Поэма открывается въездом в губернский город NN рессорной брички. Знакомство с главным героем предваряется разговором "двух русских мужиков" о возможностях этой брички: "Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?" – "Доедет", – отвечал другой. – "А в Казань-то, я думаю, не доедет?" – "В Казань не доедет", – отвечал другой. Этим разговор и кончился".
Знатоки поэмы Гоголя долго ломали голову, почему писатель сделал "странное" уточнение – "русские" мужики. B самом деле – какие же иные, кроме русских, могли оказаться в губернском городе NN? Наконец, сравнительно недавно Ю. В. Манн справедливо заметил, что это уточнение значимо: Гоголь подчеркивает общенациональный масштаб всего, что происходит в поэме. Но это значит, что бричка Чичикова, при всей ее конкретности и единичности, суть нечто большее, чем экипаж какого-то частного лица. Она символизирует в конечном счете тот путь, ту дорогу, по. которой устремилась вся Русь.
До Казани она не доедет. Почему? Знающие толк в русской езде мужики обращают внимание на колесо. Они знают, что кривое колесо "колесит", то есть едет не прямо, а по кругу, и что на таком колесе быстро "отколесишь", то есть далеко не уедешь: до Москвы доберешься, а до Казани нет. Уже в самом начале поэмы дается намек, что "колесо" брички, на которую уселся самодовольный Чичиков, "кривовато", что русским пространством ему не овладеть.
В "Мертвых душах" нет ничего случайного, каждая мелочь в них "сигнал", "символ", дорога к общему, национальному. Чичиков, сидящий в бричке, до последней главы первой части поэмы не раскроется перед нами в своей предыстории. Мы узнаем только, что этот человек "ни толст ни тонок", что он умеет "искусно польстить" каждому, что о себе он говорит "какими-то общими местами", афишируя свою скромность такими самохарактеристиками: "незначащий червь мира сего", "испытавший много на веку своем" и даже будто бы "претерпевший на службе за правду". Бросается в глаза его проницательность и искусная, льстивая театральность, проявляющаяся в спорах так, что он "приятно спорил", то есть "играл в поддавки" с сильными мира сего.
Мы видим, что такой искусный льстец буквально покоряет все губернское общество: губернатор называет его благонамеренным, прокурор – дельным, жандармский полковник – ученым, председатель палаты – знающим и почтенным, полицмейстер – любезным, а его жена – любезнейшим и обходительнейшим. "Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны", сказал жене: "Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицмейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!" На что супруга отвечала: "Гм!" – "и толкнула его ногою". Это "гм!" тонкой супруги толстого Собакевича, конечно, настораживает. И Гоголь не держит долго тайну Чичикова от читателя. Его талант нравиться всем не бескорыстен: уже при посещении Манилова открыто провозглашается его мошенническая цель – скупка мертвых душ. Но с третьей главы начинаются для брички Чичикова непредвиденные испытания.
Как расчетливый делец, он еще на губернской вечеринке наметил для себя строгий план путешествия к людям, с которыми завел предварительные знакомства: от Манилова – к Собакевичу. Прощаясь с Маниловым, он попросил описать своему кучеру Селифану предстоящий дорожный маршрут. Селифан, как водится, был под изрядным хмельком, за дорогой не следил, но зато от души возмущался правым пристяжным конем Чубарым, благодаря ленивости которого бричка Чичикова постоянно косит и забирает влево, уклоняясь с прямого пути. "Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! – говорил Селифан, приподнявшись и хлыстнув кнутом ленивца. – Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий!… Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!… У, варвар! Бонапарт ты проклятый!… Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение".
Только ли к Чубарому относится эта речь? "Если бы Чичиков прислушался, – пишет Гоголь, – то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему…" Но тут вдруг взбунтовалась русская природа: "сильный удар грома заставил его очнуться", "громовой удар раздался в другой раз громче и ближе". А Селифан, как русский человек, "не вдаваясь в дальние рассуждения", поворотил направо, на первую перекрестную дорогу, "и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога".
За "глупостью" Селифана, как в русской народной сказке, скрывается мудрый смысл. Избранная Чичиковым дорога не отвечает сути русской природы с ее особым, связанным с "жизнью по правде" предназначением, с ее недоверием ко всякого рода прямым путям. "Что, мошенник, по какой дороге ты едешь?" – сказал Чичиков. – "Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма!"
Ясно, что дорога, избранная Чичиковым, в русских масштабах и пределах – это дорога в никуда. "Держи, держи, опрокинешь!" – кричал он ему. "Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, – говорил Селифан. – Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину". Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь". А Селифан "стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: "Вишь ты, и перекинулась!"
Поразительно то, что Селифан на Чичикова не обращает внимания, но "поведение" брички его озадачивает. Вот где гоголевский реализм вырастает до символа! "Бричка" – Россия, Селифан – вожатый, а Чичиков? А Чичиков уж не Чубарый ли? Когда в имении Коробочки он раздевается, то "отдает Фетинье всю снятую с себя сбрую, как верхнюю, так и нижнюю". А в конце первого тома, рассуждая, почему добродетельный человек не взят в герои поэмы, Гоголь прямо указывает на правомерность и сознательность этой ассоциации: "Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку… потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем, понукая и кнутом и всем чем ни попало… Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!"
Путешествием Чичикова "правит" не только он сам и не только его Селифан, но еще и случай, названный Пушкиным "мощным и внезапным орудием Провидения": "…Как будто сама судьба решилась над ним сжалиться. Издали послышался собачий лай. Обрадованный Чичиков дал приказание погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз, от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает". Русский путь немыслим без того, чтобы "возница" не пускал коней "на волю Божию".
Так русская дорога с самого начала сбивает Чичикова с намеченного им "неправого" пути. Ведь случайная встреча с Коробочкой окажется для него роковой, приведет к разоблачению, как и непредусмотренная встреча с Ноздревым. По пути к Собакевичу русская природа вновь путает планы Чичикова: "…земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком". Это замедляет движение брички для того, чтобы случайно свести героя с Ноздревым и тем самым нанести второй после Коробочки удар по его хитроумному предприятию.
Третий и столь же случайный удар совершается в пятой главе, перед встречей Чичикова с Собакевичем, когда бричка его, мчащаяся во всю прыть от авантюриста Ноздрева, сталкивается с коляской, везущей домой юную институтку – дочь губернатора. Тут опять приходят на помощь "глупые" мужики из соседней деревни. Они долго и бестолково канителятся, чтобы расцепить и развести спутавшиеся друг с другом экипажи. Плут Чубарый находит "новое знакомство" и "никак не хочет выходить из колеи, в которую попал", положив "свою морду на шею нового приятеля". Чичиков тоже сидит как околдованный, глаз не может отвести от губернаторской дочки. Между тем дядя Миняй и дядя Митяй делают всякие "глупости", скрывая за случайными и нелогичными действиями мудрость русской жизни. Их затянувшаяся бестолковая суета дает время вспыхнуть в душе Чичикова ни в какие планы не входящему чувству очарованности "прекрасной незнакомкой". Это чувство сыграет потом роковую роль на бале у губернатора. Это чувство расшевелит в окаменевшей душе подлеца Чичикова горькие сожаления: "О моя юность! о моя свежесть!" Таким образом, "глупая" русская жизнь буквально с первых шагов начинает спутывать "умные" планы и "верные" расчеты Чичикова. Она сбивает его с намеченного пути, вываливает в грязь, подталкивает на неожиданные и опрометчивые поступки.
Во всем, с чем сталкивается Чичиков на пути "предпринимательской" карьеры, чувствуется вопиющий недостаток "здравого смысла" мещанской умеренности и аккуратности, на которых ведь только и держится успех добропорядочного буржуа. Русская жизнь "вредит" ему своими "перехлестами" и "пересолами", целым потоком непредвиденных "мелочей", сующих палки в колеса его брички.
В "глупой" неупорядоченности русской жизни зоркое око Гоголя подмечает какой-то свой, скрывающийся от самодовольного человеческого разума смысл. В гостинице, в общей зале, куда явился Чичиков, были развешаны во всю стену картины, писанные масляными красками, – картины, как и везде, но на одной из них изображена была "нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал".
Этот русский "пересол" берет в плен и самого Чичикова. Вспомним его шкатулку. В отличие от беспорядочной "кучи", которую наш герой встретит в имении Плюшкина, в шкатулке Чичикова царит, казалось бы, идеальный порядок. Как пишет чуткий исследователь Гоголя И. Золотусский, шкатулка Чичикова – "тайник его души" и целая поэма одновременно: "Это поэма о приобретательстве, накопительстве, выжимании пота во имя полумиллиона. Там все разложено по полочкам и чего там только нет… Каждый предмет к делу, все спланировано, лишнее отметено, нужное не позабыто. Куча Плюшкина – это бессмысленное накопительство и уничтожение накопленного, шкатулка Чичикова – уже предвестие деловитости Штольца, да и сам Чичиков говорит, как бы обещая гончаровского героя: "Нужно дело делать"".
Замечательно! Но все ли в этой шкатулке "приведено в симметрию, все ли в ней спланировано, все ли лишнее отметено? С какой стати, например, в ней оказалась сорванная с тумбы театральная афишка? Для чего она нужна деловому герою? Что за странные манипуляции он с ней проделывает? Вынул из кармана, стал читать, дочитал до конца, "потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось".
Разве эта деталь, эта "мелочь" не разрушает гармонию и стройность только что "пропетой" поэмы о русском приобретателе, разве она не обнаруживает в нем ростки плюшкинской неразборчивости и самоуничтожения? Чичиков у Гоголя русский человек, а потому в его действиях и поступках сохраняется тот же самый "перехлест", в который никак не укладывается его буржуазная, предпринимательская душа. То тут то там проскальзывает игра "случайностей", обнаруживается "прореха" в самом неподходящем месте, и все задуманное Чичиковым рушится. За видимым пестрым миром людей и вещей, за характерами героев, главных и второстепенных, за живыми помещиками и подвластными им мертвыми и живыми крестьянскими душами встает со страниц поэмы Гоголя целостный образ помраченной, заблудившейся на неверных путях-дорогах, но еще живой России.
Манилов и Чичиков.
Обратим внимание, что в "мертвые души" помещиков Чичиков всматривается как в кривое зеркало. Эти люди представляют доведенные до крайности и перехлеста частицы его собственной души. Именно потому с каждым из них он находит общий язык, за исключением, пожалуй, одного Ноздрева.
Вот Манилов с его праздной мечтательностью – человек, вошедший в зрелый возраст, но каким-то чудом сохранивший неуместную юношескую восторженность и инфантильность души, сплошные "именины сердца": "На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару…" Имением он не занимается, но зато вволю предается от безделья всевозможным "хозяйственным" фантазиям: "Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение…" Дом Манилова напоминает шальную голову своего хозяина: он стоит "одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть".
Под стать характеру Манилова и его кабинет с бесполезной претензией на щегольство, прикрывающей пустоту и безобразие: "В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года… Но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице, и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми рядками".
В описании характеров помещиков Гоголь часто прибегает к уже известному нам приему "овеществления". Душа героев столь бедна и столь примитивна, так пленена предметной стороной жизни, что не требуется прибегать к психологическому анализу для проникновения в их внутренний мир. Вещи вполне раскрывают их характеры.
Манилов и жена его "совершенно довольны друг другом". "Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: "Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек"". "Пересахаренная" идиллия семейной жизни Манилова отражает идеалы самого Чичикова. Мы узнаем потом, что не привязанность к деньгам владела им, не скряжничество и не скупость. Ему мерещилась впереди жизнь, исполненная довольства, собственное имение, дом, жена и дети.
И вот свою мечту он видит "воплощенной". Примечателен при расставании Манилова с Чичиковым следующий диалог: "А знаете, Павел Иванович, – сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль, – как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!…" – "О! это была бы райская жизнь!" – сказал Чичиков, вздохнувши".
Великолепный актер, Чичиков, конечно, подстраивается к той атмосфере, которая царит в доме Манилова. Но нельзя не заметить, что его игра порою похожа на правду: "маниловский уклон" не чужд его душе. Только "маниловское" размягчение враждебно пока избранной им дороге, где нельзя "рассыропиться", где требуется постоянная "узда", упорная концентрация энергии и воли в одном направлении. ("Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтобы набросить узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе".) И "маниловская" покатость Чичикова говорит, что избранной им "дороге" противится душа.
Коробочка и Чичиков.
Коробочка, к которой занес Чичикова случай, – полная противоположность маниловской мечтательности, парению в голубой пустоте. Это одна из тех "небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов. В один мешочек отбирают все целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки, хотя с виду и кажется, будто бы в комоде ничего нет, кроме белья…". Казалось бы, Коробочка с куриной ограниченностью кругозора является полной противоположностью Чичикову с его авантюризмом и головокружительной размашистостью задуманного предприятия.
Но сходство с нею у Чичикова есть, да и немалое. Не случайно здесь Гоголь обращается к описанию шкатулки Чичикова, и его описание показывает, что шкатулка эта напоминает "комод" Коробочки. Кажется, что в шкатулке Чичикова, как и в комоде Коробочки, ничего нет, кроме дорожных вещей. "Под верхним ящиком находится нижний, основное пространство которого занято кипами бумаг", но тут-то и притаился еще один, "маленький потаенный ящик для денег, выдвигавшийся незаметно сбоку шкатулки. Он всегда так поспешно выдвигался и задвигался в ту же минуту хозяином, что наверно нельзя сказать, сколько там было денег". Гений скопидомства, Коробочка тут же высоко оценивает чичиковский вариант ее "комода": "Хорош у тебя ящик, отец мой… чай в Москве купил его?"
"Дубиноголовая" Коробочка не так уж примитивна и проста, как это сперва может показаться. Исследователь "Мертвых душ" В. В. Федоров называет ее "союзником автора против подлеца-приобретателя Чичикова". Почему? Задумаемся: что именно не принимает в авантюре Чичикова Коробочка? Главный аргумент героя в диалоге с нею – полная непригодность покойников в хозяйстве – не имеет для Коробочки доказательной силы. "Уж это, точно, правда. Уж совсем ни на что не нужно; да ведь меня только и останавливает, что ведь они уже мертвые".
Коробочка сохраняет взгляд на мир как на нечто целостное, пусть и на самом примитивном уровне. Поэтому ей представляется, что форма оказывает обратное действие на содержание, и отсюда (из вполне здорового чувства целого) – нелепое ее предположение, что Чичиков будет выкапывать купленных им мертвецов из земли. На победоносном пути Чичикова к богатству, основанному на фикции, на использовании отчужденной от содержания формы ("ревизская сказка"), встает примитивное сознание "дубиноголовой" Коробочки, в котором форма и содержание сохраняют свое единство. И Чичиков не может преодолеть пассивного сопротивления этого сознания. Не случайно на стене у Коробочки между картин, где были изображены птицы, висел портрет Кутузова!
Но самое интересное в том, что такое же сопротивление противоестественному отчуждению формы от содержания почувствует в своей душе и Чичиков, когда он начнет приводить в порядок купчие крепости на "мертвых душ". Вдруг эти души оживут и воскреснут в его воображении со своими яркими характерами, со своей индивидуальной судьбой!
Изображая характеры помещиков, Гоголь часто прибегает к обобщениям, завершающим портреты этих героев. Манилова он сравнивает со слишком "умным министром". А о Коробочке говорит: "Впрочем, Чичиков напрасно сердился: иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка". Обобщения, ведущие к вершинам русского общества, придают характерам гоголевских помещиков всероссийское, общенациональное звучание. Перед нами не частные лица, не герои романа или повести, а персонажи поэмы, типы национального масштаба.
Ноздрев и Чичиков.
Ноздрев, с которым Чичикова сводит очередная "случайность", – образец безобразно широкой русской натуры. О таких людях Достоевский скажет позднее: "Если Бога нет, то все позволено". У Ноздрева Бог – он сам, его ничем не ограниченные капризы и желания. Он пленник собственных распущенных страстей. Неуемная энергия, вечное движение и беспокойство этого человека – результат отсутствия в нем скрепляющего личность нравственного центра. "В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все, что ни есть, на все, что хотите".
Для желаний Ноздрева не существует никаких границ: "Теперь я поведу тебя посмотреть, – продолжал он, обращаясь к Чичикову, – границу, где оканчивается моя земля…" "Вот граница! – сказал Ноздрев. – Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все что за лесом, все мое".
Вся жизнь Ноздрева – бесконечное и не знающее пределов насыщение самых низких чувственных инстинктов человеческой природы. В окружении своих собак Ноздрев "как отец среди семейства". Кутежи и попойки, карты и шулерство в картежной игре – вот стихия Ноздрева. Упоение ложью сближает его с Хлестаковым. Но в отличие от него ноздревская ложь не безобидна: в ней всегда присутствует подлое желание "нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины".
Ноздрев мгновенно сочиняет одну ложь за другой, да так ловко, что будто бы и сам верит в сочиненное. Подтверждая сплетню, что Чичиков собирался увезти губернаторскую дочку, Ноздрев сочиняет такие подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было венчаться, именно деревня Трухманчевка, поп отец Сидор, взявший за венчание 75 рублей, "и то не согласился бы, если бы Ноздрев не припугнул его".
Убегая от Ноздрева, Чичиков и в ум взять не может, зачем он поехал в его усадьбу, почему "как ребенок, как дурак" доверился ему. Но прельстился он Ноздревым не случайно: по природе своей Чичиков ведь тоже авантюрист, и для достижения своих корыстных целей он легко переступает через нравственные законы. Обмануть, приврать да еще и слезу пустить Чичиков горазд не хуже всякого Ноздрева. "Ноздрев еще долго не выведется из мира, – говорит Гоголь. – Он везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане; но легкомысленно-непроницательны люди, и человек в другом кафтане кажется им другим человеком".
Верный своему приему овеществления человека, Гоголь сравнивает расстроенную и развращенную душу Ноздрева, а вслед за ним и современного человека вообще с испорченной шарманкой: "Шарманка играла не без приятности, но в середине ее, кажется, что-то случилось, ибо мазурка оканчивалась песнею: "Мальбруг в поход поехал", а "Мальбруг в поход поехал" неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом. Уже Ноздрев давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка, очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго еще потом свистела она одна". Замечательны, конечно, в расстроенных "шарманках" покалеченных, сбитых с толку душ гоголевских героев эти "Божьи дудки", которые свистят в них порой сами по себе и часто сбивают с толку так хорошо продуманные, так логично и безукоризненно спланированные аферы.
Собакевич и Чичиков.
Талант изображения человека через бытовое его окружение достигает у Гоголя торжества в рассказе о встрече Чичикова с Собакевичем. Этот помещик не витает в облаках, он обеими ногами стоит на земле, ко всему относясь с черствой и трезвой практичностью. Основательность и крепость отличают все в имении Собакевича: "Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тоже срублены были на диво…" Все было "упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке".
О характере Собакевича говорит и внутреннее убранство дома. В гостиной висят картины с изображением греческих полководцев; все эти герои были "с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу". Рядом с полководцами разместилась "греческая Бобелина, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные". Мебель в комнатах прочна, неуклюжа и сходна с хозяином: пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах – совершенный медведь. "Стол, кресла, стулья – все было самого тяжелого и беспокойного свойства, – словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: "И я тоже Собакевич!" или "И я тоже очень похож на Собакевича!""
Над отделкою таких людей, как Собакевич, природа долго не мудрила, не применяла тонких инструментов, а "просто рубила со всего плеча": "хватила топором раз – вышел нос, хватила в другой – вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: "живет!". Получился человек, похожий на средней величины медведя, во фраке медвежьего цвета, шагающий вкривь и вкось и наступающий постоянно на чужие ноги. В довершение сходства даже звали его Михаилом Семеновичем.
Неуемное насыщение является смыслом существования Собакевича: "У меня когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует". И "мера" его "души" на этот счет безмерна. На завтраке у полицмейстера Собакевич наметил для себя гигантского осетра и "в четверть часа с небольшим доехал его всего". Когда хозяин и гости вспомнили об этом "произведении природы", от него остался один хвост, "а Собакевич пришипился так, как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал вилкою в какую-то сушеную маленькую рыбку. Отделавши осетра, Собакевич сел в кресла и уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал глазами". "Душа" его впала в блаженное оцепенение.
Противник "высоких материй", Собакевич обо всем, что не связано с его практическим интересом, судит с топорной прямолинейностью. Просвещение – вредная выдумка. Люди все – воры и разбойники: "Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья".
В своих пределах Собакевич умен. Без труда он угадывает хитрый замысел Чичикова и вступает с ним в торговлю. Тут-то и обнаруживается вдруг странный парадокс, неожиданный штрих в характере Собакевича. На него ведь был уже "тонкий" намек при описании картин в гостиной: "Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках". Вспомним тощенькую супругу у толстого Собакевича!
В узком деле торговли и корыстного интереса прорывается какой-то намек на его проницательность и даже на поэтический талант. Торгуясь с Чичиковым, он забывает, каким "товаром" владеет, и расписывает достоинства мертвых, как живых. "Да чего вы скупитесь? – сказал Собакевич. – Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то как бывает московская работа, что на один час, – прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!… А Пробка Степан… Максим Телятников… А Еремей Скороплёхин!" и т. д. Описание "товара" у Собакевича – целая поэма о силе, таланте и сметливости русского народа. И неспроста она приводит Чичикова в изумление: в этом медведе, закоренелом мизантропе и черством кулаке вдруг откуда ни возьмись обнаруживается и "сила речи", и живость воображения, и "дар слова".
Выходит, что Собакевич – "родня" Чичикову не только по скупости и деловой хватке, но и по русскому "пересолу", на пределе которого обнаруживаются в искаженной и помраченной душе возможности ее выпрямления и возрождения. Ведь и Чичиков так же срывается, как Собакевич. Вспомним, например, "странное" распоряжение, которое "зарапортовавшийся" Чичиков отдает Селифану, забывая, какой "товар" он приобрел: "собрать всех вновь переселившихся мужичков, чтобы сделать всем лично поголовную перекличку".
Точно так же "зарапортовался" в разговоре с председателем гражданской палаты и Собакевич, подтверждая правоту русской пословицы "На всякого мудреца довольно простоты". "Да что ж вы не скажете Ивану Григорьевичу, – отозвался Собакевич, – что такое именно вы приобрели; а вы, Иван Григорьевич, что вы не спросите, какое приобретение они сделали? Ведь какой народ! просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева". – "Нет, будто и Михеева продали? – сказал председатель. – Я знаю каретника Михеева: славный мастер; он мне дрожки переделал. Только позвольте, как же… Ведь вы мне сказывали, что он умер…" – "Кто, Михеев умер? – сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. – Это его брат умер, а он преживехонький и стал здоровее прежнего".
Так неожиданно в Собакевиче проглядывают два бессмертных сочинителя – Хлестаков и Ноздрев, а заодно с ними и искусный актер Чичиков. "Да будто один Михеев! – продолжает вошедший в раж Собакевич. – А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, – ведь все пошли, всех продал!" – А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: "А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру!" Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: "Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума".
Плюшкин и Чичиков.
В представленной Гоголем на всеобщий позор и посмеяние галерее помещиков есть одна примечательная особенность: в смене одного героя другим нарастает ощущение пошлости, в страшную тину которой погружается современный русский человек. Но по мере сгущения пошлости, доходящей даже в фамилии Собакевича до звероподобного состояния, на пределе ее русского "безудержа" и "безмерности" в безнадежно, казалось бы, омертвевших душах героев начинает проглядывать "тощий и худенький" Багратион – славный герой Отечественной войны 1812 года. В глубине своего падения русская жизнь обнажает какие-то еще неведомые и нераскрывшиеся внутренние резервы, которые, может быть, спасут ее, дадут ей возможность выйти на прямую дорогу.
Гоголь говорит: "И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги. Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес Смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход? где дорога?"
Прямой путь, на который выйдет рано или поздно Русь-тройка, очевиден и ясен для Гоголя. Девятнадцать столетий тому назад он дан человечеству устами его Спасителя: "Я есть путь, истина и жизнь". Гоголевская Россия, напустив слепой туман себе в очи, устремилась по ложному пути корысти и торгашества и движется по нему к самому краю пропасти. Но всем содержанием поэмы Гоголь показывает, что слепцы еще не ослепли окончательно, что в "расхристанных" душах маниловых, коробочек, ноздревых, собакевичей не все потеряно, что ресурсы для грядущего прозрения и выхода на "прямые пути" в них есть.
На эти ресурсы указывает и последняя встреча Чичикова с Плюшкиным, символизирующим предел, конечную степень падения на избранном Чичиковым пути. Не случайно встрече с Плюшкиным предшествуют рассуждения автора и стоящего за ним героя о юности с ее чистотою и свежестью. Эти рассуждения подытожит автор после общения Чичикова с Плюшкиным так: "И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!"
Пытаясь показать страшное искривление русской жизни с праведных и прямых на лукавые пути, рассказ о Плюшкине Гоголь начинает с предыстории героя. Если ранее перед читателями представали сложившимися характерами "готовые" Манилов, Коробочка, Ноздрев, Собакевич, то характер Плюшкина Гоголь дает в развитии. Было время, когда он казался "бережливым хозяином" и хорошим семьянином, а соседи ездили к нему "слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости". "Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее… Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость…"
И вот с каждым годом "притворялись окна" в его доме и в его душе, "уходили из вида более и более главные части хозяйства", "это бес, а не человек", говорили покидавшие его имение покупщики, "сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз", а Плюшкин год от году все более и более попадал в рабство к бесполезным и уже никому не нужным "хозяйственным мелочам": "…Он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, – все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. "Вон уже рыболов пошел на охоту!" – говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу".
В характере Плюшкина Гоголь видит изнанку другого порока, гораздо чаще встречающегося на Руси, "где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь…". Беспределу ноздревского прожигания жизни на одном полюсе соответствует беспредел плюшкинской скупости на другом.
Тем трагичнее проступает в безднах падения загорающийся в темной глубине превратившейся в прах души живой и трепетный огонек надежды на спасение. Когда Чичиков обращает внимание Плюшкина на былых его знакомых, вдруг вспыхивает в его душе память об утраченной юности и молодости: ""Ах, батюшка! Как не иметь, имею! – вскричал он. – Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый!"… И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег".
Общение с Плюшкиным, несмотря на невиданный успех по закупке "мертвых душ", вызывает у Чичикова чувство ужаса и глубокого внутреннего содрогания. В лице Плюшкина открывается логический конец того пути, на который направлена вся энергия "предпринимателя и хозяина". По замыслу Гоголя, галерея помещиков освещает с разных сторон те "уклоны" и "крайности", которые свойственны характеру Чичикова, которые готовят читателя к наиболее точному и всестороннему пониманию нового явления в ру<