‑ Да, но ведь у митраистов нет ничего похожего на христианские таинства, ‑ вступил я в спор от лица дьявола‑искусителя. ‑ Как быть, например, с евхаристией ‑ причастием хлебом и вином, о котором Христос сказал: "Вкусивший от моего тела и крови удостоится жизни вечной"?
Максим улыбнулся.
‑ Я не выдам особой тайны, если скажу, что и у нас, митраистов, тоже есть символическая трапеза в память персидского пророка Заратустры. Тем, кто поклоняется Единому Богу и Митре, он сказал: "Тот, кто вкусит от моего тела и крови, станет един со мною, а я с ним, и познает спасение". Это сказано за шесть веков до рождения Назарея.
‑ Заратустра был человеком? ‑ опешил я.
‑ Он был пророком и погиб в храме от руки врагов. Его последние слова перед смертью были: "Да простит вам Бог, как прощаю я". Воистину, нет такой святыни, которую бы галилеяне у нас не похитили. Чему посвящены их бесчисленные соборы? В первую очередь осмыслению всего того, что они позаимствовали из чужих религий. Тяжкий труд ‑ не позавидуешь!
‑ Я читал Порфирия… ‑ начал я.
‑ Тогда тебе уже известно, сколь богато противоречиями учение галилеян.
‑ А как быть с противоречиями эллинской веры?
‑ Между древними легендами неизбежно накапливаются противоречия, но ведь мы не воспринимаем эти легенды буквально; они ‑ не более чем туманные откровения богов, а те, в свою очередь, ‑ эманации Единого. Нам известно, что они нуждаются в толковании, которое может быть удачным, а может и нет. Между тем христиане считают книгу, написанную о Назарее через много лет после его смерти, непреложной истиной. Но и эта книга постоянно ставит их в тупик, и они вынуждены все время менять ее содержание. К примеру, в книге об Иисусе нигде не говорится о его божественном происхождении.
‑ Кроме Евангелия от Иоанна. ‑ И я привел цитату: ‑ "И Слово стало плотью и обитало с нами". ‑ Как видите, пять лет службы чтецом в церкви не прошли для меня даром.
‑ Эту фразу можно толковать по‑разному. Что именно заключено в понятии "слово"? Неужели это и в самом деле, как сейчас толкуют. Святой дух, который к тому же еще Бог, а также Иисус? Но тогда мы вновь возвращаемся к трижды кощунственному учению о Троице, которое кое‑кто называет "истиной". А это, в свою очередь, напоминает нам о некоем благороднейшем Юлиане, который также стремится познать истину.
‑ Да, я стремлюсь к истине… ‑ Дым факелов наполнял пещеру. У меня кружилась голова, предметы теряли очертания, а все происходящее казалось нереальным. Если бы стены внезапно раздвинулись и над нами засияло ослепительное солнце, я бы ничуть не удивился, но в тот день Максим не прибегал к магии, он пустил в ход логику и факты.
‑ Ни одному человеку не дано убедить другого в том, что есть истина. Истина ‑ это все, что нас окружает, но каждый познает ее своим путем. Какая‑то крупица ее заключена в учении Платона, другая ‑ в песнях Гомера, есть доля истины и в сказаниях об иудейском боге, если отвлечься от их самонадеянных притязаний. Истина открывается человеку лишь в соприкосновении с божественным ‑ это откровение может быть даровано через посредство магии; поэзия ‑ еще один путь к откровению. Бывает и так, что боги сами срывают пелену с наших глаз.
‑ Мои глаза не видят истины.
‑ Ты прав.
‑ Но мне известно, что я хочу познать.
‑ Это так, но стена перед тобою подобна тому зеркалу, сквозь которое ты хотел пройти.
Я пристально посмотрел ему в глаза:
‑ Максим, так покажи мне дверь, а не зеркало.
Он надолго умолк, а когда заговорил, то смотрел мимо меня на лицо Кибелы.
‑ Ты христианин…
‑ Я никто.
‑ Но ты обязан веровать в Христа, это вера всей твоей семьи.
‑ Я должен лишь делать вид, что верую, не более того.
‑ И тебя не пугает твое лицемерие?
‑ Еще страшней для меня неведение.
‑ Готов ли ты пройти через тайные обряды Митры?
‑ Это путь к истине?
‑ Да, один из путей. Если ты искренне желаешь попытаться, я покажу тебе дорогу. Но помни: я могу довести тебя только до двери, войдешь в нее ты один. У порога моя помощь кончается.
‑ А что будет, когда я войду?
‑ Ты познаешь, что такое смерть и второе рождение.
‑ Так веди же меня вперед, Максим. И будь моим наставником.
‑ Конечно, я буду твоим наставником, ‑ сказал он с улыбкой. ‑ Такова наша судьба. Помнишь, что я сказал? Ни у тебя, ни у меня просто нет другого выбора. Это рок. Мы пройдем весь путь, до конца трагедии, вместе.
‑ Какой трагедии?
‑ Жизнь человеческая трагична! она оканчивается муками и смертью.
‑ А что после мук? После смерти?
‑ Переступив порог Митры, ты познаешь, что происходит после трагедии, за пределами человеческого бытия, и что означает ‑ воссоединиться с богом.
Приск: Интересно наблюдать Максима за работой. Да, это был большой умница! Я‑то думал, при первой встрече он будет показывать Юлиану свои фокусы, скажем, заставит статую Кибелы танцевать или что‑нибудь еще в этом роде, ан нет! Сначала он ведет искусную атаку на христианство, а взамен подбрасывает Юлиану митраизм. Эта религия не может не понравиться нашему герою: Митра был любимым божеством многих римских императоров, а солдаты чтут его и по сей день. Максим также понимал, что если ему удастся втянуть Юлиана в митраизм и организовать его посвящение, это непременно породит между ними особые отношения.
Теперь я не сомневаюсь, в тот период жизни практически любой мистический культ мог бы дать Юлиану толчок к разрыву с христианством: он сам к этому стремился. Хотя трудно сказать почему, коль скоро тяга Юлиана к суевериям и магии была точно такой же, как и у христиан. По всей видимости, поклонение трупам ему претило, но позднее он узрел проявление "Единого" в еще более странных вещах. Будь Юлиан и в самом деле тем, кем он себя считал ‑ философом школы Платона и, стало быть, нашим единомышленником, его неприятие христианских бредней было бы нетрудно объяснить, но Юлиан был одержим, прежде всего, идеей личного бессмертия ‑ единственной навязчивой идеей, роднящей христианство с древними мистическими культами.
Несмотря на все то что Юлиан об этом понаписал, я так и не сумел до конца разобраться, почему он пошел против веры своей семьи. В конечном счете, христианство предлагало ему почти все, в чем он нуждался. Если он желал символически вкушать от тела Господня, почему же он предпочел хлебу и вину христианского причастия вино и хлеб Митры? Дело тут не в христианстве. Христиане давно уже потихоньку переняли все таинства Митры, Диониса и Деметры, и современное христианство есть не что иное, как свод народных суеверий.
По‑моему, Юлиан невзлюбил христианскую веру из‑за своих родственников, в особенности Констанция ‑ ярого христианина и страстного любителя богословских диспутов. У Юлиана были все основания ненавидеть Констанция, отсюда и проистекает его ненависть к христианству. Возможно, я упрощаю, но я склонен считать, что объяснения, лежащие на поверхности, как правило, верны, хотя, безусловно, допускаю, что душа человеческая таит много загадок и в ней всегда есть доля таинственного,
Юлиан был христианином во всем, кроме веротерпимости; более того ‑ согласно христианскому вероучению, его вполне можно было бы причислить к лику святых. И все же он яростно отверг религию, которая полностью соответствовала его складу, и вернулся к ее эклектическим источникам, которые он впоследствии попытался систематизировать и создать новое учение ‑ не менее смехотворное, чем отвергнутый им синтез. Все это очень странно, и я не нахожу поступкам Юлиана удовлетворительного объяснения. Правда, он утверждает, что в детстве ему внушил отвращение к христианству фанатизм епископа Георгия, а позднее Плотин с Порфирием открыли всю несостоятельность притязаний христиан… Отлично! Но зачем же ударяться в не меньший абсурд? Допустим, ни один образованный человек не может согласиться с тем, что еврей‑бунтовщик ‑ есть бог. Но, отвергнув этот миф, можно ли поверить, будто персидский герой‑полубог Митра родился двадцать пятого декабря от удара молнии в скалу и первыми свидетелями его рождения были пастухи? (Я слышал, христиане только что вставили этих пастухов в легенду о рождении Иисуса.) Можно ли поверить, будто Митра жил на смоковнице, которая давала ему и пищу, и одежду, или в то, что он боролся с первым творением солнца ‑ быком, а тот тащил его по земле (это символизирует страдания человека в жизни), пока не вырвался; наконец в то, что по приказу бога солнца Митра заколол быка ножом и из тела животного возникли травы, цветы, злаки, из крови ‑ вино, из семени ‑ первые мужчина и женщина? А далее ‑ в то, что после священного ужина Митра вознесся на небо и что когда настанет страшный суд и все мертвецы восстанут из могил, зло будет искоренено, добро восторжествует и праведники удостоятся вечной жизни в лучах солнца.
Между митраистским мифом и его христианским вариантом нет никаких существенных различий. Следует, впрочем, признать, что нравственный кодекс митр аистов во всех отношениях превосходит христианский. Так, митраисты ставят праведный поступок выше созерцания. Они ценят такие старомодные добродетели, как мужество и самоограничение. Они первыми поняли, что сила человека ‑ в смирении и кротости. Все это несравненно лучше, нежели истерические призывы христиан к уничтожению еретиков, с одной стороны, и рабскому преклонению перед загробной жизнью ‑ с другой. Наконец, митраист не получает отпущения грехов, будучи обрызган водицей. Полагаю, что с этической точки зрения митраизм ‑ лучший из всех мистических культов, но нелепо было бы считать, будто он "истиннее" всех остальных. Когда люди начинают веровать в один‑единственный миф и магию, это неизбежно приводит к безумию.
Юлиан постоянно говорит о своей любви к эллинской философии. Он искренне верит в то, что любит Платона и диспуты, основанные на логике, но в действительности Юлиан страстно желал только одного ‑ уверенности в личном бессмертии; в наш упадочный век это не такая уж редкость. Христианский путь к бессмертию он, по неясным для меня причинам, отверг, чтобы тут же ухватиться за столь же нелепые бредни. Я, конечно, сочувствую ему: он дал христианству несколько хороших оплеух, и я от этого в восторге, но его страх перед небытием не вызывает у меня сострадания. Почему это нужно непременно стремиться к вечной жизни? То, что до рождения мы не существовали, никем не оспаривается, так разве не естественно вернуться в это первозданное состояние? Откуда тогда этот непонятный страх? Я совсем не тороплюсь расстаться с жизнью, но небытие ‑ это, в моем понимании, и есть: не быть. Ну что тут страшного?
Что же касается обрядов и инициации, через которые должен пройти новообращенный митр аист, о сем лучше умолчим. Насколько мне известно, одно из двенадцати мучительных испытаний состоит в том, что тебе выдергивают по одному все волосы, растущие в паху, ‑ весьма духоподъемная процедура! Кроме того, я слыхал, будто во время таинств все участники вдрызг перепиваются и с завязанными глазами прыгают через канавы ‑ это, несомненно, символизирует превратности плотской жизни. Впрочем, всевозможные таинства поражают воображение людей, и чем они отвратительнее и страшнее, тем лучше. Какое печальное зрелище являет собою человек, как страшно им быть!
Либаний: Воистину редко можно встретить философа, настолько лишенного каких‑либо проблесков религиозного чувства, ‑ это очень напоминает людей, от природы не способных различать цвета, что для остальных не составляет ни малейшего труда. Приску действительно присущи логичность мысли и умение четко формулировать, но главное от него сокрыто. Что же касается меня, то я, подобно Юлиану, был посвящен в таинства Митры в пору моего ученичества. Они произвели на меня глубочайшее впечатление, хотя, должен признаться, не явились таким откровением, как для Юлиана. Впрочем, я никогда не был христианином и мне не пришлось столь драматически, с такой опасностью для себя порывать с миром, к которому я ранее принадлежал. Для Юлиана это был чрезвычайно смелый шаг: узнай Констанций о его поступке, ему бы не сносить головы. К счастью, Максим столь ловко все устроил, что Констанций так никогда и не узнал, что в возрасте девятнадцати лет, в пещере, неподалеку от горы Пион, его двоюродный брат отрекся от христианства.
То, что Приску не удалось проникнуть в суть митраистских таинств, не вызывает у меня удивления. Приск дает высокую оценку митраистской этике ‑ что ж, спасибо и на этом! Обряды же наши представляются ему отвратительными, а между тем он знает о них только понаслышке, так как посвященные обязаны хранить в тайне все происходящее в пещере. Могу засвидетельствовать: как бы ни были болезненны и неприятны испытания, откровение стоит того. Я, к примеру, не мыслю мира без Митры.
Со своей обычной грубоватой прямотой Приск указывает на то, что христиане заимствуют один за другим атрибуты нашего культа. И мне вдруг пришла в голову мысль: возможно, это и есть путь к нашей победе? Может быть, постепенно перенимая наши обычаи, христиане будут все больше сближаться с нами, пока окончательно нам не уподобятся?
Юлиан Август
3 марта 351 года свершилось мое посвящение в таинства Митры. В тот день я наблюдал восход солнца, а также его закат, приняв при этом необходимые меры предосторожности, так как Констанций запретил возносить солнцу молитвы, и с той поры вездесущие соглядатаи и доносчики хватали даже тех, кто просто любовался солнечным закатом.
Екиволию я сказал, что собираюсь денек поохотиться на горе Пион. Поскольку он терпеть не мог охоту, я был уверен, что он со мной не пойдет. Так и получилось: он процитировал Гомера, я процитировал Горация, он ‑ Виргилия, а я ‑ Феокрита и так далее, пока мы вдвоем не перебрали почти все, что великие написали за и против охоты.
Было еще одно препятствие ‑ моя охрана. Ко мне был приставлен офицер с двенадцатью солдатами, ‑ они и составляли, так сказать, мой "двор", и не менее двух из них неотступно следовали за мною повсюду. Как быть с ними? И тут меня надоумил Максим: поскольку митраизм ‑ религия, широко распространенная среди солдат, это означает, что хотя бы двое из охраны наверняка окажутся митраистами, ‑ решил он и оказался прав: пятеро из двенадцати оказались нашими единоверцами. Я без труда сумел устроить так, что в день посвящения оба моих охранника были из этой пятерки, а все братья по Митре связаны обетом молчания.
Мы с Оривасием и солдатами вышли из дома за час до рассвета. У подножия горы нас встретили Максим и девятеро отцов. В глубоком молчании мы поднялись по склону и остановились у назначенного места ‑ там, где росла смоковница. Здесь мы дожидались восхода солнца.
И вот настала утренняя заря. Небо бледнело, над нами зажглась голубая Венера, и темные тучи расступились. В тот самый миг, когда над горизонтом показался край солнца, первый его луч упал на скалу как раз за нашей спиной, и меня сразу осенило: это была не обычная скала, а дверь, вход в подземелье. Мы вознесли молитвы солнцу и его спутнику Митре, нашему спасителю.
Когда солнце наконец поднялось над горизонтом, Максим открыл дверь и мы вошли в небольшую пещеру со скамьями, вытесанными в скале. Нам с Оривасием велели подождать, а отцы удалились в другую пещеру ‑ внутреннее святилище. Так начался самый знаменательный день в моей жизни ‑ день меда, хлеба и вина, день семи ворот и семи планет, день паролей и отзывов, день молитвы, а в конце концов (после Ворона, Невесты, Воина, Льва, Перса, Посланника Солнца и Отца) день Нама Нама Себезио.
Либаний: Изо всех таинств, кроме разве что элевсинских, наибольшее впечатление производят митраистские, так как по мере того как совершаются эти таинства, ты все более и более отрешаешься от земной суеты. На каждой из семи ступеней посвященный испытывает то, что когда‑нибудь испытает его душа, когда будет подниматься по семи небесным сферам и избавляться от пороков, свойственных человеческой природе. В сфере Ареса душа лишается воинственности, в сфере Зевса ‑ тщеславия, в сфере Афродиты ‑ плотских вожделений и так далее ‑ до полного очищения. И тогда… Но здесь я умолкаю. Нама Нама Себезио!
Юлиан Август
Когда наступил вечер, мы с Оривасием, рожденные заново, выкарабкались из пещеры.
В тот самый миг это и произошло. Взглянув на заходящее солнце, я почувствовал, как меня наполняет свет. Благодать
Гелиоса снизошла на меня, и я узрел Единое. Лишь немногим избранным доводилось ощущать подобное ‑ по моим жилам вместо крови струился свет.
Я постиг высшую мудрость, увидел бесконечную простоту мироздания. Человеку не дано ее познать без божественной помощи, ибо этого не охватить мыслью и не выразить словом, и в то же время это так просто, что я был потрясен, как человек не способен познать того, что всегда живет в нас и в чем живем мы. В пещере меня испытывали и обучали, а по выходе из нее меня ждало откровение.
Стоя на коленях в полыни, я, освещенный косыми лучами заходящего солнца, узрел самого бога. То, что я тогда видел и слышал, невозможно описать словами. Даже сегодня, спустя столько лет, острота ощущения сохранилась до такой степени, как будто это было вчера. Ибо там, на кругом горном склоне, я был подвигнут на великий труд, который сейчас выполняю: на меня была возложена миссия восстановить религию Единого Бога во всем ее великолепии и неповторимости.
Так я стоял на коленях, пока не зашло солнце, и, как мне сказали, простоял еще целый час в полной темноте, пока Оривасий наконец не встревожился. Он разбудил меня… или, скорее, погрузил в сон, ибо с тех пор "реальный мир" кажется мне сновидением и лишь откровения Гелиоса ‑ действительностью.
‑ Здоров ли ты? ‑ услышал я.
Я кивнул и поднялся на ноги. "Я видел…" ‑ начал я и осекся; разве мог я описать то, что узрел? Даже сейчас, когда пишу эти записки, я не нахожу слов, чтобы передать испытанное мною, так как в человеческой жизни нет ничего сравнимого с этим.
Однако Максим сразу понял, что со мной произошло.
‑ Бог избрал его, ‑ сказал Максим, ‑ и дал свое знамение. В город мы возвратились храня глубокое молчание. Мне не хотелось ни с кем говорить, даже с Максимом, так как меня все еще несло на крыльях света. Я даже не ощущал боли в тыльной стороне ладони, где была нанесена священная татуировка. Но возле городских ворот меня грубо вернул к жизни шум огромной толпы. Множество людей окружило нас с криками: "Потрясающая новость!"
Эти крики привели меня в замешательство. Первое, что пришло в голову: неужели бог все еще со мной? Неужели виденное мною открылось всем? Я хотел спросить об этом у Максима и Оривасия, но гул толпы заглушал наши голоса.
В доме городского префекта меня ожидал сам префект, вместе с Екиволием и почти всем сенатом. Увидев меня, все они упали на колени. На мгновение я подумал, уж не настал ли в самом деле конец света и не послан ли я самим богом отделить праведников от грешников, но Екиволий мгновенно разогнал мои апокалиптические мысли.
‑ Благороднейший Юлиан, божественный Август призвал твоего брата… ‑ Тут обступившие нас люди стали наперебой восторженно выкрикивать имена и титулы Галла, ‑ божественный Август призвал его разделить с собою пурпур. Галл назначен цезарем Восточной империи. Кроме того, божественный Август отдал ему в жены свою божественную сестру Констанцию!
При этих словах раздались приветственные клики, и жадные руки потянулись ко мне, хватая за хламиду, за руки и за плечи. Одни просили меня не оставить их своей милостью, другим требовалось мое благословение. Наконец мне удалось прорваться сквозь толпу и укрыться внутри дома.
‑ Они что, с ума посходили? ‑ накинулся я на Екиволия, как будто бы это он все подстроил.
‑ Это все от того, что ты теперь стал братом цезаря, ‑ оправдывался он.
‑ Да уж, много они от этого получат… да и я не больше, ‑ вырвалось у меня. Это было не очень‑то осторожно, но мне от этих слов стало легче.
‑ Ты что, хочешь, чтобы тебя любили за твои красивые глаза? ‑ подтрунивал надо мной Оривасий. ‑ По‑моему, тебе очень нравились почести, пока ты не узнал их причину.
‑ Я думал, божественный свет… ‑ начал я и осекся, как раз вовремя.
‑ Какой свет? ‑ остолбенел Екиволий.
‑ Юлиан хотел сказать, что лишь божественный свет очей наших ‑ Иисус достоин таких почестей, ‑ пришел мне на выручку Максим. ‑ Людям не следует поклоняться себе подобным, даже если это и принцепсы.
‑ Да, это, конечно, пережиток древних суеверий, ‑ согласился Екиволий. ‑ Августа именуют "божественным", но все же он не бог, как полагали наши предки. Но поспешим: ванны уже нагреты, и нас ждет торжественный обед у префекта в честь великого события.
Так я познал Единого Бога в тот самый день, когда пришла весть, что мой брат стал цезарем. У меня не было и тени сомнения в том, что это божественное предзнаменование: каждый из нас вступил на путь, предназначенный судьбой. С этого дня я был принят в лоно эллинской веры, или, как говорят обо мне галилеяне (разумеется, за глаза!), стал вероотступником. А Галл начал править Восточной Римской империей.
‑VI‑
‑ Безусловно, цезаря это беспокоит.
‑ Но для этого нет ни малейших оснований!
‑ Как это ‑ нет оснований? Ты ‑ ученик Максима.
‑ Но также и Екиволия.
‑ Вы уже год как расстались. Твой брат полагает, что тебе необходим духовный наставник, особенно сейчас.
‑ Но Максим вполне благонадежен.
‑ Максим не христианин. А ты? ‑ Этот вопрос был подобен удару камня, пущенного из пращи. Несколько долгих мгновений я неотрывно смотрел на диакона‑черноризца Аэция из Антиохии. Он отвечал мне вроде бы невозмутимым взглядом. У меня упало сердце. Неужели при дворе Галла что‑то пронюхали?
‑ Как ты смеешь сомневаться в том, что я христианин? ‑ спросил я наконец. ‑ Меня наставляли в вере два великих епископа. Я служил в церкви чтецом. Здесь, в Пергаме, я не пропускаю ни одной обедни, ‑ продолжал я тоном оскорбленной невинности. ‑ Кто распускает обо мне такие нелепые слухи, если, конечно, таковые вообще существуют?
‑ Если все время якшаешься с личностями вроде Максима, люди поневоле начинают этому удивляться.
‑ Как же мне следует поступить?
‑ Расстанься с ним! ‑ последовал немедленный ответ.
‑ Это приказ моего брата?
‑ Нет, это я тебе предлагаю. Твой брат обеспокоен твоим поведением, этого достаточно. Он прислал меня с тобой поговорить, что я и сделал.
‑ И ты удовлетворен?
‑ Меня очень трудно удовлетворить, благороднейший Юлиан, ‑ улыбнулся Аэций. ‑ Однако я передам цезарю, что ты регулярно посещаешь церковь и у Максима больше не занимаешься.
‑ Если это самый правильный образ поведения, я буду его придерживаться. ‑ Эта расплывчатая фраза, кажется, удовлетворила Аэция. Друзья часто говорят мне, что из меня мог бы получиться неплохой адвокат.
Когда я провожал Аэция к выходу, он огляделся и спросил:
‑ Кто владелец этого дома?…
‑ Оривасий.
‑ Отличный врач.
‑ Нет ли крамолы в том, что я с ним дружу? ‑ не удержался я.
‑ Лучшего общества для тебя не придумать, ‑ вкрадчиво ответил Аэций. У выхода он на минуту остановился. ‑ Твой брат никак не может понять, почему ты ни разу не посетил его в Антиохии. Он считает, что придворная жизнь тебя "как следует отшлифует", ‑ это его слова, а не мои.
‑ Боюсь, я не создан для жизни при дворе, тем более таком блестящем, как двор моего брата. Шлифовке я не поддаюсь, а политиков не выношу.
‑ Весьма мудрая брезгливость.
‑ И к тому же непритворная. Все, чего я хочу, ‑ это учиться.
‑ Но с какой целью?
‑ С целью познать себя, зачем же еще?
‑ Ну конечно, зачем же еще? ‑ Аэций сел в свой экипаж. ‑ Будь предельно осторожен, благороднейший Юлиан. И запомни: у принцепса нет и не может быть друзей.
‑ Спасибо за совет, диакон.
Аэций уехал, а я вернулся в дом, где меня поджидал Оривасий.
‑ Ты все слышал? ‑ Этого вопроса не стоило и задавать. У нас с Оривасием нет друг от друга тайн: он из принципа подслушивает все мои разговоры.
‑ Кажется, мы вели себя, мягко говоря, не слишком благоразумно.
Я угрюмо кивнул.
‑ Ничего не поделаешь. Полагаю, мне придется прекратить занятия с Максимом. По крайней мере, на какое‑то время.
‑ И не забудь ему сказать, чтобы он прекратил болтать всем без разбора о своем знатном ученике.
Я тяжело вздохнул: уже тогда мне было известно, что Максим имеет склонность (сохранившуюся и поныне) использовать мое имя для обогащения. Принцепсы быстро к этому привыкают, и я отношусь к подобным вещам терпимо. По правде говоря, я даже рад, что мое имя помогает друзьям разбогатеть. Оривасий помог мне в этом разобраться, и я вовсе не жду, чтобы меня любили бескорыстно. Ведь и я люблю других не просто так, а за те знания, что они могут мне дать.
Раз ничто не бесплатно, всякому ‑ его цену.
Я тут же вызвал секретаря и продиктовал письмо к Максиму с просьбой оставаться в Эфесе вплоть до особых распоряжений. Я также уведомил запиской епископа Пергамского, что желал бы в ближайшее воскресенье участвовать в богослужении в качестве чтеца.
‑ Ну и лицемер, ‑ вырвалось у Оривасия, едва за секретарем закрылась дверь.
‑ Лучше быть живым лицемером, чем мертвым… э‑э?… ‑ Мне часто бывает трудно закончить афоризмы, точнее говоря, я начинаю их, не продумав до конца, ‑ дурная привычка.
‑ Мертвым чтецом. Я слышал, Галл находится под большим влиянием Аэция. Это правда?
‑ Да, об этом поговаривают, к тому же Аэций его исповедник. Но кто в силах влиять на моего брата? ‑ Я невольно понизил голос до шепота, так как Галл, страшась измены, стал не менее подозрителен, чем Констанций, и наводнил Антиохию шпионами.
В том, что Галл так переменился, я виню его жену Констанцию. Она была истинной сестрой своего венценосного брата и считала, что плести заговоры свойственно человеческой натуре. Мне не довелось видеть эту прославленную даму, но говорят, она была не менее жестока, чем Галл, однако во много раз умнее. К тому же Констанция была на редкость честолюбива, чего не скажешь о Галле. Ему вполне хватало титула цезаря Востока, но она желала, чтобы он обязательно стал императором, и для осуществления этого замыслила убийство родного брата. Ну а Галл… Столько лет прошло, а у меня все еще не поднимается рука написать о времени его правления.
Приск: Зато у меня поднимается, а у тебя, Либаний, ‑ тем более! Ведь ты жил тогда в Антиохии и своими глазами видел, как правил этот звереныш.
Любопытно, что Юлиан избегал разговоров о Галле и со мной, и с другими приближенными. У меня была на этот счет своя точка зрения, и записки Юлиана ее лишний раз подтверждают: мне представляется, что Юлиан просто‑напросто питал к своему брату противоестественную страсть. Он постоянно восхищается красотой Галла, и в то же время чувствуется, что это для Юлиана болезненная тема. Все это очень напоминает переживания отвергнутого влюбленного. Даже то, что для всех абсолютно очевидно, ‑ врожденная жестокость Галла ‑ Юлиану представляется чем‑то мистическим. Он был просто наивен, и я не перестаю находить этому подтверждения. (Опять я повторяюсь; прости, что поделаешь ‑ старость не радость!)
Честно говоря, из членов этого семейства мне наиболее симпатичен Констанций. Он был неплохим правителем. Мы склонны его недооценивать, так как он не блистал умом и от его религиозного фанатизма житья не было, и все же он неплохо управлял страной, особенно если вспомнить, какие ему приходилось преодолевать трудности; можно только удивляться, как он не скатился к тирании. Что до его ошибок, то грубейшие из них он допустил, имея самые благие намерения (пример ‑ назначение Галла цезарем).
Обрати внимание: Юлиан безоговорочно возлагает всю полноту вины за чудовищные злодеяния Галла на Востоке на Констанцию. Мне же всегда казалось, что в этом они стоили друг друга. Но ты сам прошел через все эти ужасы, и кому, как не тебе, судить, кто из них более виноват.
Либаний: Воистину! Первоначально мы возлагали на Галла самые радужные надежды. Я, как сейчас, вижу его первое появление в антиохийском сенате. Сколько было надежд! Молва не ошиблась ‑ Галл действительно был редкостным красавцем, хотя в тот день у него от жары все лицо покрылось сыпью: в нашем душном климате блондины с нежной кожей иногда этим страдают. Однако, несмотря на болезнь, он держался молодцом ‑ казалось, он был рожден для пурпура. Он произнес очень изысканную речь, а позднее меня представил ему мой старый друг епископ Мелетий.