Юлиан Август
В начале августа я решил развлечься и пригласил к себе во дворец епископов. В конце концов, я великий понтифик и все религии в моем ведении. Впрочем, я не собирался уподобиться в безрассудстве Констанцию, который объявил церковному собору в Милане в 355 году: "Отныне вас будет направлять моя воля!"
Я принял галилеян во дворце Дафны, с диадемой на голове и державой в руке (внешние атрибуты власти всегда внушают им особое почтение). Это было большое событие. Присутствовало около тысячи епископов, в том числе и возвращенные мною из ссылки. Кстати, это привело к тому, что теперь во многих епархиях не один епископ, а два, что еще более усиливает раздоры между галилеянами. Чего жрецам Назарея явно недостает, так это кротости.
Поначалу было видно, что епископы меня боятся, и я постарался их успокоить. Я объяснил, что не собираюсь начинать гонения на церковь, хотя до меня такие гонения были и не всегда у их истоков стояли императоры. Этими словами я метил в нескольких присутствующих епископов, которые в прошлом для устранения противников прибегали к силе.
‑ Я не намерен преследовать кого‑либо за веру, ‑ продолжил я. Все вздохнули с облегчением, но по‑прежнему были настороже. ‑ Мне хотелось бы, конечно, убедить вас в своей правоте, но истина и так ясна, как солнце, и лишь тот, кто не желает, не способен ее узреть. Я, однако, не намерен также по примеру моих предшественников потакать вашим безобразиям, которые длятся уже многие годы. Не стану перечислять преступлений, совершенных вами лично или по вашему наущению. Эти убийства и грабежи свидетельствуют о порочности, приличествующей скорее диким зверям, нежели служителям божества, пусть даже и ложного. ‑ Я потряс толстым ворохом документов. ‑ Здесь приведены лишь ваши последние злодеяния. Вы требовали от государства казни ваших противников и конфискации их имущества… о, как, однако, вы любите богатство мира сего! А ведь ваша религия проповедует непротивление злу, запрещает вам судить друг друга и даже владеть имуществом, не говоря уже о том, чтобы его похищать! "Царство Мое не от мира сего" ‑ изрек ваш пророк, а вы носите богатые ризы, усыпанные драгоценными каменьями, строите огромные базилики ‑ и все это отнюдь не на том свете! Вас учили презирать деньги, а вы их копите. Вам заповедано платить за зло, будь то зло реальное или воображаемое, добром, а вы натравливаете друг на друга озверевшие толпы, дабы предать своих противников мучительной смерти. Вы расшатываете основы не только истинной веры, но и самого государства, главой которого я, по милости Божией, являюсь. Вас нельзя назвать даже достойными последователями Назарея, а если вы не в состоянии следовать тем заповедям, которые готовы защищать при помощи яда и кинжала (намек на отравление Ария по приказу Афанасия), то кто же вы, если не лицемеры?!
На всем протяжении моей речи из толпы епископов слышался невнятный ропот. Стоило мне закончить, как началось настоящее вавилонское столпотворение в лучших галилейских традициях. Все епископы разом загалдели, грозя кулаками не только мне ‑ что является государственной изменой, ‑ но и друг другу, а это просто недомыслие, так как перед лицом общего врага им следовало бы объединиться. Я пытался продолжить, но мой голос тонул в их воплях ‑ а ведь меня слышит целая армия, выстроенная на плацу! Начальник моей охраны, трибун доместиков, встревожился, но я знаком приказал ему оставаться на месте.
Дело кончилось тем, что я взревел, как бык, убиваемый Митрой: "Германцы и франки внимали мне с большим почтением!" ‑ после чего они опомнились и чуть поутихли.
Тогда я снова стал сама любезность и принес извинения за то, что был несдержан. Причиной тому было мое глубокое почтение к учению Назарея и строгому Моисееву закону, который он, будучи иудеем, желал только развить (после этих слов по рядам епископов снова прокатился легкий, но непродолжительный шумок). Я сказал также, что желаю отвести Назарею место в пантеоне богов между Изидой и Дионисом, но ни один человек, обладающий хоть искрой почтения к единому создателю вселенной, не может себе представить, будто этот провинциальный фокусник и был творцом всего сущего. Прежде чем они успели снова поднять гвалт, как в обезьяннике, я, повысив голос, быстро закончил:
‑ Тем не менее я готов поверить, что Иисус есть одно из проявлений Единого ‑ искусный врачеватель, подобный Асклепию, и готов его за это чтить.
После этого я вновь напомнил содержание своего эдикта от 4 февраля. В империи вводится полная свобода совести. Галилеяне могут поступать с себе подобными как заблагорассудится, но им запрещено убивать друг друга, а тем более эллинов. Далее я намекнул, что им не мешало бы поумерить свою алчность, и признал, что причиняю им большие неудобства, требуя возвратить земли эллинским храмам. Но разве мы пострадали меньше, когда эти земли у нас отобрали? В заключение я призвал их с большей терпимостью говорить о наших древних мифах ‑ например, мифе о Хроносе, пожирающем детей, ‑ тогда и мы, в свою очередь, будем с большим уважением отзываться о Троице и непорочном зачатии.
‑ В конце концов, мы образованные люди, ‑ сказал я, ‑ и понимаем, что миф ‑ это не реальность, а всего лишь символ, как игрушка для маленького ребенка, у которого еще режутся зубки. Так, например, игрушечная лошадка ‑ не настоящая лошадь, а лишь изображение, дающее ребенку представление о ней. Взрослые это отлично понимают. Точно так же и статуя Зевса, перед которой мы молимся, ‑ не сам бог, а лишь его изображение, хотя в ней, как и в любом сущем, содержится его частица. И вы и я ‑ служители бога и можем быть друг с другом откровенны, когда речь идет о серьезных вещах.
И еще. Я прошу вас не нарушать покоя и порядка в городах, иначе, как глава государства, вынужден буду принять соответствующие меры. Как великий понтифик, я не причиню вам никакого вреда, если только вы будете соблюдать гражданские законы и вести себя пристойно, не так, как в прошлом, когда вы уничтожали инакомыслящих огнем и мечом. Проповедуйте лишь слово Назарея, и мы сможем существовать. Но беда в том, что его немногословного учения вам уже мало. День ото дня вы его дополняете. Вы присваиваете себе наши праздники и обряды ‑ и все это совершается во имя мертвого иудея, который о них и не ведал. Вы обираете нашу веру и тут же ее отвергаете, не переставая ссылаться на высокомерного киприота, который утверждал, что не может быть спасения вне вашей веры. Неужели можно поверить, будто тысячи и тысячи поколений людей, в том числе такие гении, как Гомер и Платон, прожили жизнь впустую, так как не поклонялись иудею, который, как полагают галилеяне, был богом, хотя при сотворении мира о нем и слуху не было? Вы хотите, чтобы мы поверили, будто Единый Бог не только "ревнив", как утверждают иудеи, но еще и злонамерен, а это крайне опасное и кощунственное заблуждение. Впрочем, я не собираюсь вас критиковать, а хочу лишь одного ‑ чтобы вы вели себя мирно и не забывали, что величие нашего мира зиждется на других богах и другой, более разумной и гибкой, философии, основанной на разнообразии начал в природе.
Тут с места поднялся дряхлый епископ. В отличие от собратьев он был одет в простую ризу и походил не на принцепса, а на святого.
‑ В мире есть только один бог. Лишь один с начала времен.
‑ Согласен. И этот бог может иметь множество обличий, если пожелает, ибо он всемогущ.
‑ Единый Бог имеет лишь одно обличье. ‑ Его старческий голос дребезжал фальцетом, но был тверд.
‑ Не тот ли это бог, о котором повествует Священное Писание иудеев?
‑ Да, Август, отныне и во веки веков.
‑ А разве не написал Моисей в книге, именуемой Второзаконием: "Не прибавляйте к тому, что я заповедую вам, и не убавляйте от того"? Разве не проклял он тех, кто не соблюдает этот, данный богом, закон?
Ответили мне не сразу. Епископы не были дураками и понимали, что я загнал их в какую‑то ловушку, но то место Священного Писания, на которое я ссылался, не допускает никаких разночтений, а посему они были вынуждены ему следовать.
‑ Все, что, как ты говоришь, сказал Моисей, не только истинно, но и вечно.
‑ Так почему же, ‑ захлопнул я ловушку, ‑ вы тысячами способов меняете его закон к своей выгоде? Вы давно извратили учение не только Моисея, но и Назарея, и начало этому положил богохульник Павел из Тарса, сказавший: "Христос ‑ альфа и омега закона"! Вы не только не иудеи, но и не галилеяне, вы просто беспринципные приспособленцы.
Тут разразилась настоящая буря. Епископы, вскочив с мест, выкрикивали кто цитаты из священных текстов, кто ругательства, кто угрозы. На мгновение мне показалось, что сейчас они набросятся на меня, но даже в исступлении они сохраняли почтение к трону.
Поднявшись, я направился наискосок к выходу, который находился позади престола. Епископы этого даже не заметили: они поносили не только меня, но переругивались и между собой. У двери мне внезапно преградил путь тот самый дряхлый епископ, который вступил со мною в спор. Это был Марис из Халкедона. Мне еще никогда не приходилось видеть столь искаженного злобой лица.
‑ Будь проклят! ‑ Он чуть не плюнул мне в лицо. Трибун доместиков обнажил меч, но я подал ему знак не вмешиваться.
‑ Ты проклинаешь меня, но проклинает ли бог? ‑ мягко, вполне в духе Назарея, возразил я.
‑ Отступник! ‑ бросил он мне в лицо.
‑ Отстуцник? ‑ улыбнулся я. ‑ Скорее этого имени заслуживаете вы. Моим богам люди поклонялись с незапамятных времен, а вы отреклись не только от философии, но и от бога.
‑ Тебя ждет адское пламя!
‑ Старец, поберегись, ты играешь с огнем, да и твои собратья тоже. Не забывай, несколько веков, прошедших со времени смерти Назарея, для вечности всего лишь мгновение. То, чему вы поклоняетесь, порочно. Прошлое не перестает существовать только потому, что вы делаете вид, будто его не было. Вы избрали своим оружием раздоры, жестокость, суеверие, и я намерен излечить эту болезнь, вырезать раковую опухоль, укрепить основы государства… А теперь, друг мой, отойди и дай мне пройти.
Епископ сделал шаг, но не в ту сторону, и еще больше загородил мне путь.
‑ Он слеп, Август, ‑ произнес вдруг трибун доместиков.
‑ Да, и рад, что не вижу тебя, отступник.
‑ Попроси Назарея вернуть тебе зрение. Если он тебя любит, это для него сущие пустяки. ‑ С этими словами я обошел его кругом. Услышав, что я ухожу, епископ зашипел ‑ точь‑в‑точь как старуха, которой чудится нечистая сила, ‑ а затем величаво перекрестил себе лоб. Я, со своей стороны, сделал знак, отводящий дурной глаз. Жаль, что он не мог этого видеть.
* * *
В тот год весна выдалась ранняя. Для меня это было волнующее время новых свершений. Я регулярно посещал заседания сената и впервые со времен Октавиана Августа вел себя там не как непререкаемый повелитель, а как простой сенатор. Если верить Приску, сенаторы меня терпеть не могут за то, что я участвую в их дебатах. Может быть, он и прав, но даже если это и так, древним учреждениям все равно следует возвращать их первоначальное назначение.
В эти месяцы я начал множество реформ и, в частности, исключил галилеян из гвардии доместиков и запретил им занимать должности наместников в провинциях. Провести последнее решение через сенат стоило мне немалых усилий, но иначе было нельзя: если наместник сочувствует галилеянам, от него вряд ли можно ожидать неукоснительного выполнения моих эдиктов, особенно тех, что касаются восстановления храмов. Несколько сенаторов выдвинули следующее возражение: если я провозгласил веротерпимость, почему я преследую чиновников‑галилеян? Чтобы отстоять свою позицию, мне по вполне понятным причинам пришлось прибегнуть к софистике.
‑ Согласны ли отцы‑сенаторы с тем, что наместник должен соблюдать законы империи? ‑ спросил я, и они согласились. ‑ Между тем согласно этим законам некоторые преступления, например государственная измена, караются смертной казнью, не так ли? ‑ И они вновь согласились. ‑ А значит, если человек не может выносить смертные приговоры, он не способен быть наместником? ‑ Некоторые сенаторы начали понимать, к чему я клоню. ‑ Так как же может галилеянин быть наместником, если Назарей однозначно запретил своим приверженцам убивать друг друга? Об этом свидетельствует стих пятьдесят второй главы двадцать шестой книги, приписываемой Матфею, а также Писание Иоанна. ‑ Всегда бейте галилеян их же оружием, они бьют нас нашим.
На всех военных и гражданских эмблемах, а также на монетах, которые я начал чеканить, я заменил кресты изображениями богов. В подражание Сократу я называл всех подчиненных "друг' мой". Наконец, я принял непосредственное командование армией. Номинально император всегда является главнокомандующим, но если у него нет боевого опыта, он становится не более чем знаменем или фетишем, а армией командуют, по существу, полевые офицеры. Я другое дело: ядро моей армии составили приведенные мною из Галлии войска под командованием Невитты, Дагалаифа и Иовина. Из военачальников восточной армии я сохранил высокие чины за Виктором, Аринфеем и моим родственником Прокопием.
Как ни странно, став императором, я не получал никаких вестей от Шапура. Это было серьезное нарушение дипломатического этикета, так как римские императоры и персидские цари всегда обмениваются поздравлениями по случаю коронации, а на этот раз Ктезифон хранил гробовое молчание. Так вышло, что я узнал о настроении Шапура случайно. В мае в Константинополь прибыло пышное посольство с Цейлона, острова у побережья Индии. Послы ‑ хрупкие смуглокожие люди ‑ привезли мне богатые дары. Они хотели наладить с нами торговлю, и мы приняли их с почетом. Цейлонский посол рассказал мне, что Шапур внимательно следил за моими галльскими кампаниями и я внушаю ему страх. Как странно сознавать, что восточный царь на другом конце света знает все о моих победах, одержанных в трех тысячах миль от него! Впрочем, мне также известно о нем немало. У нас с Шапуром больше общего друг с другом, чем с нашими приближенными. Мы наделены одинаковой пугающей властью, и на нас лежит равная ответственность. Если я возьму его в плен, у нас будет о чем поговорить.
Я хотел выступить против Шапура зимой, памятуя старую пословицу "В морозы перс не вынет руку из‑за пазухи", но, к сожалению, оказалось, что на подготовку к войне нужно добрых полгода. Тем временем Невитта занялся обучением войска. Солдаты были готовы идти за мной хоть на край света; даже кельты чувствовали себя на Востоке значительно лучше, чем ожидалось.
В это время я близко сошелся с персидским царем Хормиздом. Он приходится Шапуру сводным братом, и по праву персидский трон принадлежит ему, но еще в юности Шапур изгнал его. После кратковременного проживания при дворе армянского царя Хормизд связал свою судьбу с нами, и уже сорок лет (сейчас ему шестьдесят) мечтает только об одном ‑когда наконец римляне завоюют Персию и посадят его на трон. Три императора ‑ Константин, Констанций и я ‑ пользовались его воинской доблестью и обширными знаниями, но я первый всерьез пытаюсь осуществить его мечту; между тем ему цены нет. У Хормизда при дворе персидского царя много тайных сторонников, он прекрасный воин и сражался вместе с Константином в Европе. Разумеется, Хормизд всегда сопровождал и Констанция, когда сей храбрый воитель, собрав на Востоке армию, отправлялся в поход к Евфрату. Всякий раз, дойдя до реки, император разбивал лагерь и ждал, пока не появится Шапур с персидской армией, но стоило противнику появиться в пределах видимости, как Констанций величественно удалялся на зимние квартиры в Таре или Антиохию. Эти пышные военные маневры в конце концов приобрели характер унылой шутки, и Хормизд совсем было отчаялся, но тут власть перешла ко мне. В данный момент он уже без пяти минут персидский царь, и жаловаться ему не на что.
В часы досуга ‑ впрочем, разве можно это назвать досугом! ‑ я допоздна засиживался с друзьями и мы беседовали на множество тем. В то время я особенно близко сошелся с Максимом. Все было снова как когда‑то в Эфесе. Как всегда, он служил посредником между мною и богами. Мне особенно вспоминается один из таких вечеров, когда мне было даровано свыше судьбоносное откровение.
В тот вечер мы собрались на террасе парка, окружавшего дворец Дафны. Было тепло, нам открывался великолепный вид на Мраморное море, которое все искрилось k лучах полной луны. Деревья, кустарники ‑ все было в цвету, и воздух наполняли ароматы. Вдалеке побережье моря окаймляли городские огни. В ночной тишине гулко звучали наши голоса, да еще время от времени слышались оклики часовых: "Кто идет?"
Мне показалось, что Хормизд хочет поговорить со мною наедине, и я поманил его в дальний конец террасы. Здесь мы присели на парапет среди цветущих роз.
‑ Шапур не хочет войны, Август. ‑ Греческий Хормизда оставляет желать лучшего; хотя он прожил среди нас почти всю жизнь, говорит он с сильным персидским акцентом.
‑ О том же толкуют и сингальские послы, ‑ уклончиво ответил я и отбил пятками по парапету боевую дробь.
‑ Ты знаешь, как зовут тебя персы?
‑ Могу себе представить, ‑ вздохнул я. Удивительно, какое наслаждение получают твои друзья, рассказывая, какие пакости говорят о тебе окружающие. Невольно вспомнишь тиранов прошлого, которые казнили каждого, кто осмеливался сообщить им дурные вести. Вспомнишь и позавидуешь!
‑ Тебя прозвали Молнией.
‑ Это потому, что я ‑ посланец Зевса?
‑ Нет, из‑за быстроты, с которой ты пересек Европу и захватил противника врасплох у Сирмия.
Мне это понравилось:
‑ Страх врага перед тобой ‑ залог победы над ним.
‑ Они боятся Молнии.
‑ Но солдаты Констанция боятся Шапура, так что, выходит, мы квиты.
‑ Чтобы тебя умиротворить, они готовы на все, ‑ перешел к делу Хормизд. ‑ Мне передали… ‑ он махнул сорванной розой, и я понял, что кроется за этим изящным жестом: я знал о его связях с оппозицией в Персии, ‑ что Шапур готов отойти от границы и отдать тебе Месопотамию. Он сделает все, что ты пожелаешь, ‑ почти все.
Несколько долгих мгновений мы с серьезным видом смотрели друг другу в глаза. Наконец я улыбнулся.
‑ Я не буду слушать послов, обещаю тебе.
‑ Я не имел это в виду, Август.
‑ Никаких послов. Никакого мира. Только война до победного конца. Клянусь тебе богами.
‑ Я верю тебе, государь. Благодарю, ‑ доверительно проговорил он на своем ломаном греческом.
‑ И если боги будут на нашей стороне, я собственноручно короную тебя в Ктезифоне, а Шапур будет при этом…
‑ Подставкой для ног! ‑ рассмеялся Хормизд, имея в виду отвратительный обычай персидских царей снимать с пленных правителей кожу и делать из нее подушки. Тут к нам на парапет подсел Претекстат. Хотя я высоко ценю его, подчас он меня тяготит: характер у него тяжелый, очень уж он угрюм и спесив. Тем не менее в вопросах религии мне без него не обойтись.
‑ Ну, как подвигаются наши дела? ‑ задал я ему обычный вопрос.
‑ Кажется, Август, дела идут на лад, по крайней мере, хочется в это верить. Только на прошлой неделе моя жена посвятила сто константинопольских дам в таинства Гекаты…
‑ Замечательно! ‑ Так оно и было. Хотя женщины редко обладают истинным религиозным чувством, они отличные миссионеры, так как настойчивы и прекрасно умеют обращать в свою веру. Недаром первые галилеяне потратили уйму времени, чтобы подольститься к рабыням, а те, в свою очередь, обратили хозяек. Сегодня даже в Риме сенаторы нередко страстно выступают в защиту старых богов, а между тем их дома полны галилеянками, распевающими галилейские песнопения.
‑ Претекстат, прежде чем отправиться на юг, я хочу доверить тебе важный пост.
‑ Какой пост, Август? ‑ При всем его благородстве, у Претекстата на лице появилось напряженное выражение. Я уже заметил, так всегда бывает, когда человек рассчитывает на повышение.
‑ Если ты не против, я хотел бы назначить тебя проконсулом Греции. ‑ Он, разумеется, был ни капельки не против и рассыпался в пространных благодарностях. Затем я дал ему поручение оказать всяческую помощь моему старому другу Проэресию и его племяннице Макрине.
Покончив с этим, я поднялся с парапета, обсаженного кустами роз, и, с наслаждением вдыхая прохладный воздух, спустился по пологим ступенькам вниз. Как мало у меня времени на себя! Хотя главным предметом моих интересов всегда оставалась философия, я успел побывать и воином, и администратором, и законодателем… и все это профессии, не требующие значительных умственных усилий!
На нижней ступеньке, под сенью высокого кипариса, я увидел Максима. Устремив свой взор на луну, он держал в руке короткий магический жезл, который время от времени то поднимал вверх, то водил им вправо и влево. Тень от жезла при этом падала ему на лицо. В серебристых лучах луны оно казалось мертвенно‑бледным.
‑ Что говорят небеса? ‑ Я не вошел под сень дерева, чтобы не рассеять ненароком его чар. Несколько минут Максим не отвечал. Он продолжал внимательно рассматривать жезл, наклоняя его под разными углами.
‑ Все будет хорошо, ‑ ответил он наконец, выйдя на свет. ‑ Весь год предзнаменования благоприятны. Во всех твоих начинаниях тебя ожидает удача.
‑ Мы с тобой прошли большой путь, ‑ сказал я, окидывая отсутствующим взглядом расстилавшиеся внизу город и море. Мысль о том, что весь мир, пусть даже на короткое время, отмеренное судьбой, принадлежит тебе, невольно внушает благоговейный страх. Вот почему я так спешу выполнить свое предназначение. Человеку отпущено ничтожно мало времени для того, чтобы оставить в этом безучастном к его появлению и уходу мире свой след, отпечаток своих чувств и мыслей, все, что сохранится после тебя, когда ты исчезнешь. Каждый день я твержу себе: весь земной мир у твоих ног, пользуйся этим и меняй его, но спеши, ибо ночь приходит чересчур быстро и ни одно дело еще никем не было доведено до конца ‑ ни одно!
‑ Ты только что назначил Претекстата проконсулом Греции. ‑ В который раз Максим проник в то, что всего лишь несколько секунд назад было известно мне одному. Неужели он обладает способностью читать мысли, подобно халдеям? Или, может быть, он узнает обо всем от своего гения‑хранителя? Не знаю, как это ему удается, но он всегда угадывает не только состояния моего духа, но даже проведенные мною административные назначения!
Приск: Здесь, как и во многих других случаях, Юлиан сознательно идет на самообман. Во время разговора Юлиана с Претекстатом Максим стоял под парапетом, и своей прозорливостью он обязан не "гению‑хранителю", а отличному слуху. Кстати, уши у Максима очень походили на лисьи: длинные, заостренные кверху и слегка наклоненные вперед. Он был большой любитель подслушивать ‑ это лишний раз доказывает, как предусмотрительна природа, снабжающая каждого из нас именно тем, что ему необходимо. Впрочем, с философской точки зрения небесспорно, что человек, рожденный с лисьими ушами, обязательно склонен подслушивать.
Юлиан Август
Сегодня вечером я увидел нечто интересное. ‑ Максим, взяв меня под руку, повел вдоль террасы к скамейке, обращенной к морю. Несколько небольших барок плыли в новую гавань, которую я строю севернее дворца; по воде до нас доносились гулкие голоса моряков, перекликавшихся с берегом. "Счастливо им пристать'', ‑ по привычке вознес я молитву Посейдону. Мы присели на скамью.
‑ Уже несколько недель все предзнаменования указывают: тебя… нас ждет великая победа. ‑ Он указал мою звезду, которая ярко сияла на западном небосклоне.
‑ Мне тоже были благоприятные знамения, ‑ кивнул я.
‑ Вчера, когда я молился Кибеле, богиня говорила со мной.
Это меня потрясло. Максим часто беседует с низшими богами, а тем более ‑ с разного рода духами, но слышать голос Кибелы, Великой Матери самой Земли, ему случается нечасто.
Максим с трудом скрывал радостное волнение, и имел на это все основания. Услышать голос Кибелы ‑ это все равно что совершить величайший подвиг. Впрочем, я неправильно выразился. Небеса нельзя подчинить своей воле, это скорее не подвиг, а чудесный знак главных движущих сил всей Вселенной, которые сочли его готовым и достойным услышать их волю.
‑ Я был внизу и возносил молитвы в святилище Кибелы. ‑Он махнул рукой в сторону временного храма, который я возвел близ дворца Дафны. ‑ В молельне, как и должно, было темно. Воздух был насыщен дымом фимиама. Перед ликом богини тускло мерцал единственный светильник. Молитва моя, как всегда, лилась…
‑ Полными стихами? До седьмой силы?
‑ Все как должно, ‑ кивнул он. ‑ И вдруг не обычные тишина и покой сошли на меня, а ужас Казалось, я заблудился и оказался на краю пропасти. Все мои члены сковал смертельный холод, какого я никогда еще не испытывал. Мне казалось, я теряю сознание или умираю. "Неужели я прогневил богиню? Неужели я обречен?" ‑ пронеслось у меня в голове. Внезапно ярко вспыхнувший светильник озарил ее лик, но это уже была не бронзовая статуя, это была сама Кибела! И она заговорила…
От его слов я весь похолодел и прошептал молитву.
‑ "Максим!" ‑ Богиня назвала меня по имени, голос ее звучал подобно серебряному колокольчику. Я воззвал к ней всеми ее титулами, она же изрекла: "Тот, кого ты любишь, любим и мною".
Я просто остолбенел, у меня перехватило дыхание. Казалось, я слышу не Максима, а голос самой богини.
"Тот, кого боги возлюбили, как сына своего, воцарится надо всей землей", ‑ продолжала Кибела.
‑ Персия? ‑ прошептал я. ‑ Она говорила о Персии? ‑ Но Максим продолжал вещать голосом богини:
"…над всей землей. Ибо ему будет ниспослан еще один дух, дабы помочь ему в дальних странствиях".
‑ Гермес?
"Тот, кто ныне с нами, сопроводит его до края земли, туда, где наш избранник закончит во славу нашу начатое этим духом дело". ‑ Максим умолк, будто дочитал страницу до конца. В гнетущей тишине я ждал, и вот Максим обернулся. Глаза его сверкали, борода в лунном свете ниспадала серебряным потоком. ‑ Александр! ‑ выдохнул он. ‑ Ты предназначен завершить его дело.
‑ В Персии?
‑ А также Индии и странах, лежащих далее на восток! ‑ Схватив край моего плаща, Максим трепетно, как к святыне, приложился к нему. ‑ Ты Александр!
‑ Если это так…
‑ Если?! Ты же слышал слова богини.
‑ Значит, мы разгромим Шапура.
‑ И после этого от Персии до восточного океана никто не осмелится встать на твоем пути. За это богиня просит лишь отстроить свой храм в Пессинунте.
‑ С радостью!
Максим сделал движение рукой в сторону моей звезды. Это был тайный священный знак, я повторил его. Тут в наше уединение вторгся Приск. "Опять звезды рассматриваете?" ‑ спросил он, как всегда, отчетливо и громко.
Приск: А если бы я только знал, о чем они секретничают, я бы еще не так "отчетливо и громко" высказался и много чего добавил. По некоторым признакам в поведении Юлиана и некоторым его намекам я таки заподозрил, что он верит в особое благоволение богов к себе, но мне и в голову не приходило, что он в действительности мнит себя самим Александром или, по крайней мере, считает, что внутри него, по всей видимости в печенках, сидит дух Александра. Эта навязчивая идея многое объясняет в поведении Юлиана, то бишь Александра, в последние дни персидского похода, когда оно стало, скажем прямо, довольно странным. Между прочим, будь я полководцем, мне бы совсем не понравилось, если бы во мне поселился какой‑то еще полководец, тем более Александр, который так плохо кончил! Но Максим был способен на все, а Юлиан ни разу в нем не усомнился.
На этом кончается часть записок Юлиана, посвященная его пребыванию в Константинополе. Юлиан планировал дать полный перечень своих эдиктов и назначений, но так и не успел. Ты наверняка получишь все эти сведения в государственном архиве.
В мае Юлиан выехал из Константинополя, чтобы посетить Галатию, а затем Каппадокию, но на самом деле целью поездки была Антиохия, где он должен был встать на зимние квартиры. Открыто об этом не говорилось, но к приезду императора в Антиохию стягивалась вся восточная армия, готовая вторгнуться в Персию.
Я задержался в Константинополе, так как в ту пору был стеснен в средствах. В отличие от Максима с супругой, сколотивших себе на своем венценосном благодетеле изрядное состояние, я ничего не просил у императора и ничего не получал. Юлиану никогда не приходило в голову помогать друзьям деньгами, но если к нему обращались с просьбой, он никогда не скупился. К счастью, мне удалось прочитать в константинопольской академии курс лекций, да старый Никокл постарался раздобыть мне учеников. По‑моему, ты с ним знаком? Ах да, ну как же ‑ ведь это он вынудил тебя еще в сороковых годах покинуть столицу! Давненько это было. Да, грустная история, но что касается меня, то мы с Никоклом сошлись близко, и благодаря ему я вскоре сумел отправить Гиппии кругленькую сумму. Кроме того, мне удалось сэкономить на жилье, так как Юлиан разрешил мне на время работы поселиться в Священном дворце, а лично на себя я почти ничего не тратил.