни я, ни Венсан не успели даже среагировать. Учёный вернулся к Франческе, с сокрушительной силой подхватил её под мышками и поволок по ковру; она снова впала в апатию и реагировала не больше, чем какой‑нибудь тюк. Но в ту минуту, когда Коп подхватил её за ноги, Венсан не своим голосом закричал: «Эээээ!…» Учёный положил итальянку на ковёр и в бешенстве обернулся к нему.
– Не можешь же ты это сделать!
– Интересно, почему?
– Это же убийство…
Учёный не ответил, скрестил руки на груди и смерил Венсана спокойным взглядом.
– Конечно, это весьма прискорбно, – в конце концов произнёс он. И ещё через несколько секунд добавил: – Однако я полагаю, что это необходимо.
Длинные чёрные волосы итальянки падали вдоль её бледного лица; карие глаза перебегали с одного из нас на другого, по‑моему, она абсолютно не понимала, что происходит.
– Она такая юная, такая красивая… – прошептал Венсан умоляющим голосом.
– Я так понимаю, если бы она была старая и уродливая, ты бы счёл её уничтожение более простительным…
– Нет… нет, – смущённо возразил Венсан, – я не это хотел сказать…
– Ты именно это хотел сказать, – безжалостно возразил Учёный, – но не суть важно. Скажи себе, что она – просто смертная, смертная, как и все мы до сих пор: всего лишь временная комбинация молекул. В данном случае мы, скажем так, имеем дело с красивой комбинацией молекул; но она не плотнее и не прочнее, чем морозный узор на стекле, который исчезнет при первом же потеплении; и, к несчастью для неё, её уничтожение стало необходимым для того, чтобы человечество могло двигаться дальше по уготованному ему пути. Но мучиться она не будет, это я тебе обещаю.
Он вынул из кармана рацию, произнёс вполголоса несколько слов. Через минуту двое охранников принесли чемоданчик из мягкой кожи; он открыл его, вынул стеклянную ампулу и шприц для инъекций. По знаку Копа оба охранника удалились.
– Погоди, погоди, погоди, – вмешался я. – Я тоже не собираюсь становиться соучастником убийства, тем более что у меня нет для этого никаких причин.
– Есть, – сухо возразил Учёный, – у тебя есть весьма веская причина: я могу ещё раз позвать охрану. Ты тоже неудобный свидетель; ты у нас человек известный, и твоё исчезновение, вероятно, создаст больше проблем; но ведь и знаменитости когда‑нибудь умирают, а у нас в любом случае нет выбора. – Он говорил спокойно, глядя мне прямо в глаза, и я был уверен, что он не шутит. – Она не будет мучиться, – тихо повторил он и, быстро склонившись над девушкой, нашёл вену и впрыснул жидкость.
Я, как и все, не сомневался, что это снотворное, но через несколько секунд её тело вытянулось, кожа посинела, а потом она перестала дышать. Я услышал, как у меня за спиной по‑звериному жалобно заскулил Юморист. Я обернулся: он трясся всем телом, испуская только обрывочные «А! А! А!…». Спереди на брюках у него расплывалось пятно, я понял, что он напустил в штаны. Коп, выйдя из себя, тоже вынул из кармана рацию и отдал короткий приказ; спустя несколько секунд в комнату вошли пятеро охранников с автоматами и окружили нас. По приказу Копа нас отвели в соседнюю комнату, где стоял стол на железных ножках и металлические каталожные шкафы, и заперли за нами дверь.
Я никак не мог до конца поверить, что все происходит на самом деле, и недоверчиво поглядывал на Венсана, который, казалось, пребывал примерно в таком же состоянии; ни он, ни я не произнесли ни слова, тишину нарушали лишь подвывания Жерара. Через десять минут в дверях появился Учёный, и я внезапно понял, что все случилось на самом деле, что передо мной стоит убийца, что он перешёл черту. Я глядел на него с инстинктивным, бессознательным ужасом, а он казался совершенно спокойным, он явно полагал, что совершил всего лишь техническую операцию.
– Я бы пощадил её, если бы мог, – произнёс он, не обращаясь ни к кому в отдельности. – Но, повторяю, речь шла о смертной; а я не думаю, что мораль имеет какой‑то реальный смысл, когда объект её приложения смертен. Мы достигнем бессмертия, и вы войдёте в число первых людей, которым оно будет даровано; в некотором роде это станет платой за ваше молчание. Полиция будет здесь завтра; у вас есть целая ночь на размышления.
Последующие дни мне помнятся как‑то странно: мы словно перенеслись в принципиально иное пространство, где перестали действовать все привычные законы, где в любой момент могло произойти что угодно – и самое лучшее, и самое худшее. Задним числом, однако, нужно признать, что во всём этом была некоторая логика, логика, заданная Мицкевичем: его план осуществлялся пункт за пунктом, вплоть до мельчайших деталей. Во‑первых, шеф полиции ни на миг не усомнился в том, что молодые люди погибли в результате несчастного случая. Действительно, глядя на их изувеченные тела с размолотыми костями, кровавой лепёшкой распластавшиеся на скалах, трудно было остаться хладнокровным и заподозрить, что их гибель могла иметь другую причину. А главное, это вполне банальное происшествие быстро померкло в свете исчезновения пророка. Перед рассветом Коп и Учёный оттащили его тело к расселине, выходившей в кратер небольшого действующего вулкана, и оно сразу же погрузилось в кипящую лаву; чтобы его извлечь, пришлось бы выписывать из Мадрида специальное снаряжение, а о вскрытии, естественно, не могло быть и речи. Тогда же ночью они сожгли окровавленные простыни и вызвали мастера, обслуживавшего территорию секты, вставить разбитое стекло, – короче, развили весьма бурную деятельность. Инспектор полиции, поняв, что имеет дело с самоубийством и что пророк намеревался через три дня воскреснуть в молодом теле, задумчиво потёр подбородок – он краем уха слышал о деятельности секты, в общем, знал, что это сборище придурков, поклоняющихся летающим тарелкам, на том его сведения кончались, – и решил, что лучше поставить в известность начальство. Именно на это и рассчитывал Учёный.
Уже на следующий день о происшествии кричали аршинные заголовки газет – не только в Испании, но и во всей Европе, а вскоре и во всём мире. «Человек, считавший себя бессмертным», «Безумное пари богочеловека» – примерно так назывались статьи. Через три дня у ограждения дежурили человек семьсот журналистов; Би‑би‑си и Си‑эн‑эн выслали вертолёты, чтобы снимать лагерь сверху. Мицкевич отобрал пятерых журналистов из англоязычных специальных журналов и провёл короткую пресс‑конференцию. Первым делом он решительно пресёк всякие попытки проникнуть в лабораторию: официальная наука, заявил он, его отвергла, вынудила стать маргиналом; он закрепляет за собой это право и обнародует результаты своих исследований тогда, когда сочтёт нужным. В юридическом плане его позиция была практически неуязвимой: речь шла о частной лаборатории, работающей на частные средства, он имел полнейшее право никого туда не пускать; территория, впрочем, тоже является частной собственностью, подчеркнул он, её облёт и съёмки с вертолёта представляются ему действиями довольно сомнительными с точки зрения закона. Что касается всего прочего, то он работает не с живыми организмами и даже не с эмбрионами, а всего лишь с молекулами ДНК, причём с письменного согласия донора. Безусловно, размножение путём клонирования во многих странах запрещено или строго ограничено; но в данном случае о клонировании речь не идёт, а искусственное создание жизни никакими законами не запрещено: законодатели попросту не подумали об этом направлении исследований.
Конечно, вначале журналисты ему не поверили: все их воспитание и образование не позволяло принимать всерьёз подобную задачу; но я заметил, что они невольно оказались под впечатлением от самой личности Мицкевича, его точных и строгих ответов; к концу пресс‑конференции, уверен, как минимум у двоих возникли сомнения: этого с лихвой хватило для того, чтобы сомнения эти перекочевали в изрядно раздутом виде в информационные издания широкого профиля.
Но что меня изумило – это полная и безоговорочная вера адептов. Наутро после смерти пророка Коп собрал общее собрание. Он и Учёный, взяв слово, объявили, что пророк решил, в качестве жертвоприношения и жеста надежды, первым исполнить обетование. Поэтому он бросился в вулкан, предав своё физически стареющее тело огню, дабы на третий день воскреснуть в обновлённом теле. На них двоих он возложил миссию передать ученикам его последние слова в нынешней инкарнации: «Путь, открытый мне, скоро откроется и для всех вас». Я ждал волнения в толпе, каких‑то реакций, быть может, жестов отчаяния; ничего похожего. Расходились они сосредоточенные, молчаливые, но в их глазах светилась надежда, они словно услышали то, чего ждали всегда. А я‑то считал, будто в общем и целом прекрасно знаю, что такое человек; но мои познания строились на самых обиходных, расхожих мотивировках, а у этих людей была вера: для меня это было ново, и это меняло все.
На третий день они, не сговариваясь, с ночи покинули свои палатки, собрались вокруг лаборатории и стали ждать; никто не произносил ни слова. Среди них находилось пятеро отобранных Учёным журналистов, представлявших два телеграфных агентства – Франс‑пресс и Рейтер, и три новостных канала – Си‑эн‑эн, Би‑би‑си и, по‑моему, Скай‑Ньюс. Кроме того, из Мадрида приехали несколько испанских полицейских, намеренных получить заявление от существа, которое должно появиться из лаборатории: собственно, ему не могло быть предъявлено никакого обвинения, однако статус его не имел прецедентов: предполагалось, что оно было пророком, который официально умер, но в реальности жив, и якобы родилось, но в отсутствие биологического отца и матери. Этим вопросом занимались юристы испанского правительства, но, естественно, не обнаружили ничего хотя бы отдалённо применимого к данному случаю; поэтому решено было ограничиться формальным заявлением от Венсана, которому предстояло письменно подтвердить свои притязания и временно получить статус подкидыша.
Когда двери лаборатории повернулись на своих невидимых петлях, все встали, и мне показалось, что над толпой пронёсся какой‑то животный вздох: сотни дыханий внезапно резко участились. В рассветных сумерках лицо Учёного казалось измождённым, напряжённым, замкнутым. Он объявил, что на завершающем этапе операции воскресения возникли неожиданные трудности, и они с ассистентами, посоветовавшись, решили дать себе отсрочку ещё на три дня; поэтому он просил адептов вернуться в палатки и по мере возможности не покидать их, сосредоточив все мысли на происходящей в данный момент трансформации, от которой зависит спасение человечества. Они увидятся вновь через три дня, на закате, у подножия горы; если все пойдёт как надо, пророк опять займёт свои покои и будет в состоянии впервые появиться на людях.
Голос Мицкевича звучал серьёзно, с подобающей случаю нотой беспокойства, и на этот раз я заметил некоторое волнение, по толпе прошёл шепоток. Меня поразило, насколько глубоко он понимает коллективную психологию. Первоначально школу планировалось завершить завтра, но, по‑моему, никто всерьёз не помышлял об отъезде: на триста двенадцать обратных билетов пришлось триста двенадцать возвратов. Даже мне понадобилось несколько часов, чтобы сообразить предупредить Эстер. Я вновь напоролся на автоответчик, вновь оставил ей сообщение; меня несколько удивляло, что она не звонит, наверняка она в курсе событий на острове, теперь о них говорили СМИ всего мира.
Отсрочка, естественно, усилила недоверие прессы, но любопытство не ослабевало, наоборот, оно возрастало час от часу, а именно этого и добивался Мицкевич; он сделал ещё два коротких заявления, по одному в день, на сей раз исключительно для пятерых журналистов из научных изданий, рассказав в беседе с ними о последних затруднениях, с которыми якобы столкнулся. Он в совершенстве владел предметом, и мне показалось, что те понемногу позволяют себя убедить.
Ещё меня удивило поведение Венсана: он все больше входил в роль пророка. В плане физического сходства замысел вначале не внушал мне доверия. Венсан всегда вёл себя очень скромно, никогда не выступал на публике, не рассказывал, например, о своих работах, хотя пророк неоднократно просил его об этом; и всё же большинство адептов так или иначе пересекались с ним в последние годы. Но за прошедшие дни мои сомнения рассеялись: я с изумлением понял, что Венсан физически преображается. Во‑первых, он решил выбрить голову, и это усилило его сходство с пророком; но, что самое странное, у него понемногу менялись интонации и выражение глаз. Теперь в глазах его светился живой, подвижный, лукавый огонёк, которого я никогда прежде не видел, а голос, к величайшему моему удивлению, звучал тепло и чарующе. В нём всегда чувствовалась серьёзность, глубина, совершенно не свойственная пророку, но сейчас и это пришлось кстати: существо, которому суждено было скоро воскреснуть, якобы преодолело границы смерти, ничего странного, если в результате эксперимента оно станет не совсем обычным, более отстранённым. Во всяком случае, Копа и Учёного совершавшееся в нём преображение приводило в восторг, по‑моему, они даже не рассчитывали на столь убедительный результат. Единственным, кто плохо вписывался в ситуацию, был Жерар, которого я уже вряд ли мог по‑прежнему называть Юмористом: он целыми днями слонялся по подземным галереям, словно ещё надеясь встретить в них пророка, перестал мыться, от него пованивало. На Венсана он поглядывал недоверчиво и злобно – в точности как пёс, не узнающий хозяина. Сам Венсан говорил мало, но его глаза лучились приязнью и светом, казалось, он готовится к ордалии и отбросил всякий страх; позже он признавался, что в те дни уже думал о возведении посольства, о его убранстве, он не собирался использовать проект пророка. Он явно выбросил из головы итальянку, чья смерть, казалось, вызвала у него в те минуты мучительные угрызения совести; признаюсь, я тоже слегка позабыл о ней. В сущности, Мицкевич был, наверное, прав: морозный узор, прелестная временная комбинация молекул… За годы, проведённые в шоу‑бизнесе, мои моральные принципы несколько притупились; однако я считал, что у меня ещё остались какие‑то убеждения. Человечество, как и все виды общественных животных, сформировалось вокруг запрета на убийство в рамках группы, и, шире, вокруг ограничения допустимого уровня насилия при решении конфликтов между особями; собственно, в этом и состояло истинное содержание цивилизации. Причём это относится ко всем мыслимым цивилизациям, ко всем, как сказал бы Кант, «разумным существам», хоть смертным, хоть бессмертным: это абсолютная аксиома. Поразмыслив несколько минут, я понял, что, с точки зрения Мицкевича, Франческа не принадлежала к группе: он ведь, по сути, пытался создать новый биологический вид, а у этого нового вида было бы не больше моральных обязательств перед людьми, чем у человека перед ящерицами или медузами; а главное, я понял, что сам не испытываю никаких угрызений совести по поводу своей потенциальной принадлежности к этому новому виду, что моё отвращение к убийству носит не столько рациональный, сколько сентиментальный, эмоциональный характер; вспомнив Фокса, я осознал, что убийство собаки потрясло бы меня не меньше, чем убийство человека, а может, и сильнее; засим я поступил так же, как поступал всю жизнь в сколько‑нибудь затруднительных обстоятельствах: просто перестал думать.