Глава двадцать четвертая
Обедали они неторопливо, с наслаждением смакуя еду. Делали паузы в разговоре, ибо то, что они не могли выразить словами, выражали их молчаливые диалоги. Ачер мало говорил о себе и своих делах, – все больше слушал. Он не хотел упустить ни единого слова из ее рассказа. И, подперев подбородок рукой, согнутой в локте, она рассказывала ему о тех событиях, которые произошли с ней за последние полтора года.
Элен очень скоро устала от так называемого «светского общества». Да, Нью‑Йорк был гостеприимным, – пожалуй, даже слишком гостеприимным городом. Ей не забыть, как он снова принял ее в свои объятия после долгих мытарств на чужбине. Но когда мадам Оленская окунулась в его жизнь с головой, она поняла, что совершенно иначе относится ко многим вещам, чем большинство нью‑йоркцев. Поэтому, она и решила перебраться в Вашингтон, где, по всей вероятности, люди были менее консервативны и не стеснялись высказывать свою точку зрения. Она склонялась к тому, чтобы осесть в Вашингтоне и присмотреть дом для бедной Медоры, уставшей от опеки своих нью‑йоркских знакомых. Впрочем, маркиза в ней нуждалась, как никогда, потому, что ее продолжали одолевать мысли об очередном супружестве.
«Но этот доктор Карвер… Разве он не вызывает у вас опасений? Я слышал, что он навещал вас у Блэнкеров…»
Элен улыбнулась.
«О, доктор Карвер – пройденный этап! Он – очень умный человек, этот доктор Карвер и ищет себе богатую супругу, чтобы она финансировала его проекты. А Медора для него – просто удачный пример новообращенной».
«Новообращенной?..»
«Ну да, она же – поборник всех этих новых сумасшедших идей, которые витают в воздухе! Кстати, они и меня интересуют гораздо больше, чем слепая приверженность традициям – заметьте, чьим‑то традициям, – столь распространенная среди наших друзей! Стоило ли открывать Америку, чтобы превращать ее в большой парад стереотипов? – она улыбнулась и спросила: – Вы полагаете, Христофор Колумб прошел через все испытания ради того, чтобы водить в Opera Сельфридж Моррис?»
Ачер изменился в лице.
«А Бьюфорту вы говорили подобные вещи?» – спросил он отрывисто.
«Я давно с ним не общалась. Но в свое время говорила, конечно. И, как ни странно, он понял меня!»
«Я всегда знал, что вы нас не любите! А Бьюфорту вы отдаете предпочтение, потому что он не такой, как мы?» – он отвернулся и обвел взглядом голые стены каюты. Взгляд его скользнул дальше, по крышам белых домишек за окном на берегу.
«Мы слишком скучные. Мы все – на одно лицо. Но почему же вы тогда, – прервал он сам себя, – не уезжаете обратно?»
В глазах у нее потемнело, и он ожидал, что дальше последует взрыв негодования. Но в ответ она не произнесла ни слова, словно задумалась над тем, что он сказал. Молодой человек испугался, что она задает себе этот вопрос и не может найти на него ответа.
Наконец она произнесла:
«Я думаю, это из‑за вас ».
Невозможно было сделать подобное признание более бесстрастным тоном, не оставляющим ни малейшей надежды на успех. Ачер сильно покраснел. Он стоял, боясь пошелохнуться, словно слова ее были редкостной бабочкой, которая при его неосторожном движении могла упорхнуть. Молодой человек надеялся, что его терпение будет вознаграждено, и вслед за одной бабочкой появятся еще и еще.
«По крайней мере, – продолжала она, – именно вы дали мне понять, что среди этой скуки есть вещи настолько деликатные и тонкие, что вся моя жизнь меркнет перед ними. Не знаю, как вам это объяснить, – она слегка нахмурилась, – но раньше я не понимала, что самые изысканные удовольствия порой слишком дорого нам обходятся».
«Изысканные удовольствия! – подумал он. – Интересно, что она имеет в виду?»
Он хотел было возразить ей, но Элен умоляюще взглянула на него, и он промолчал.
«Я не хочу, – продолжала она, – не хочу обманывать вас и себя. Я так долго ждала, когда смогу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали!»
Ачер нахмурился и прервал ее коротким смешком.
«А как вы думаете, Элен, что вы сделали со мной?»
Она слегка побледнела.
«С вами?»
«Да: вы перевернули мою жизнь, а я только слегка повлиял на вашу. Я тот мужчина, который женился на другой потому, что ему велела это сделать дама его сердца!»
Ее бледность сменилась ярким румянцем.
«Я думала – и вы мне обещали, – что мы не будем говорить об этом сегодня!»
«О, женщины! Ни одна из вас не хочет посмотреть горькой правде в глаза!»
Она понизила голос и тихо спросила:
«А для Мэй, это тоже горькая правда?»
Ачер стоял у окна и барабанил пальцами по оконной раме. Когда Элен с непередаваемой нежностью произнесла имя его жены, у него сжалось сердце. Казалось, оно отозвалось в каждой клеточке его тела.
«Прежде всего, нужно думать о том, чтобы поступать должным образом, не так ли?»
«Должным образом?» – как эхо повторил он, не отрывая глаз от окна.
«Но если, – продолжала она развивать свою мысль с болезненной настойчивостью, – если ради этого не стоит пожертвовать всем и спасти других от жестоких разочарований и душевных травм, тогда ради чего же жить? Для того, чтобы наслаждаться тем, что у меня было раньше и что теперь утратило всякую ценность в моих глазах?»
Ачер отвернулся, продолжая стоять на месте.
«В таком случае у вас… у вас нет причины возвращаться обратно, не так ли?» – спросил он ее, и голос его дрогнул.
Она взглянула на него в отчаянии.
«А как вы считаете?..»
«Судя по тому, как вы настаивали на нашей… на моей свадьбе, у вас нет особых причин для очередного бегства, – сказал он жестоко. – Но мы постараемся как можно реже беспокоить вас своим присутствием!..»
Элен ничего не ответила и Ачер с горечью продолжал:
«Какой в этом смысл? Вы показали мне, какой может быть реальная жизнь, и тут же отправили меня в изгнание! Поверьте, это выше того, что человек может вынести!»
«Не говорите так! Я ведь тоже была в изгнании!» – улыбнулась мадам Оленская сквозь слезы.
Она буквально уронила руки на стол и сидела, стараясь не смотреть ему в глаза, словно в них притаилась опасность. Но он читал по ее лицу то, в чем она сама не в силах была признаться. Казалось, ее душа говорила с его душой на немом языке, и Ачер стоял, потрясенный тем, что только что узнал о ней.
«Так вы… тоже? Все это время?»
Вместо ответа мадам Оленская дала волю слезам. Они наполнили ее глаза и покатились по щекам.
Их разделяло почти все пространство каюты, и ни один из них не сделал попытки «нарушить дистанцию». Ачера всегда удивляла ее способность как бы растворяться в окружающем мире; вот и теперь он ловил себя на том, что не ощущал бы так явственно ее присутствия, если бы взгляд его, как и тогда, в маленьком доме на Двадцать третьей улице, не упал на ее руку, лежавшую на столе. Тогда он невольно смотрел на ее руку, не осмеливаясь взглянуть мадам Оленской в лицо; теперь же молодой человек мечтал с благоговением прикоснуться к этой руке, но не решался сократить расстояние между ними. Ему была знакома любовь, которая проявлялась в неустанной заботе друг о друге двух возлюбленных. Но страсть, переполнявшая его, должна была найти отклик в ее сердце. И он, жадно впитывая каждое ее слово и каждый взгляд, уже не чувствовал себя таким одиноким, как прежде.
Но через несколько мгновений его снова охватило отчаяние. Они были вместе, в одной каюте, почти совсем рядом, и в то же время, оставались бесконечно далеки друг от друга, словно находились в разных точках планеты.
«У вас нет причины возвращаться обратно», – упрямо повторил Ачер, нарушив затянувшееся молчание.
«Ну как я могу удержать тебя?» – хотел он крикнуть ей.
Мадам Оленская сидела неподвижно, потупив глаза.
«Я пока еще не собираюсь уезжать», – молвила она.
«Пока еще? Так значит, настанет время? И, может быть, оно уже не за горами?..»
Элен взглянула на него своими ясными глазами и сказала:
«Уверяю вас, если это и произойдет, то не так скоро. Главное, чтобы мы с вами не совершили ошибки».
Ачер упал в кресло. Своим ответом она хотела подчеркнуть, что если он сделает хоть одну попытку нарушить дистанцию между ними, то снова столкнет ее в пропасть искушения и соблазнов. И он понял, какая внутренняя борьба в ней происходила, и смирился с тем, что она так далека от него.
«Но что для вас жизнь?» – тяжело вздохнул он.
«Должно быть, часть вашей жизни!»
«А моя – это часть вашей?..»
Элен кивнула.
«Итак, мы принимали это, как факт, а с остальным нам приходится смириться?»
«Вот именно».
Он вдруг вскочил, выбросив все доводы из головы. Перед ним было это прекрасное лицо, и больше вокруг он ничего не видел. Элен тоже поднялась. Нет, она не собиралась раскрыть ему свои объятия или броситься прочь. Она стояла и смотрела на него с таким выражением, словно самая тяжелая часть задачи была уже выполнена, и ей оставалось только одно: ждать, что будет дальше. Она стояла так спокойно, что когда молодой человек приблизился к ней, ее руки сами потянулись к нему. Они коснулись его рук и немного напряглись. Она не отталкивала его, но держала на некотором расстоянии от себя, чтобы видеть его лицо.
Они потеряли счет времени и сами не знали, простояли ли в таком положении несколько минут или несколько мгновений. Но этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы Элен выразила в своем молчании все, чем жила ее душа, и чтобы он понял, что для него нет ничего важнее. Его не должно беспокоить, что эта их встреча может оказаться последней; все, что ему нужно – это довериться ей и умолять ее позаботиться о том, чтобы у них было будущее.
«Будьте счастливы!» – прошептала Элен, и голос ее дрогнул, когда она опустила руки. И он взволнованно спросил, как если бы от этого зависела его дальнейшая жизнь:
«Но вы не вернетесь туда?.. Не вернетесь?»
«Нет», – произнесла она еще тише и отвернулась. Через мгновение она распахнула дверь и вышла на палубу. Он последовал за ней обратно, в бар. Шумная компания учителей собирала вещи, готовясь к прибытию в порт. Часть берега у причала загораживал белый пароход, а над позолоченной солнечным светом поверхностью воды поднималась легкая дымка.
Глава двадцать пятая
Когда они вышли на палубу вместе с остальными, Ачер снова почувствовал на себе успокаивающее влияние Элен. Вместе с тем ее присутствие вселяло в него надежды.
Со стороны могло показаться, что в этот день их постигла неудача: ему не удалось ни прижаться губами к руке мадам Оленской, ни взять с нее обещания увидеться снова. И, тем не менее, для мужчины, больного любовью и не находящего для нее выхода, он чувствовал себя на редкость спокойным и уравновешенным. Мадам Оленской удалось создать доверительную атмосферу, в которой они, не боясь оскорбить чувства окружающих, могли спокойно изливать свои собственные. И от этого у него было так спокойно на душе. Элен не одевала на себя маску неприступности, и по лицу ее то и дело текли слезы, или дрожание голоса выдавало ее внутреннее волнение. Гармония, которую им удалось достичь в своих отношениях, была результатом ее абсолютной искренности и естественности. И Ачер, преисполненный нежности и благоговения теперь, когда опасность оступиться миновала, благодарил судьбу за то, что ни его мужское самолюбие, ни желание «показать себя» перед искушенной в любви молодой женщиной, не побудили его и ее наделать глупостей. И даже после того, когда они снова подержались за руки в знак прощания на фолриверском вокзале, и Ачер повернулся, чтобы уходить, его не покидало ощущение, что он не поступился своими интересами во время этой встречи, а скорее, наоборот, много от нее получил.
Ачер вернулся в клуб и расположился в пустой библиотеке, вспоминая каждое мгновение, которое они провели вместе в течение этих нескольких часов. Теперь, когда он мог все спокойно взвесить, ему стало ясно, что даже если она, в конце концов, и вернется в Европу – к своему мужу, – то это произойдет не потому, что ее снова поманит прежняя жизнь или прельстят новые предложенные ей условия. Нет! Она покинет Америку только в том случае, если почувствует, что становится непреодолимым искушением на его пути. Элен будет где‑то рядом до тех пор, пока он не захочет еще большей близости. Значит, ему нужно было сделать над собой усилие и сохранить «дистанцию», чтобы не волновать ее.
В поезде эти мысли снова к нему вернулись. Они затуманили его мозг, и ему вдруг показалось, что все вокруг окутано золотистой дымкой, и лица пассажиров бесконечно далеки от него. У него создалось впечатление, что никто не понимает, о чем он говорит. Все в том же состоянии, погруженный в светлые грезы, он прибыл в Нью‑Йорк солнечным сентябрьским утром следующего дня. Перед ним проплывали потные лица людей на перроне, и он продолжал смотреть на них все через тот же золотой туман. Но внезапно одно из них показалось ему знакомым. Как он потом вспомнил, это было лицо того молодого человека, которого он видел накануне, у дверей Паркер‑Хауса, и который столь разительно отличался от тех, кто обычно останавливается в американских отелях.
И снова тип его лица потряс Ачера и в его памяти снова всплыли прежние ассоциации. Молодой человек остановился перед ним с видом иностранца, не привыкшего ориентироваться в больших американских городах. Он шагнул ему навстречу и, приподняв шляпу, сказал по‑английски с лондонским акцентом: «Полагаю, месье, мы встречались с вами в Лондоне?»
«Да, сейчас я вспомнил, ну конечно, в Лондоне! – Ачер сердечно пожал ему руку, глядя на него с любопытством и симпатией. – Так вы все‑таки добрались до Америки?» – воскликнул он, окидывая пытливым взглядом маленького француза, «учителя Карфри».
«Да, я сюда приехал, – ответил месье Ривьер, улыбаясь одними губами, – но ненадолго. Послезавтра я возвращаюсь обратно».
Он стоял, держа в руке, обтянутой перчаткой, легкий саквояж и растерянно, почти просительно, глядя в лицо Ачера. «Раз уж мы с вами снова встретились, месье, я хотел предложить…»
«Я и сам собирался просить вас пообедать вместе со мной, – поспешно перебил его Ачер, – где‑нибудь в центре города. Если вы заглянете ко мне в офис, я отвезу вас в какой‑нибудь вполне подходящий ресторан в том районе».
Месье Ривьер, несомненно, был тронут.
«Боюсь, я злоупотребляю вашим гостеприимством, сэр, – сказал он, – но я как раз собирался спросить вас, где можно найти кэб. Носильщиков здесь нет, и никто не хочет меня слушать!»
«Типичная ситуация! Я знал, что наши американские вокзалы вас удивят. Когда вы спрашиваете, где найти носильщика, вам пытаются всучить жевательную резинку! Но если вы путешествуете один, я вас выручу. А обедать обязательно приходите!»
Тут молодой француз, после некоторого колебания сконфужено признался, что уже приглашен (впрочем, его тон заставил Ачера усомниться в этом!). Однако когда они вышли на улицу и месье Ривьер несколько успокоился, он спросил, когда можно будет заглянуть к Ачеру в офис.
Ачер, немного подумав, написал ему время и адрес, когда он, вероятнее всего, освободится. Месье Ривьер рассыпался в благодарностях и, махнув на прощание шляпой, сел в кэб, а Ачер зашагал дальше.
Ровно в назначенный час месье Ривьер появился в офисе Ачера; его лицо было гладко выбрито, и хотя на нем застыло сосредоточенное выражение, оно показалось Ачеру усталым. Ачер был в офисе один, и молодой человек прежде, чем занять предложенное ему место, быстро сказал:
«Мне кажется, сэр, что я видел вас вчера в Бостоне».
Это замечание показалось Ачеру довольно незначительным, и он уже готов был пропустить его мимо ушей, когда таинственный взгляд месье Ривьера заставил его насторожиться.
«Разве не удивительно, – продолжал его гость, – что мы с вами встретились, когда я оказался в столь затруднительном положении?»
«А что, собственно, произошло?» – спросил Ачер с некоторой неприязнью, полагая, что речь пойдет о деньгах.
Месье Ривьер продолжал изучать его пристальным взглядом.
«Я приезжал сюда вовсе не для того, чтобы подыскать себе работу. Помните, мы с вами говорили на эту тему во время нашей последней встречи? Так вот, я выполнял особую миссию».
«О!» – воскликнул Ачер. Внезапно он сопоставил две встречи и сделал паузу, чтобы прийти в себя после этого неожиданного открытия. Месье Ривьер тоже не торопился развивать свою мысль, словно ему казалось, что он и так уже много сказал.
«Особую миссию?» – повторил Ачер после долгой паузы.
Француз развел руками, и молодые люди воззрились друг на друга и продолжали смотреть, пока Ачер не поднялся из‑за стола и не сказал:
«Садитесь же, господин Ривьер!»
Тот поклонился, взял стул, стоявший в противоположном углу, и снова надолго замолчал:
«Так вы хотели поговорить со мной насчет этой вашей миссии?» – в конце концов спросил Ачер.
Месье Ривьер кивнул.
«Речь сейчас пойдет не обо мне. Со своей стороны я сделал все, что мог. Но мне бы хотелось – если, конечно, это возможно! – поговорить о графине Оленской».
Ачер уже понял, что ему предстоит выслушать; и хотя внутренне он был готов ко всему, кровь прилила к его вискам, как если бы он продирался сквозь заросли, и его внезапно хлестнула по лицу ветка.
«И чьим же интересам вы служите?» – насмешливо спросил Ачер.
Месье Ривьер спокойно воспринял иронию и ответил:
«Я полагаю, ее интересам. (Да простит мне мистер Ачер эту маленькую вольность!) Возможно, я должен был ответить иначе: что я посланник мира и любви или что‑нибудь в этом роде».
«Иными словами, вы – посланник графа Оленского?»
Ачер увидел, как покраснели желтоватые щеки месье Ривьера:
«Но не к вам, месье! Если бы я прибыл к вам, то с миссией иного рода».
«Но в данном случае у вас нет никакого права, – возразил Ачер. – Вы посланник, вот и исполняйте свою миссию».
«Моя миссия здесь окончена. Во всяком случае, судя по реакции графини Оленской, мне тут больше делать нечего».
«Ничем не могу помочь», – все так же иронично сказал Ачер.
«Нет, вы, как раз, можете помочь,» – месье Ривьер сделал паузу, повертел шляпу в руках, на которых были надеты перчатки и, взглянув на морщинки, образовавшиеся на них, снова посмотрел Ачеру в лицо.
«Я убежден, месье, что вы можете помочь, – повторил он, – переговорить также с ее семьей, чтобы они поняли, что иного пути у нее нет!»
Ачер резко отодвинул стул и поднялся.
«С чего бы это?» – воскликнул он. Молодой человек стоял, засунув руки в карманы, гневно глядя на месье Ривьера, чье лицо (несмотря на то, что голова маленького француза была высоко поднята) находилось на уровне бровей Ачера.
«Какого дьявола вы подумали, – взорвался Ачер, – что если у меня особое отношение к мадам Оленской, то я имею какое‑то влияние на ее семью?»
Месье Ривьер изменился в лице, но ничего не ответил. Взгляд его вначале стал робким, а потом и вовсе растерянным. Для находчивого молодого человека это состояние было не вполне обычным. Казалось, Ачер обезоружил его и вывел из равновесия.
«О, месье…», – пролепетал он, наконец.
«Не представляю, – продолжал Ачер, – почему вы пришли именно ко мне, ведь у графини столько других защитников! К тому же, как вы осмелились думать, что я разделяю точку зрения, которую вам навязали?»
Месье Ривьер воспринял этот новый выпад, как должное и сказал терпеливо:
«У меня есть своя точка зрения на этот вопрос, месье, и мои аргументы отличаются от тех, с которыми меня сюда прислали».
«Тогда мне тем более нет нужды ее выслушивать».
Месье Ривьер снова уставился на свою шляпу, словно пытаясь понять, не являются ли эти слова прямым намеком на то, что ему пора откланяться. И вдруг он заговорил решительно:
«Месье, можно вас спросить? Вы позволите мне ответить на ваши вопросы, или вы считаете это дело закрытым?»
Его мягкая настойчивость успешно погасила вспышку гнева Ачера. Здесь месье Ривьер одержал победу: Ачер слегка покраснел и упал на свой стул, жестом приглашая своего гостя садиться.
«Прошу прощения, – сказал он сдержанно, – но разве это дело не закрыто?»
Месье Ривьер страдальчески взглянул на него.
«Вероятно, вы согласитесь с остальными членами семьи графини Оленской, что новые предложения, с которыми я прибыл от графа таковы, что их трудно не принять».
«О, боже!» – воскликнул Ачер, а месье Ривьер утвердительно кивнул.
«Прежде, чем повидаться с ней, я виделся – по просьбе графа Оленского – с мистером Ловеллом Минготом. Мы с ним встретились несколько раз перед моим отъездом в Бостон. Насколько я понял, он выражает мнение своей матери по этому поводу. Нам известно, каким влиянием она пользуется внутри своей семьи».
Ачер слушал молча. У него было такое ощущение, будто он висит над пропастью, уцепившись за краешек обрыва. Молодой человек впервые узнал о том, что за его спиной велись эти переговоры, и этот факт поразил его даже больше, чем заявления, сделанные месье Ривьером. Из всего этого следовало, что члены семьи мадам Оленской не стали посвящать его в решение этого вопроса потому, что инстинкт безошибочно подсказывал им, что он больше не на их стороне. Молодой человек вспомнил то замечание, которое обронила Мэй, когда они возвращались домой после состязаний по стрельбе:
«В конце концов, может, с мужем ей было бы лучше», – сказала она тогда, на что он отреагировал негодующим возгласом. Не после этого ли случая его жена вообще перестала упоминать имя мадам Оленской в его присутствии? Что, если ее небрежно брошенное замечание было своего рода соломинкой, которую использовали специально, чтобы посмотреть, куда ветер дует? О результате эксперимента было доложено всей семье, после чего он попал в «черный список», и его тактично удалили с семейных советов. Его поразила дисциплина, существовавшая внутри клана Минготов. Им даже удалось склонить Мэй к тому, чтобы произвести разведку. Но Ачер догадывался, что она, ни за что не пошла бы на это, если бы внутренне этому противилась. Но вполне возможно, что она разделяла общую точку зрения относительно того, что мадам Оленской лучше было бы оставаться несчастливой в браке, чем жить одной, и что Ньюлэнда, который отчего‑то воспротивился «естественному ходу событий», вовсе не обязательно посвящать в их стратегию.
Ачер встретил озабоченный взгляд месье Ривьера.
«Вам известно, месье (хотя вполне вероятно, что вам об этом не сообщили!), что ее семья сомневается, что вправе давать графине советы относительно того, как ей следует поступить в свете новых предложений графа».
«Тех предложений, с которыми вы прибыли?»
«Тех предложений, с которыми я прибыл».
С языка Ачера чуть было не сорвалось, что он не обязан докладывать посторонним о том, что он знает и чего не знает. Но взгляд месье Ривьера был, на сей раз таким смелым и решительным, что молодой человек ответил вопросом на вопрос.
«Ну и чего ради, вы говорите мне об этом?» – спросил он.
Ответа не пришлось долго ждать. Месье Ривьер сказал:
«Чтобы пробудить в вас сострадание, месье, и не допустить ее возвращения. Умоляю вас, вступитесь за нее!» – воскликнул месье Ривьер.
Ачер с удивлением воззрился на него. Не приходилось сомневаться в искренности слов месье Ривьера и его убежденности. По всей вероятности он решил, что графиня должна сама сделать выбор и не следует на нее давить, но ему необходимо было с кем‑то поделиться своими соображениями. Для этой цели лучше всего подходил Ачер.
«Позвольте мне вас спросить, – сказал, наконец, молодой человек, – Вы и графине Оленской говорили то же, что и мне?» Месье Ривьер покраснел, но не отвел глаз:
«Нет, месье. Я добровольно выбрал эту миссию. По правде говоря, я и в самом деле полагал – по причинам, которые вам знать ни к чему, – что мадам Оленской лучше вернуться к своему мужу, чтобы реабилитировать себя в глазах членов общества. Граф гарантировал, что обеспечит ее будущее и социальное положение».
«Иными словами, вы и сами не рады теперь, что согласились стать посланником графа?»
«Я вообще не должен был соглашаться».
«Ну, и?…» – Ачер снова сделал паузу, и их глаза встретились в напряженном молчании.
«Но, месье, после того, как я встретился с ней и выслушал ее, мне стало ясно, что ей следует оставаться здесь».
«Неужели?»
«О, месье Ачер, я выполнил свою миссию до конца: изложил все аргументы в пользу предложения графа, – беспристрастно изложил, без каких бы то ни было комментариев с моей стороны. Графиня, надо отдать ей должное, выслушала меня до конца, не перебивая. Она была столь любезна, что согласилась увидеться со мною дважды. И я смог выдвинуть перед ней новые предложения графа. Но именно во время этих двух разговоров с ней, моя точка зрения коренным образом переменилась. Эта ситуация предстала передо мной совершенно в ином свете».
«Можно узнать, в чем причина таких глубоких перемен?»
«В ней самой произошли глубокие перемены», – ответил месье Ривьер.
«В ней произошли перемены? Но, выходит, вы знали ее и раньше?»
Молодой француз снова покраснел.
«Мы встречались в доме ее мужа. Я знаю графа Оленского много лет. Как вы сами понимаете, он не доверил бы подобную миссию незнакомцу».
Взгляд Ачера скользнул по голым стенам кабинета и остановился на календаре с изображением президента Соединенных Штатов. Разговор, происходивший в этих стенах, казался ему в высшей степени странным.
«Так о каких изменениях вы говорите?»
«О, месье, если б я мог вам сказать! – ответил его собеседник. – Tenez – главное открытие, которое я сделал, заключается в том, что по духу она – американка. И вы все, как истинные американцы должны понять, что теперь она не в состоянии принять многие вещи, на которые смотрят сквозь пальцы, скажем, в Европе. Об этом не может идти и речи! Если бы родственники мадам Оленской до конца осознали, что ей пришлось вынести, они не стали бы настаивать на ее возвращении. Но, как видно, они склонны думать, что граф Оленский мечтает снова обрести домашний очаг и заполучить свою супругу обратно, – месье Ривьер перевел дыхание и добавил: – Но все не так просто, как кажется».
Ачер вновь посмотрел на изображение президента Соединенных Штатов на календаре, а потом – на кипу бумаг на столе. Несколько секунд он сидел молча, пытаясь подобрать нужные слова, чтобы выразить свои чувства. Во время этой паузы он услышал, как месье Ривьер отодвинул стул и встал. Когда Ачер поднял глаза, то увидел, что его гость взволнован ничуть не меньше, чем он сам.
«Спасибо вам», – сказал Ачер просто.
«Вам не за что благодарить меня, месье. Я знаю, что должен… – месье Ривьер замялся, но потом продолжал уверенным голосом: – Да, мне необходимо сказать вам одну вещь. Вы спрашивали, нанял ли меня граф Оленский. В сущности, я работаю на него. Несколько месяцев назад я просил его оказать мне помощь: вы ведь знаете, что мне надо кормить свою семью – больных и стариков, которые полностью зависят от меня в материальном отношении. Но с того момента, как я отправился к вам, чтобы обсудить эти вещи, я перестал работать на него. Так и скажу ему, когда вернусь, и назову, по каким причинам я отказываюсь ему служить. У меня все, месье».
Месье Ривьер поклонился и повернулся, чтобы уходить.
«Спасибо вам!» – повторил Ачер, когда их руки встретились.
Глава двадцать шестая
Ежегодно пятнадцатого октября в домах на Пятой Авеню открывали ставни, расстилали ковры и вывешивали на окна трехслойные занавески.
В первых числах ноября этот ритуал заменялся новым, и начиналась полоса увеселительных мероприятий. К пятнадцатому театральный сезон был в разгаре, в Опере и театрах публику угощали новыми постановками, и рассылались приглашения на обеды и балы. Обычно в эту пору, когда каждый находил, чем себя занять, миссис Ачер говорила, что «Нью‑Йорк сильно изменился!»
Не упуская из виду ни одного светского раута, она могла отслеживать поведение каждого с помощью Силлертона Джексона и мисс Софи, не покидая при этом собственный дом – надежное укрытие. Оставаясь, таким образом, в недосягаемой тени, миссис Ачер знала, чья репутация дала трещину, и что за странные фрукты произрастают среди упорядоченных рядов «социальных овощей».
В юности Ачер всегда с нетерпением дожидался этой очередной реплики своей матушки, которая его весьма забавляла; он всегда слушал, как она перечисляла признаки дезинтеграции общества, которые не были подмечены его неискушенным оком. С точки зрения миссис Ачер, когда Нью‑Йорк менялся, он менялся к худшему. И в этом отношении ее мнение совпадало с мнением Софи Джексон.
Мистер Джексон, как человек, привыкший держать при себе свою точку зрения, выслушивал жалобы обеих леди с завидным хладнокровием. Но даже он никогда не стал бы утверждать, что Нью‑Йорк остается неизменным.
И Ньюлэнд Ачер, отметивший годовщину своей свадьбы, должен был признать, что с наступлением осени в городе если не произошли изменения, то, во всяком случае, наметились.
Как и всегда, этот вопрос обсуждался на праздничном ужине в честь Дня Благодарения, который устраивала миссис Ачер. И когда ей надлежало благодарить за все хорошее, что случилось в прошедшем году, она имела обыкновение омрачать застолье нападками на членов общества. Она обыкновенно спрашивала, что в этом мире заслуживает благодарности и отвечала сама себе, что, во всяком случае, не то состояние, в котором находится общество. Общество (если таковое вообще существует!), заслуживает самой высокой кары, и, фактически, всем было понятно, – многозначительно замечала она, – что хотел подчеркнуть преподобный отец Эшмор, когда выбрал текст для прочтения на праздничной службе, выбрал «Плач Иеремии». Отец Эшмор был назначен настоятелем церкви Святого Матфея потому, что считался человеком незаурядным: его проповеди отличались остротой мысли и новизной языка. Когда преподобный Эшмор бичевал современное общество, он неизменно говорил об «отклонениях»; миссис Ачер приходила в ужас и, вместе с тем, ее одолевало любопытство: ей не терпелось узнать, какие изменения произойдут дальше в обществе, частью которого она себя считала.