– Сюда обязательно понаедут дачники, – сказала Лидка. – Здесь не только воздух здоровый, а вообще красиво.
Ближе к шоссе краснела крупная усадьба из нескольких строений, огороженная кирпичной стеной, выщербленной пулями. Усадьба вместе с орудием на дюне представляла узел сопротивления: в стенах были пробиты амбразуры, между домом и коровником установлены заграждения, отрыты окопы и ходы сообщения.
По подворью расхаживали уланы. Двое у колодца поили коней. Третий в деревянном корыте стирал портянки, а уже выстиранную рубашку повесил на маховое колесо корморезки. У ворот, выходящих на шоссе, стоял «Рыжий». Две головы выглядывали из люков его башни.
– Ой, батюшки, мне ведь на дежурство уже пора! – крикнула Лидка, взглянув на часы, и побежала к зданию, над крышей которого на шесте торчала радиоантенна.
Подходя к танку, Григорий услышал, как Елень поучает Черешняка:
– Берешь рукой, значит, поднимаешь до подбородка и загоняешь снаряд в ствол плечом с полоборота.
Все это он показал жестами.
– Одной рукой тоже можно, – упирался Черешняк.
– Ну что за дурень! – вздохнул Густлик, обращаясь к Григорию, а потом опять сердито стал объяснять: – Я ж тебе говорю, дурила ты чертов, как нужно: в танке сто снарядов и сто раз нужно пушку зарядить. Потому и заряжать надо с силой, всем плечом, а то у тебя рука будет отваливаться. Если раз опоздаешь, то не ты один, а все мы к святому Петру на небо попадем.
Григорий взглянул на два грузовика с солдатами, проехавших по шоссе, и решил присесть на досках, сложенных вдоль ограды, где на солнце грелся Шарик.
– Ну что, старик… – протянул он руку, чтобы погладить собаку, но Шарик неожиданно оскалил зубы и угрожающе зарычал. – Что это с тобой?
– Со мной? – спросил Густлик.
– Да нет… Шарик совсем сдурел.
Саакашвили пересел от собаки вправо, и овчарка отвернула морду в другую сторону, заскулила дружелюбно, подползла к Григорию и подставила голову, чтобы ее погладили.
– К орудию! – приказал Черешняку Густлик.
Оба исчезли в башне, через открытые люки долетали голоса и звон металла.
– Осколочным заряжай!
– Готов!
– Разряжай… Бронебойным заряжай!
Саакашвили закрыл глаза и, слушая слова команд, грелся на солнце, отдыхал. Пожалуй, у него было на это право, потому что едва закончился большой переход от Гданьска и почти до самого Щецина, как он старательно осмотрел весь танк и сделал все, что требовалось. Вот только эти траки… Надо было бы найти в окрестности разбитый Т-34 с новыми, мало изъезженными гусеницами, снять несколько звеньев, привезти и заменить… И верно, надо привезти, ведь когда теперь Вихура вернется.
На шоссе показался грузовик и, как назло, остановился у ворот, рокоча мотором. «Вихура, точно Вихура», – подумал Григорий и продолжал сидеть, не открывая глаз, чтобы увидеть его как можно позже. А тем временем из машины вылез высокий мужчина в куртке с бело-красной повязкой на рукаве, в сапогах и, подойдя к воротам, прочитал надписи, выжженные на досках: «Хозяйство Калиты», «Хозяйство Коса».
– Вы к кому, гражданин? – спросил часовой.
– К сыну.
Григорий узнал по голосу Веста. Он тут же вскочил и торжественно крикнул, подняв руки вверх:
– Ваша! Ваша!
Он бросился навстречу Весту вместе с Шариком, следом за ним – Густлик, потом Томаш. Едва они успели поздороваться с поручником, как, встревоженный криками, из здания выбежал Янек и бросился отцу на шею.
– Надолго приехал?
– Я подвез оперативную группу, чтобы сразу, как только Щецин будет освобожден…
– Значит, ты остаешься с нами! – обрадовался Янек.
– В моем распоряжении всего лишь пятнадцать минут. Я должен вернуться в Гданьск. А потом опять приеду…
Отец с сыном направились к дому, а остальные члены экипажа остались на месте. Густлик придержал грузина за руку, чтобы он не шел за ними. Только Шарик, не скрывая своей радости, прыгая, побежал следом за Косами.
В приоткрытое окно выглянула Лидка с наушниками на голове.
– Добрый день! – радостно приветствовала она отца Янека, высунув руку.
Янек из-за спины отца знаками показал, чтобы она спрятала янтарное сердечко, которое на черной ленточке висело у нее на шее.
– Ой! – Девушка наморщила брови и спрятала кулон под воротник.
– Форма не платье, а солдат не елка, – буркнул Янек ей вполголоса.
– Не было никакого приказа?
– Нет, только немцы где-то близко вызывают: «Херменегильде, комм».
– Запиши, – приказал Янек и, открыв двери, пригласил отца в дом.
Из-за дверей конюшни всю эту сцену наблюдал Феликс Калита. На своих кривых ногах он зашагал по направлению к часовому. Тот, увидев командира эскадрона, вытянулся по стойке «смирно». Он почувствовал себя, как муха, попавшая в паутину.
– На посту стоишь, сынок?
– Так точно, гражданин вахмистр.
– Без разрешения начальника караула чужих пропускаешь? – ласково спросил Калита и вдруг, побагровев, сразу перешел на крик: – Улан! Такому часовому, как ты, в руки громницу [23]надо давать, а не винтовку! Пиши матери, чтобы она молилась за тебя, потому что я выпущу из твоего живота кишки и на клубок колючей проволоки из заграждения намотаю…
Янек захлопнул окно, чтобы не слышать криков вахмистра. Теперь только видно было, как, заложив руки за спину, переступая с пяток на носки, подофицер читает нотацию своему солдату.
– Хороший парень, но по-другому не умеет, – стал объяснять Янек отцу. – Мы вместе с его эскадроном участвовали в бою, а теперь торчим здесь, считаемся узлом сопротивления в системе противодесантной обороны побережья – уланы, наш танк и пушка с орудийным расчетом. Но тут тихо. Так, иногда появится дым на горизонте, тогда наши самолеты прогоняют корабль, и опять тишина. Скучно.
– А одно то, что вы стоите у моря, разве это не интересно? – улыбнулся отец. – До войны наш орел едва клювом цеплялся за Балтику, Пруссия, как ошейник, горло душила, а теперь… На весь размах крыльев…
– Что в Гданьске?
– Живет город. Предприятия начали работать, в порт прибыли корабли из Кронштадта. Тральщики очищают фарватер к косе Хель. Противолодочные катера гоняются за немецкими подводными лодками, которых на Балтике довольно много шныряет, особенно в вашем районе, между Борнхольмом и Колобжегом…
– Маруся не писала?
– Нет…
Воцарилось короткое молчание. Поняв, что Янек, видимо, тоже не получил письма, отец взял в руки лежавшую на столе книгу и, чтобы сменить тему разговора, спросил:
– Читаешь?
– Зубрю. Боевой устав, потому что я командир. А устав внутренней службы, чтобы вахмистра не злить… Ты когда вернешься?
– Через неделю, фронт в любой день может двинуться, и тогда двинемся мы следом за советскими войсками к Щецину.
– Ты нас не застанешь. Саперы уже давно на Одере, последние части армии тоже к югу двинулись, и только несколько таких крепостей, как наша, осталось тут на песке. – Он недовольно махнул рукой. – Забыли в штабе о «Рыжем».
Отец посмотрел на часы: пора было трогаться в путь. Они крепко обнялись. С минуту стояли неподвижно, а потом быстро направились к двери и вышли во двор.
У самой двери их ждал грузин с письмом в руке, а за ним Томаш с вещмешком, из которого торчало топорище.
– Я бы попросил вас, – начал Григорий, – чтобы вы Хане, той, которая с сестрой на празднике была, лично вручили. Почта плохо работает.
– А само письмо тоже написано по-грузински? – спросил Вест, взглянув на экзотические буквы на конверте.
– Ай вай ме! – Саакашвили хлопнул себя рукой по лбу, забирая обратно сложенное треугольником письмо.
– В следующий раз возьму.
Черешняк, который во время этого разговора вытащил из вещмешка небольшой, но аккуратный топорик, намереваясь переслать его под Студзянки, положил его обратно и отошел к стене.
Вахмистр уже закончил разговор с часовым, но продолжал стоять у ворот, потому что его заинтересовало что-то на шоссе, – он смотрел, заслонив глаза от солнца надвинутым на лоб козырьком фуражки.
– Гражданин поручник, – обратился Янек к отцу, – разрешите представить вам командира разведывательного эскадрона.
– Вахмистр Калита. – Кавалерист вытянулся, отдал честь, затем рукой показал на запад. – Пленные. Наши. Из офицерского концлагеря возвращаются. Пять с половиной лет, как попали в плен…
Он умолк, напряженно вглядываясь в приближающуюся группу людей в шинелях довоенного покроя. Они шли не в ногу, двое вели велосипеды, обвешанные багажом, некоторые несли в руках чемоданчики и узелки.
Когда офицеры поравнялись с воротами, все, кто стоял здесь, отдали им честь, а часовой, вопросительно посмотрев на вахмистра, вскинул винтовку на караул. Те выпрямились слегка, отвечая на приветствие, и вдруг произошло удивительное: Калита, грозный службист, сделал шаг вперед, опустил пальцы от козырька и совершенно гражданским, не военным жестом протянул руку.
– Пан ротмистр! – воскликнул он.
Шедший впереди, слегка прихрамывавший капитан с черными, тронутыми сединой волосами, который нес в руке фуражку с малиновым околышем, остановился. Он смущенно смотрел на ворота, на часового, держащего винтовку на караул, и на здоровенного детину с саблей в черных ножнах на боку, протянувшего ему руку.
Остановились и офицеры, шедшие за первым. Седоватый, все еще не понимая, в чем дело, надел фуражку, отдал честь.
– Домой возвращаемся… – начал он, понимая, что должен что-то ответить, затем замолчал и только тут узнал стоящего перед ним человека.
– Калита… Вахмистр Калита… – тихо произнес он.
Оба обнялись. Ротмистр прижал к груди своего подофицера, а затем отступил на шаг и вполголоса спросил:
– Что вы делаете в этом войске?
– Командую эскадроном. Кончаю то, что мы вместе с вами, пан ротмистр, начали первого сентября тридцать девятого под Мокрой. Начало было хорошее, да вот потом все не так у нас получилось. А теперь мы их бьем. Еще вишни не успеют зацвести, а мы уже коней будем из Шпрее поить.
– А я на Вислу хочу побыстрей.
Вест попрощался с танкистами и, направляясь к своему грузовику, сказал освобожденным из концлагеря:
– Кому по пути, прошу садиться. Вечером будем в Гданьске.
Обрадованные офицеры быстро влезли в кузов через борт, помогая друг другу, погрузили велосипеды, чемоданы и узелки.
– Пан ротмистр, – после минутного раздумья предложил Калита, – останьтесь, пан ротмистр.
– Что вы говорите! Даже если бы я и захотел, кто бы мне позволил?
– Все будет по уставу. Доложим командиру бригады. В Ястрове уже так было, что довоенные офицеры прямо из концлагеря в армию шли…
– Нет, это бессмысленно, – перебил его ротмистр и, прихрамывая, зашагал к грузовику.
Со двора выбежал гнедой Калиты, тронул его лбом в плечо и подвижными черными губами захватил сахар с протянутой руки вахмистра.
– Найдутся конь и сабля, а до Берлина недалеко уже! – крикнул командир эскадрона.
Ротмистр оглянулся в тот момент, когда уже собрался ухватиться руками за борт. На секунду он замер. Товарищи протянули ему руки – хотели помочь подняться в кузов – и вдруг услышали:
– Подайте вещички.
– Остаешься? С ума сошел!
– Передайте жене, что я задержусь здесь…
Медленно, на первой скорости, грузовик, круто разворачиваясь, выезжал на шоссе. Один из офицеров подал ротмистру небольшой чемоданчик. Остальные отдали честь.
По мере того как грузовик набирал скорость, сидевшим в кузове казались все меньше фигуры солдат, стоящих у ворот. Уменьшался и человек в конфедератке с малиновым уланским околышем и в наброшенной на плечи шинели – офицер, который решил задержаться здесь, прежде чем вернуться на Вислу.
Генерал ехал в открытом виллисе, фуражку держал на коленях. Воздушный встречный поток прорывался за стекло, теребил кудрявые волосы. Солнце было впереди, сзади оставался зеленоватый прямоугольник радиостанции и гибкая мачта антенны. В зеркальце он видел быстро догоняющий их газик – машина подпрыгивала на разбитом шоссе, поэтому рассмотреть в зеркало как следует, кто их догоняет, было трудно. Грузовик резко просигналил и на большой скорости обошел виллис.
– Такие гробы – и тебя обгоняют!
– Тише едешь – дальше будешь, – философски возразил сержант за рулем, уже пожилой и серьезный человек.
– А ну-ка нажми. Кажется, это знакомый мне шофер.
Водитель знал, куда он едет, и, конечно, сразу определил, что за рулем этого самого зеленого из всех грузовиков в бригаде сидит «король казахстанских дорог». Но он только улыбнулся и немного прибавил газа. Вихуре надо было приехать раньше и предупредить экипаж, что генерал уже близко. Пусть ребята приготовятся.
Навстречу из-за взгорка, над которым стояло солнце, выскочил грузовик. Генерал бросил взгляд на него, присмотрелся внимательнее.
– А ну-ка потише, – придержал он водителя и, узнав высунувшегося из окна кабины Веста, приказал: – Стой!
Взвизгнули тормоза. Генерал и Вест выскочили из машин, подбежали друг к другу и крепко пожали руки.
– В штабе фронта мне говорили, что ты приехал.
– Я спрашивал о Первой армии, хотел тебя увидеть.
Грузовик и виллис отъехали под деревья. Здесь у перекрестка росли дубы, еще только-только начавшие одеваться в зеленый наряд. Но они были такие старые и раскидистые, что свободно могли укрыть под собой и десять машин. Немецкие самолеты уже несколько дней не появлялись в этих местах, однако привычка маскироваться была сильна.
Вест и генерал перепрыгнули через канаву, по тропинке зашли под деревья, чтобы спокойно поговорить.
– Это случайно, что я еще здесь. Наши уже к Одеру подходят. Ты был у Янека?
– Был. Чего они здесь торчат?
– Мы передали оборонительный рубеж советским соединениям, но несколько узлов сопротивления осталось наших, так что…
Водитель машины Веста открыл капот, запустил на полные обороты мотор, чтобы прочистить его, поэтому рев двигателя заглушил последние слова. Оба повернули к шоссе.
– Я здесь как командир западни. Удастся или нет, но все равно завтра вечером двинемся. Одним рывком должны догнать пехоту. Полторы сотни километров, – объяснял генерал.
– За два часа догоните, – рассмеялся Вест, – если будете шпарить, как Вихура… Плютоновый Вихура. На том грузовике, что вас обогнал.
– Знаю. – Генерал кивнул головой. – Он старался успеть предупредить своих, что начальство приближается. Ну, всего хорошего.
– До свиданья.
Они попрощались и направились каждый к своей машине. Когда виллис уже тронулся с места, Вест вытянул руку и показал поднятый большой палец – на счастье. С минуту он смотрел на генерала.
– Довоенный генерал? – спросил один из офицеров, которые сели в грузовик около «Хозяйства Коса».
– Нет, – ответил, садясь в кабину, Вест. – Боевой.
Когда машины разъехались, некоторое время на перепутье царила тишина, затем на ветвях дубов запели птицы, застучал дятел, сбивая прошлогодние сморщенные от мороза листья. Из цветущих зарослей ольховника выглянула косуля, посмотрела по сторонам и спокойно стала щипать молодую травку. Затем она вдруг подняла голову, насторожилась, уловив мохнатым ухом приближающийся из глубины леса грохот. Несколькими прыжками косуля пересекла шоссе и исчезла из виду по другую его сторону.
Раскачиваясь на выбоинах, подпрыгивая на торчащих из земли кореньях, по лесной дороге подъехал ЗИС с советскими пехотинцами в кузове, свернул вправо, на восток, и остановился. Из кузова легко спрыгнула Маруся-Огонек и встала по стойке «смирно» перед высунувшимся из кабины Черноусовым.
– Разрешите идти? – спросила она, приложив руку к берету.
– Здесь… – Старшина показал пальцем на землю.
– Завтра утром, в шесть ноль-ноль, – подтвердила девушка.
– Чтоб как штык.
– Так точно, товарищ старшина. – Маруся от радости слегка приподнялась на носки.
– Я подвез бы тебя… Да и с дружками повидаться хочется, но дружба дружбой, а служба службой.
– Я поцелую их от вашего имени.
– А крепче всего командира. – Черноусов рассмеялся и, взъерошив усы, грозным голосом скомандовал: – Кру-гом! Шагом марш!
Маруся сделала поворот, отчеканила первые три строевых шага, а затем, помахав солдатам на отъезжавшем ЗИСе рукой, пошла по обочине шоссе.
Хорошо, когда тебе нет еще двадцати, идти в солнечный весенний день на свидание с любимым. Весело бежит по траве длинная тень. Губы с трудом удерживают улыбку.
Пересвистывались птицы, и Огонек начала напевать простенькую маршевую мелодию, а слова приходили в голову сами. Она пела об экипаже, в котором служит стройный механик, сильный и добрый заряжающий, а еще умный пес. Но главное – любимый – командир. Она пела о танке, у которого сильный мотор, крепкая броня, громкое орудие и… самый любимый на свете командир.
Жаль, что никто не мог записать эту песенку.