Люди знали: боги сотворили Фефилу много раньше людей. Бог Сварог сотворил, одну палочку о другую потер, искорку огненную высек и душу в нее вдохнул. Пусть, мол, причуда эта тоже водится в небесном саду. Но только не прижилась в нем Фефила. А почему? Не знали, спорили люди.
Раздвинул зверек ковыль, увидели его дети, руками всплеснули:
— Фефила! Вернулась! — и сразу все эти споры, которые матери их между собою вели, когда вместе сходились и пряли, — эти споры и дети припомнили.
И пока за Фефилой бежали — потому что она только мордочку им свою из сухой травы показала и неведомо куда понеслась — бежали за нею и тоже, как взрослые, спорили: какая живет в Фефиле душа, звериная, вечная, а может быть, человеческая? И, если эта душа от бога Сварога, зачем она бегает с ней по земле?
А привела их Фефила в глубокий тенистый овраг, весь корнями деревьев проросший — к роднику, о котором дети не знали. И пока они жадно пили холодную воду, и пока, напившись уже, со смехом обливали друг друга, Фефила исчезла. Вот только что на земляном бугорке сидела, а вот ее уже и нету нигде. Напрасно Заяц и Утя искали подземный лаз в извилистых корнях дуба, напрасно Ягодка выскочила на луг и во все стороны прокричала:
— Фефила! Фефила! Я хочу видеть тебя всегда-всегда!
А по дороге домой дети твердо решили, что душа у зверька хотя бы наполовину, а человеческая, и что Фефила поэтому еще обязательно к ним вернется.
Волосы у этих людей были густые и черные, как воронье крыло, а глаза у них были сине-серые, как ягода голубика. На груди люди эти носили не железные обереги, а отлитые из золота амулеты. И шлемы их тоже были украшены золотом. Даже кони их на конских своих головах имели солнцем сверкающие налобники. Но больше золота, больше жен своих и детей, эти люди любили степь, простор, ветер в гривах своих коней и лихие набеги. Люди Родовита называли их степняками, а когда брали в плен, то кащеями, но только были черноволосые эти люди беспримерно храбры и в плен попадались на удивление редко.
Тридцать всадников-степняков поили своих коней из обмелевшего озера. А тридцать первым был среди них мальчик от роду всего семи лет. Степняки к нему обращались почтительно: маленький князь. Был этот мальчик сыном их предводителя. В седле он сидел уверенно, на взрослых смотрел дерзко, а на пожилого своего наставника, который следовал за мальчиком по пятам, и с раздражением порою смотрел. На подбородке и на левом плече были у мальчика шрамы — слишком отчаянно он учился владеть саблею и ножом. Но поход этот был у мальчика первым. Семь дней перехода по безводной степи немало его утомили. И поэтому, когда в белом, выцветшем небе он увидел не то мираж, не то полупрозрачное облако, так похожее на огромного воина, обвешенного семью мечами, и увидел, как воин этот своими мечами играет, — не поверил мальчик глазам, он решил, что это ему от усталости примерещилось, и поспешно зажмурился. А когда он снова глаза открыл, Симаргла в небе над ним уже не было. Выдохнул мальчик, ловко спрыгнул с коня и повлек его к светлой озерной воде — хорошо напоить перед оставшимся, последним, самым трудным переходом.
Всего три лета прошло, а до чего же состарился Родовит. Русые его волосы стали седыми. Лицо изрубили морщины. А княжеский посох, прежде — только знак его власти — теперь еще был ему и опорой.
Тяжело опирался на посох свой Родовит и вел за собою людей, от княжеского дома их вел на капище, к идолам Перуна и Мокоши. Три лета почти ничего не родила земля. Три лета от бескормицы падал скот. Выживали люди охотой, выживали рыбой в реке. Но когда в последнее это лето пересохла и Сныпять, отчаялся Родовит. Не в первый раз вел он своих людей на поклон к верховным богам. Но в первый раз вел и не знал, слышат ли боги их мольбы, их стоны, их заклинания. Или и вправду Перун стал до того уже на ухо туг, что сколько с земли ни кричи, а до неба не докричишься?
А люди сегодня надеялись больше прежнего: они вели богам небывало тучную жертву, они вели на заклание быка. Вели и надеялись: если и не услышит Перун голосов, то сладостный дым различит непременно. И на коленях стояли, и руки к идолам деревянным тянули, — пока кузнец Сила резал быку яремную вену, — с особенной страстью. Знали люди: любит Перун их страх, хочет видеть их трепет.
А Лада тем временем вынула из принесенной бадьи горсть черной грязи. И обмазала грязью сначала лицо, потом шею. Вынула новую горсть и обмазала ею грудь. И живот, и спину, и ноги, пока не стала от грязи вся черной, и тогда по земле покатилась, будто сама землей сделалась. А Родовит, будто был он уже не князь у людей, а повелитель на небе, стал вокруг Лады ходить и посохом землю вокруг нее протыкать — не посохом будто — будто молниями живыми. И люди упали на землю от страха и благоговения, и спрятали лица в траву, и головы накрыли руками.
И Ягодка тоже, как все, полежала немного, а потом поднялась и решила княгиню Лиску проведать. Высокий курган, в котором лежала княгиня, был близко от капища. И пока не видел никто, пока все на земле лежали, девочка побежала к нему. Спряталась за покатым его холмом и щекой к кургану прижалась:
— Мама, мамочка, — зашептала. — Я вот думаю всё: а кто же из нас двоих будет княжить? Ведь змеёныш… ой, я хотела сказать, мой братец, Жар… Мне очень жаль, мамочка, но он же не совсем человек.
И вдруг кто-то хмыкнул у нее за спиной. Испугалась Ягодка, оглянулась, а там уже Жар стоял. И в его желто-зеленых глазах такая непроглядность была, как если в болото смотришь.
— Не совсем человек, — так сказал. — Не совсем, да. Чуточку зверь! — и вокруг его пасти вдруг струйка огня показалась.
Когда злился Жар, когда собой не владел, стал у него теперь огонь вокруг пасти бывать.
Испугалась, вскочила Ягодка, стала от брата пятиться, а он новой струйкой огня на нее дыхнул — узкой, длинной, и прожег ей подол, и колено немного обжег.
Послюнявила Ягодка ладонь, потерла ею колено и услышала:
— Ягода! Жар! — это Мамушка спохватилась, прибежала пропавших детей искать. Потому что нельзя никому отлучаться, когда люди и боги между собой говорят.
За одну руку Ягодку ухватила, другой рукой Жара взяла и обратно их к капищу повела:
— Как не стыдно! Как можно! Перун видит всё!
Идет Ягодка, чуть хромает, не заплакать старается. А Жар вприпрыжку бежит, на сестру зеленым довольным глазом посматривает.
— Камень, дай огонь! Огонь, выйди из камня! — это кузнец Сила возле жаровни сидел, огонь развести не мог.
Увидел детей Родовит, крикнул:
— Жар! Сынок, пойди, помоги! Ты же можешь!
Вырвал свою руку у Мамушки Жар, грудь от важности выпятил. Подбежал к жаровне, воздуха в себя побольше набрал да как дунул огнем — так поленья и запылали.
Закивал Родовит:
— Спаси тебя бог, сынок!
И люди этому тоже обрадовались, улыбаться змеёнышу стали:
— Храни тебя Перун!
Быстро дым от поленьев до бычьего мяса добрался. Бычье мясо пробрал и вот уже к небу сизым запахом потянулся. Взялись тогда люди за руки и стали маленькими шажками по большому кругу ходить. А внутри этого круга Родовит посохом потрясал:
— Тот, чье имя вымолвить разом не хватит силы! О великий Пе…
— Пе… пе… — затянули мужчины.
— …рун! рун! рун! — с трепетом выдохнули женщины.
И Ягодка вместе с ними, как ни болело колено, потому что иначе нельзя:
— …рун, рун, рун!
— Мы — твои люди! Ты — наш повелитель! Окропи же, омой свою землю! Войди в нее! Осчастливь! — и застыл Родовит, и к небу обе руки воздел, и голову к небу закинул.
Видели, нет ли люди своих богов — вот до сих пор нерешенный вопрос. Но в том, что боги своих людей видели и о каждом их шаге знали, нет никакой загадки. И мольбы их слышали, и ароматы их жертвенных приношений вкушали. А безмолвствовали боги оттого, что хотели своих людей испытать. Больше Мокошь хотела, а Перун бывал ее капризам послушен.
Среди небесного сада стоял большой колодец из камня. Не вода в том колодце плескалась — синее небо. А в дни жертвенных приношений, — не синее небо — тучные ароматы. Опустит Мокошь в небесный колодец серебряную бадью, к губам ее поднесет, испробует аромат принесенного в жертву животного и Перуну бадью передаст. Вкусит Перун из бадьи и морщины на суровом его лицо разгладятся.
Было так и сейчас. Сначала из бадьи отведала угощения Мокошь, но все равно сказала с насмешкой:
— Их безропотность не от ума!
Потом вкусил из бадьи Перун. Огладил усы, улыбнулся:
— Безропотность — их лучшая добродетель!
Но Мокошь не унималась, хотя и взяла у него бадью, и с удовольствием снова вкусила:
— Стрибог сотворил их из слишком грубого вещества. Их глиняные головы пусты до трескучего звона! Отчего бы им не пойти и не поклониться Дажьбогу, чтобы он их не жег своими лучами, чтобы остался хоть на день под землей? Отчего бы им к Велесу не пойти и не поклониться: пусть хотя бы болотной воды им дал или речку подземную к ним наверх отпустил… Почему? Потому что глупы!
— Потому что, — рассердился Перун, — они чтут мой закон! Потому что Дажьбог должен быть всякий день в небе, а Велес всякий день под землей! — и бадью у Мокоши не взял — выхватил. Зачерпнул пахучего дыма, отхлебнул его и сказал: — Всё! Больше испытывать Родовита не буду! Нет у меня в Родовите и в его людях сомнения! Так и знай! Моя колесница ржавеет. Мои кони истосковались без ветра! — и так громыхнул бадьей о колодец, что вздрогнула Мокошь.
И люди внизу, на земле, расслышали этот грохот и посмотрели в ясное небо с надеждой — не первый ли это гром?
Закусила губу, обиделась Мокошь, и тут же пряди вокруг лица зазмеились.
А Перун уже твердо вышагивал по небесным пригоркам. Он шел к долине небесной реки. Там паслись его кони, там же стояла и железная колесница.
Не ливня страшилась Фефила. От ливня было легко укрыться в норе. Она и сидела сейчас у норы, готовясь в ней пережить непогоду. Черные тучи наползали на синее небо, а сверху, по тучам, уже громыхал в своей колеснице Перун. Но нет, не от близости грозного бога перехватило у Фефилы дыхание. От чего-то другого. Но от чего?
Почему-то дрожало не только небо, дрожала еще и земля. И воздух тоже дрожал и пах чужими конями. Чужими конями и чужими людьми на них! Охнув, — не потому что ливень обрушился сразу, а потому что эти чужие люди были совсем уже близко, — Фефила сорвала лапкой сухую травинку, от волнения перетерла ее в труху и мокрая, всклокоченная, растревоженная, полезла в нору.
Степняки
Что было людям всего дороже — что вода с небес текла в их подставленные ладони или — что Перун наконец их расслышал, расслышал и просьбе их внял? На этот вопрос не может быть правильного ответа, потому что неправилен сам этот вопрос. Внял Перун — и хляби разверзлись. Расслышал — и окропил, омыл землю, и вошел, и сделал ее плодовитой. И оттого, что их бог снова был с ними, люди прыгали, точно дети, а дети, будто взрослые люди, падали на мокрую землю, катались по ней и ее целовали. А дождавшись, когда наконец появятся лужи, Заяц, Утя, а следом и Щука, и Ягодка, а следом и Жар стали в них прыгать, весело топать ногами, и даже Удал, даже Яся, даже Сила, кузнец, вскоре последовали за ними — слава Перуну, луж хватило на всех.
Лишь один Родовит стоял неподвижно, опирался на посох и глядел в деревянные лики. В то, как сильно они изменились. Прежде иссохшие, суровые, мрачные, боги смотрели теперь без прежней угрозы. Строгость осталась. Но жесткая складка между бровей Перуна ушла. И у Мокоши то недоброе, что таилось в двух глубоких морщинах у рта, вдруг разгладилось и исчезло.
И впервые за три этих лета ощутил Родовит, что тоска, превратившая его сердце в ком засохшей земли, — по княгине Лиске тоска, — отступает. Не отступает — смягчается. Оттого ли что боги снова были к нему добры? Оттого ли что Ягодка, ловко прыгавшая по лужам вместе с другими детьми, но насколько же их ловчее, лукавее, веселее, прелестнее, каждым движением своим, каждым взглядом повторяла княгиню Лиску? Не взяла она материны черты целиком, как берет их, к примеру, медвежонок у мамы своей, медведицы. Но повадкой, оглядкой, улыбкой и статью была она в мать. И так ему хорошо ее было видеть сейчас, что стоял Родовит и не знал — это ливень один или вместе с ливнем и постыдные слезы плутают в морщинах, сбегаются в бороду. И чтобы постыдное это скорей оборвать, обернулся князь снова к Перуну:
— О ты, — прошептал, — чье имя вымолвить разом не хватит сил, ибо в имени твоем — мощь, а в милости твоей — жизнь, научи, как еще мне благодарить тебя?
А только на том мир стоит, что у каждого племени есть свои боги. И они, как умеют, стараются для своих. А иначе было нельзя объяснить, как смогли степняки обойти все их дозоры.
Страшный крик «степняки» донесся сквозь ливень, сквозь грохот Перуновой колесницы. Дети с женщинами сразу же бросились в лес, как бросались всегда, только слово это заслышав. Крик принесся от Селища. И оттуда же мчался к капищу лошадиный табун. А потом стало видно, что гонит его Ляс, сказитель, почти обезноженный столетний старик. И вместе с ним Дар, гончар, тоже древний, седой, хромоногий. К хвостам нескольких лошадей оказались привязанными мечи, по полдюжины к каждому. Разобрали их во мгновение ока. Вскочили на худосочных коней. И кони, вдруг позабыв про бескормицу, вспомнили радость ветра и круговерть, и отчаянность боя, и понесли своих седоков так быстро, как в три этих лета ни разу еще не носили.
Им вслед, обессиленные, сидящие среди капища, щедро поливаемые дождем, смотрели два старика, Ляс и Дар, а еще смотрели они друг на друга и думали каждый про каждого: «Неужели этот древний старик, который уже и дышит едва, только что мог бежать? Не иначе как Мокошь своей властной рукой держала сейчас его нить».
Степняки хотели отбить у людей Родовита скот. За ним и пришли. А при стаде коров оказалась Веснуха, ее был черед в этот день находиться при стаде. Схватили они Веснуху, связали, поперек коня положили — тоже добыча. Все случилось быстро, легко. Предводитель степняков был доволен. Он оглянулся — поодаль, на кустистом пригорке, на небольшом, коренастом коне, сидел его семилетний сын, будущий воин. Сидел неподвижно, непроницаемо, бестревожно, будто варан под палящим солнцем сидел. И только большие его глаза, обычно быстрые, дерзкие, смотрели зачарованно, пылко. Мальчик гордился отцом, он им любовался. И в ответ на это отец ловко, крест-накрест разрубил своей саблей струи дождя.
Первым людей Родовита увидел наставник. Он таился на том же пригорке, в высоких кустах, рядом с маленьким князем. Но смотрел мудрый старик в сторону чистого поля. Оттуда, сделав немалый крюк, воины Родовита неслись сквозь потоки воды, — казалось, что это сама кипящая под ногами их тощих коней стремнина, несет их вперед.
— Эгер герга! — в отчаянии крикнул наставник. — Эгер! Герга! — и приподнялся в седле. Рукой он указывал в сторону чистого поля. Но степняки, как один, посмотрели назад. Они были уверены, что светловолосые люди станут преследовать их со стороны поселения.
— Эгер герга! — в ужасе закричал и маленький князь.
Но прежде, чем степняки, воинов Родовита увидели угнанные коровы. Увидели, в страхе шарахнулись, побежали, ворвались в ряды степняков, смешали их, дерзко прорвали, сбросили двух седоков, а одного из коней оставили со вспоротым брюхом лежать на земле.
Следом обрушились на степняков воины Родовита.
От волнения маленький князь стиснул зубы. Напрасно наставник твердил ему, что пора уходить, спасаться, бежать. Не спасаться надо было — спасать. И увидев, как над отцом занесен страшный железный меч, мальчик крикнул:
— Герга, эндер! — и отец услышал его, от меча увернулся и вот уже сам замахнулся на седого бородача.
Родовита и предводителя степняков бой притиснул друг к другу. И посыпались, полетели во все стороны искры.
То, что Симаргл появился в небе над боем, воинов Родовита удивить не могло. Могло ободрить, могло вдохновить, имей они хотя бы мгновение оторваться от сражения взглядом. Но маленький князь был увиденным потрясен: среди черных грохочущих туч в небе высился юноша и легко играл сразу семью своими мечами. Мальчик не мог отвести от небесного воина взгляда. Напрасно тянул наставник за повод его кряжистого коня, напрасно кричал, что пора уходить, потом будет поздно. Голос наставника доносился до мальчика из далекого далека, будто бы с облака, и напротив, перезвон порхающих в небе мечей звучал совсем близко и казался прекрасной, неслыханной музыкой.
Картины, одна ужасней другой, проносились тем временем перед глазами наставника и — оставались невидимыми для его семилетнего ученика. Вот кузнец Сила размахнулся и от плеча до самого пояса разрубил черноволосого воина — и кольчуга была ему, силачу, не помеха! А вот и степняк изловчился — прямо в глаз угодил стрелой Кореню, мальчишке почти, внуку старого гончара. Спрятал Корень свое лицо в руки, и между дрожащими пальцами темная кровь засочилась. А вот в самой гуще сражения Удал закричал — бешено, дико — увидел, как конь с седоком уносит в степь привязанную к седлу Веснуху, и закричал. И, дорогу себе прорубив, — будто просеку положив, — пустил своего коня следом. Вот настиг уже, меч уже вонзил в степняка. И руку уже протянул, коснулся Веснухи, но споткнулся конь под Удалом, угодила в ногу коню перистая стрела. Поскользнулся конь на мокрой земле, рухнул на землю с него Удал. От отчаяния на груди рубаху рванул, побежал по жидкой земле, да разве своими ногами догонишь? Рыжий конь уносил от него степняка, уносил его меч — он торчал у всадника между ребер, — и Веснуху его уносил, она поперек седла привязанная лежала. Вернулся Удал и в отчаянии стал поднимать с земли своего подраненного коня. За поводья сначала тащил, а потом и руками жилистыми приподнимал, как жеребенка малого…
Опомнился маленький князь, когда закричал отец. Опомнился, отвел от Симаргла почти невидящий взгляд… Отец кричал, казалось, не ртом, а кроваво распахнутым горлом, и сползал с коня вниз. Дождь усилился. Но и слезы тоже не давали мальчику видеть, что происходит с отцом там, на черной земле. Чей-то конь проскакал по его груди. Чьи-то руки — свои, в черных кожаных перетяжках — подхватили, поволокли — не отца, уже только тело. И тогда маленький князь закричал — более не имело смысла таиться — он хотел быть убитым немедленно, здесь, сейчас, как отец. Он кричал, не видя вокруг уже ничего — ни того, как стремительно уносились прочь степняки, ни того, как погиб его верный наставник, схватившись с Калиной, братом Кореня, старшим внуком старого гончара.
Он кричал, а маленький кряжистый конь уносил его прочь. И его не убили. Его даже не взяли в плен. Кто знает, быть может, конь нашел бы дорогу к их дому. Ливень больше не лил. Солнце медленно опускалось в бурый, запекшийся возле края неба закат. Конь уверенно шел по влажной земле, когда встретился мальчику в чистом поле взмыленный всадник — из чужаков, в ошметках рубахи. Конь под ним заметно хромал. Это Удал возвращался после напрасной погони. Не догнал он Веснуху, не спас. И когда вдруг увидел перед собою мальчишку — степняка, в этом не было у Удала сомнений, — подхватил его, как зайчонка, за шиворот:
— У, мразь степная! — рубаху дорвал на себе, хотел уже было мальчишку связать, а у того нож за поясом оказался. Пришлось еще с ним на земле повозиться, руку поранить, пока нож отбирал. Да и после рычал мальчишка, кусался — до того был упорный, не сразу себя дал связать. А только бросил Удал его поперек своего коня, усмехнулся:
— Лежи тихо, кащей!
А мальчишка ему на это:
— Йор кащей!
Потому что это и степняки понимали: кащей — пленник значит.
Кащей и Ягда
Не для сна была эта ночь. Даже коровы и те уснуть не могли после нечаянного своего сражения со степняками, стояли в хлеву и били копытами. И кони спали тоже не все, а те, что в стойлах уснули всё же, ржали во сне, храпели и ширили ноздри. А о людях нечего и говорить — ни один в эту ночь глаз не сомкнул. Кто раны свои лечил заговорами и отварами, кто лечить помогал, кто о подвигах своих в пятый раз с одного и того же места рассказывал, а кто рассказ этот с жадностью слушал. Хотя все: и кто слушал, и кто говорил, знали — самые лучшие об их победе слова, не к ним — к Лясу придут. Да ведь этого же еще было ждать нужно!
И дети по лавкам своим ворочались, тоже не спали, мальчишку из степняков забыть не могли. Засадили мальчишку этого в деревянную клетку, кур из нее в сарайчик выгнали, а мальчишку вместо них засадили. Цепь к ноге приковали — точно не убежит. Это Заяц так думал, сын Удала. Потому что Удал сам кащея на цепь сажал. И потом еще долго, дотемна, с Родовитом в дому княжеском разговаривал. Заяц знает о чем: чтоб степняшку на мать его, на Веснуху, сменять. Только для этого целый отряд снаряжать пришлось бы. Так ему Родовит про это сказал, а еще он сказал, что нельзя сейчас этого делать: от бескормицы люди и кони слабы. Нет, нельзя им такими в Дикое поле соваться!
Потому и Удал в эту ночь не спал, думал, Веснуху-то все равно выручать было надо. А как?
И Утя с Ясей не спали. Лучину жгли, Летяя, отца вспоминали, какой он у них храбрый воин был. И сегодня будь он со всеми в бою, он бы один половину врагов положил. Это Утя так говорил. А Яся не спорила, гладила своего конопатого мальчика, у него даже на затылке конопушки сидели — густо, затейливо, как на перепелином яйце, — гладила Яся ему рыжий затылок, улыбалась, кивала.
А Ягодка у себя на лавке оттого не могла уснуть, что в жизни своей не видела такого черноволосого, такого дерзкого и, по всему видно было, храброго мальчика. А еще оттого, что если Удал его заберет и на Веснуху сменяет, то всё — больше Ягодка никогда его не увидит.
Мальчик в клетке тоже не спал. От земли тянуло холодом и дождем. В животе было пусто. Куриный помет лепился повсюду — к полу, к прутьям, к коже его штанов, и в помете торчали мелкие перья. Луна, как отрубленная голова, лежала в черной траве. И так же кругло и ярко светились перед его глазами лица светловолосых мужчин, — один из них бился с его отцом, но кто? Вечером светловолосые воины приходили в княжеский двор и толпились вокруг, и руки совали в клетку, чтобы потрогать его, а многие — чтобы щипнуть. Женщины были немного добрей, они щупали его жесткие, черные волосы, и дивились им, кажется, больше всего остального. Да и что же еще остального в нем теперь оставалось? Шлем забрали, кольчугу сорвали, нож отняли! Отца убили… И чтоб не заплакать, мальчик стал думать о девочке, княжеской дочке, — он подумал, что надо бы ей сказать — но как? — что он тоже маленький князь, а еще он подумал, что девочка эта вчера была к нему всех добрей: взрослым, конечно, она запретить не могла, но детям его обижать не давала, отталкивала их от клетки, а одного, самого злого и страшного — с пастью, как у змеи и с раздвоенным языком, — когда тот стал целить в него из лука, толкнула на землю, а лук изломала.
Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая — будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.
А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:
— Это еда — сыр! А это еда — хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!
Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.
Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:
— Это — еда хлеб! Ну? Говори! Это — еда сыр!
Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:
— Это — Ягода.
И мальчик с полным ртом повторил:
— Ягда.
— Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!
— Ну, говоры! Ягда! — и мальчик ей улыбнулся.
Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:
— Если я Ягда, то ты — Кащей!
И улыбка у мальчика сразу погасла:
— Йор Кащей!
— Йор Кащей? Значит, йор Ягда!
И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:
— Качшей… Говоры! Ну? Качшей!
— Кащей, — очень тихо сказала девочка. — Кащей и Ягда.
И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь — в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, — и не зря. Под самое утро слова объявились.
Первым — после Ляса, конечно, — их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет — хрипло, неспешно — будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:
— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
А другие слова Удал не расслышал уже — в чистое поле спешил. До поляны с Перуновым дубом добежал, и оттуда крикнул по-птичьи:
— Кра! Кур-курра!
И в ответ ему из-за Сныпяти донеслось:
— Цва! Цва-цва!
Это значило: у дозорных для него были вести. И помчался Удал вниз по склону, речку, узкую, мелкую, только-только водой зашуршавшую, в четыре прыжка одолел. Свистнул:
— Цвить-цвюить!
Это значило: стойте там, я иду!
Вот вопрос: для чего живут боги? Конечно, никому из людей Родовита не мог придти в голову этот вопрос. Каждому из его людей было ясно: боги живут потому, что не могут не жить. Боги — это и есть сама жизнь, ее, жизни, парящее вещество, вдохи, выдохи, и они же — клетка в груди, из которой эти вдохи-выдохи вылетают.
Ну а боги — они задавались подобным вопросом? Или жизнь, не имеющая конца, не имеет и цели? Придет время и задумается над этим вопросом Симаргл, предложит порассуждать об этом выросшему Кащею… И ничего утешительного для богов в рассуждении этом он не найдет.
А вот Мокошь только бы рассмеялась, залилась, как тысяча глиняных колокольчиков на ветвистых оленьих рогах, услышь она эти Кащеевы глупости. Боги живут для себя, люди живут для богов, для того живут, чтобы богов потешать, — в этом Мокошь не сомневалась. И чтобы новая, высмотренная ею в грядущем потеха — с сыном Велеса от земной женщины Лиски — зря не томила, не заставляла себя ждать понапрасну, Мокошь отправилась к Лихо и Коловулу.
Это были рожденные ею от Велеса близнецы, между собою ни в чем не похожие, вечно с друг другом ссорящиеся, друг без друга и дня не живущие — одноглазая великанша Лихо и Коловул, огромный и диковатый юноша с парой волчьих клыков, а в иные часы — просто волк, матерый, огромный, отличить его от других — а Коловул любил вдруг смешаться со стаей, убежать на утес и долго, протяжно, вместе о всеми выть на луну, — отличить его было легко по пучкам белой шерсти, торчавшим из холки и еще вокруг шеи.
Жили Лихо и Коловул в пещере у водопада. У них были овцы. У них была речка и горное озеро, полное рыбы. Если бы они не ленились и отправлялись на охоту в горы, они бы могли добыть себе горных туров. А если бы не ленились и спускались поближе к людям, то и коров могли бы легко добыть. Мокошь знала: только они увидят ее, снова примутся ныть, особенно Лихо, как скудно их пропитание, как трудно им оно достается, — то ли дело жить в небесном саду, вкушать приношения из каменного колодца и яблоки с дерева жизни, — а ведь они не людишки какие-нибудь, они — дети богов.
Думала, с этого и начнут близнецы. А они повзрослели, оказывается. У них другое было уже на уме. Завалив вход в пещеру громадным камнем, Лихо уперлась в него и кричала:
— Не возьмешь?
— Не возьму! — из пещеры рычал Коловул и по хриплому голосу было слышно, что и он упирается в камень.
— Не возьмешь, не выпущу! — пыхтела великанша и на глаз свой дула единственный, он у нее по середине лба находился, чтобы волосы взмокшие с глаза согнать.
— А не выпустишь, как же я эта… возьму? — в голосе Коловула послышалась хитрость.
А Лихо поверила:
— Возьмешь, не обманешь? — и отпустила огромный валун. И так он стремительно на нее покатился, прямо в горное озеро и столкнул.
Плюхнулась великанша в холодную воду:
— Мама родная!
Тут как раз Мокошь и вышла из водопада:
— Доченька, что с тобой?
— Ма-ма-а-а! — великанша завыла, ручищами по воде забила, к берегу поплыла. — Коловул меня в жены не хочет брать!
Добежал до каменного берега Коловул, в воду свесился:
— Я лучше совсем волком стану! — рыкнул, и завертелся, и вправду серым волком с белым загривком стал.
Рассердилась Мокошь, ухватила сына за белый загривок:
— Одни глупости на уме! — и так тряхнула его, что вернулся сыну человеческий облик.
А потом золотую гребенку из волос своих вынула, бросила ее на каменный берег — и не гребенка от этого раскололась, камень трещину дал. А из трещины вышел родник. Подняла Мокошь гребень, по роднику поводила: