— Наши, — говорил он, имея в виду немцев, — окружили Москву, Ленинград и подходят к Уралу...
Слушатели реагировали по-разному. Кто вздыхал, кто охал, кто просто молчал. Вперед вдруг выдвинулся колхозник с черной тощей бороденкой. На нем был выцветший полушубок, шапка-ушанка и латаные рукавицы. Звонким голосом он спросил докладчика:
— А где тут, дозвольте вас спросить, будет Москва?
— Москва? — переспросил «агитатор». — Москва — вот она.
— А мы где, дозвольте спросить? Где Унеча?
— Унеча здесь.
— А Урал где будет?
— Урал вот.
Колхозник подошел к карте и, тыча в нее рукавицей, переспросил:
— Стало быть, мы здесь, Москва здесь, а Урал тут?
— Да.
— И говорите, немец уже под Уралом?
— Под Уралом, — с недоумением глядя на колхозника, ответил «агитатор».
Колхозник медленно повернулся к аудитории, разгладил рукавицей бороденку и сказал коротко и внятно:
— Чоботы стопчут.
— Что? — не понял его «агитатор».
— Чоботы стопчут, говорю. Сапог нехватит, — повторил колхозник и пошел к выходу.
— То есть, ты что хочешь сказать? Эй, постой, тебя как зовут? — заволновался «агитатор», понимая, что попал в смешное положение.
— Иваном меня зовут, — ответил колхозник и хлопнул дверью.
Я и мои товарищи вышли за ним. Я остановил колхозника и пожал ему руку. Здесь же я приказал Михаилу Кочуре и Дмитрию Морозу убрать «агитатора», только умно.
Вечером они уничтожили «агитатора» по дороге на станцию Унеча. Снег замел все следы.
Но на немедленную широкую борьбу Кочура и Мороз не соглашались.
— Нужно ждать весны. Куда я сейчас пойду? Видишь, детворы сколько — мал мала меньше. С собой их не возьмешь! А где они здесь укроются? Их немцы поубивают, — говорил Михаил, когда я настаивал, что нужно уходить из этого района.
У него было пять человек детей; старшей девочке недавно исполнилось десять, младшему мальчику не было еще трех, а жена носила шестого.
В моем дневнике, относящемся к 1941 году, под датой 10 ноября имеется запись о «чуде», случившемся в морозное ветреное и снежное утро. Речь шла о следующем, поистине замечательном событии.
В этот студеный ноябрьский день, утром, когда стало совсем светло, мы с Иваном Акуловым направились в Меженики к одному нашему человеку, который накануне должен был доставить в Стародуб новые листовки и связаться там с известным в округе врачом Лембортом. Мы крайне нуждались в медикаментах и врачах-специалистах: при развертывании боевой деятельности необходимо было иметь медицинскую помощь.
День выдался совершенно ясный, морозный, но вдруг задул резкий ветер, поднимавший с земли снег вместе с песком. На опушках и перед домами образовались большие сугробы. Настоящая сибирская «падера». В такую погоду исключалось какое-либо движение по дорогам, и мы могли без препятствий пройти в Меженики.
Не успели мы, однако, отойти от Новополья и на полкилометра, как услыхали протяжный голос:
— Эй, кто там?
Вскоре сквозь снежную дымку мы увидели человеческую фигуру. Это был Аким Моисеевич Мизгунов.
— Что случилось, Аким?
— Вот смотрите, что у меня. Газета, Сталин!.. — возбужденно заговорил Мизгунов приближаясь.
Еле переводя дыхание, он протянул мне дрожащей от волнения рукой заснеженную газету.
Я повернулся спиной к ветру и осторожно развернул газетный лист. Это был экземпляр «Правды» от 7 ноября с докладом товарища Сталина на торжественном заседании Моссовета. С первой страницы глядел на меня портрет вождя. Я рассматривал «Правду», не веря своим глазам. Свежий номер праздничной газеты! Доклад Сталина! Я точно получил неожиданную весть от самого дорогого мне человека. Быстро свернув газету, я сунул ее за пазуху и крепко прижал к груди. Я был как в забытьи.
— Где ты взял газету? — спросил я Акима.
— На поле! — ответил он, протирая рукавицей глаза, залепленные мокрым снегом. — Развернул, а ноги так и подкосились. Меня и в жар бросило, и в холод! В Москве на площади выступал Сталин!
Какой благодарный материал для агитации попал в наши руки! Не в состоянии дождаться, пока мы придем в избу, я вытащил газету из-за пазухи. Мы прижались один к другому и тут же, на ветру, стали читать доклад Сталина. Так мы простояли, наверно, часа полтора.
Вот это событие колхозники и назвали чудом. Гула самолета никто не слышал, да и какие, казалось нам, самолеты могут летать в такую адскую погоду? Мы славили неизвестного летчика, влившего в наши души радость и надежду этим единственным экземпляром газеты с докладом вождя.
Не прошло и получаса, как весть о «чуде» облетела всю деревню, все тридцать пять дворов. Люди доотказа набились в избу Акима. Они потребовали, чтобы им прочли газету. Аким никому не давал ее в руки: он ее нашел, он и читать должен. Но то ли потому, что Мизгунов не очень силен был в грамоте, то ли от волнения — дело у него не ладилось. Голос дрожал, он то и дело запинался.
— Буквы прыгают, — пояснил Аким.
Он потребовал у жены очки, надел их, но и это не помогло. Со страдальческим выражением лица он передал газету мне.
— А вы не боитесь, товарищи? — спросил я собравшихся.
— А чего нам бояться? — проговорил дядя Акима, Пантелей Мизгунов, разглаживая свою седую бороду.
— Узнают немцы, расстреляют всех до одного. Не пощадят ни малого, ни старого.
Тот же Пантелей сурово проговорил:
— А если читать не будем, разве помилуют? Читайте, пусть стреляют. Я так считаю, мужики... Читайте!
Я приступил к чтению. С затаенным дыханием слушал народ доклад великого Сталина, стараясь не пропустить ни одного слова.
— Вот тебе и «капут Москва», «капут Ленинград», — говорили колхозники, когда я закончил чтение.
Перед тем как разойтись, Аким взял со стола другую газету и, потрясая ею в воздухе, спросил:
— А вот эту газету читали, стародубскую?
— Куривали, куривали, — ответил кто-то.
Именно в этом номере ничтожной стародубской газетенки немцы сообщали из «достоверных источников» о полном поражении советских войск,о «развале правительства».
— Ну, так вот, — продолжал Аким, — в случае чего говорите, что мы эту газету и читали... А кто проболтается, пусть пеняет на себя.
В течение нескольких дней сталинская правда обошла деревни Новополье, Покослово, Вол-Кустичи, Рюхово, Новое Село, Меженики и достигла Стародуба. И там, в стародубском гарнизоне и полицейском участке, наша газета наделала переполох: немцы повесили начальника полиции, заподозрив его в содействии большевикам.
Прошло полторы недели, а Томаш не появлялся. Что с ним сталось, мы не знали. Оставаться здесь дальше не имело никакого смысла. К организации подполья мы не были приспособлены, а решительные действия в тех условиях мне казались невозможными.
Вернувшийся из разведки красноярец принес данные об отрядах гестаповцев, которые начали облавы в селах вблизи Брянского леса. По слухам, в этих лесах начинают действовать партизаны. Местные жители, рассказывал красноярец, шепчутся также о том, что где-то работает подпольный комитет партии. «Вот, — подумал я, — это именно то, что нам надо». Но как связаться с подпольным комитетом? Все же с полной надеждой на успех мы двинулись в дорогу. Впереди нас ожидали испытания, трудности. Мы готовы были их перенести.
Прошло еще много тяжелых дней, пока мы смогли облегченно вздохнуть и сказать, что мы — сила.
ЛЕГЕНДА КАРПЫЧА
Молва о партизанах постепенно распространялась по селам Стародубского и Унечского районов. Брянский лес, говорили люди, кишмя-кишит партизанами. Целая армия осталась в Брянском лесу с пушками, с танками, с ружьями. Говорили о них шопотом, с таинственным видом.
На своем пути мы тщательно собирали сведения о партизанах, стараясь представить себе действительное положение вещей, расспрашивали старожилов о Брянском лесе.
В деревне Сосновке о Брянском лесе один словоохотливый старик Карпыч рассказывал нам так:
— Лес этот для партизанского народа удобный, непролазный, с дубами толщиною вот с эту хату и с соснами в четыре обхвата. Есть места, где ни конем не проехать, ни пешим не пройти, густота такая. А елки, братец ты мой, такие, что под их ветвями в самую лютую зиму удерживается летнее тепло... И вечно этот лес за нашу долю, за волю русского мужика стоит... Дюжой лес, знаменитый.
Мне уже приходилось слышать различные легенды о Брянском лесе и о его бывших обитателях. В годы тяжелых народных бедствий, когда вражеское нашествие унижает свободолюбивые чувства, подвергает поруганию достоинство народа и его честь, человеческая мысль обращается к прошлому, черпая в былых подвигах народных героев уверенность в предстоящей победе.
Впервые легенду о Бряныче, богатыре былинной силы и долговечности, рассказал нам старик Карпыч из села Сосновки, у которого я лежал во время болезни. Днем старик Карпыч прятал нас на сеновале, а ночь мы проводили все вместе в его ветхой и холодной избушке, почти доверху занесенной снегом.
В дальнейшем нам не раз случалось слышать легенду о брянском богатыре. В каждой деревне она рассказывалась по-своему, но смысл ее был один и тот же. «В страхе великом держал Бряныч господ, а мужиков под своим призором». Но когда на нашу родину напал враг — наполеоновская армия, Бряныч бросает клич: он собирает под свои знамена всех, кто может бить врага лютого.
Прошло много времени после войны с французами, и Бряныч исчез. Никто не знает, где его могила. Сказывают только, что похоронен он в родном лесу. Заканчивалась легенда утверждением, что Бряныч не навсегда ушел из этой жизни. Он оставил наказ: «Беречь волю и мать родную землю» — ив тяжелую годину обещал вернуться.
— Так вот, ныне говорят, он уже не Брянычем зовется, — сказал старик Карпыч.
— А как же?
— Стрелец... Филипп Стрелец называется.
Так я впервые услыхал имя партизанского вожака, которое позднее стало известно любому партизану от белорусских лесов до Карпат.
— А где он находится?
— В лесу за Десной-рекой.
— Ты видел его когда-нибудь?
— Нет, его никто еще не видел. Пока он всех своих орлов не скличет, его нельзя видеть. А песни про него народ поет. Слепцы тут проходили с гуслями и пели про Стрельца.
Я смотрел на Карпыча, на его длинные седые, с желтоватыми прядями, волосы, под которыми скрывался изрезанный морщинами лоб, и с волнением прислушивался к его словам.
— Запомнил я эту песню через пятое на десятое, но уж если тебе очень хочется, расскажу.
Карпыч взял несколько веток хвороста, подбросил их в печь и начал. Он не пел, а говорил нараспев. Признаюсь, я был потрясен до глубины души. Песней о Стрельце народ выражал свою волю. Народ в этой песне воспевал пионеров партизанской борьбы. И Филипп Стрелец, «преемник» Бряныча, как я вскоре узнал, был не легендарной личностью, а живым человеком, с именем которого народ связывал свои надежды. И люди не ошибались. Стрелец оправдал доверие народа и стал одним из любимых народных героев.
Слушая старика, я думал о том, что Карпыч что-то большее знает о партизанах, о подпольном партийном комитете, и просил его связать меня с партизанами.
— Нет, я столько же знаю о партизанах, сколько и ты, — отвечал Карпыч. — А почем мне знать, может, и ты партизан?
Легенду, рассказанную Карпычем, полностью запомнить я не сумел. И Карпыча не довелось больше увидеть: немцы вскоре повесили его за эту песню. Но восстановить песню по частям удалось. Вот она:
За рекой за Десной и за Навлюшкой,
Во дремучем лесу, во дубравушке,
Стоят дуб с сосной, совещаются
И глядят кругом, возмущаются.
Говорит дуб сосне: — Ой, ты слушай, сестра,
Почему во бору нету говора,
Не стучит топор, не звенит пила,
Словно вымер люд и нависла мгла?
Дым кругом стоит, грозной тучи черней,
Пышет берег реки громом-молоньей,
Лось бежит на восток, укрывается,
Птица в дебри и глушь забивается.
По дорогам лесным след кровавый пролег,
И в дуплах твоих не играет зверек.
Села древние взялись полымем,
Застонал народ, будто скованный.
В деревнях человек, нам неведомый,
Появился с мечом, с пушкой медною.
— Ой, тебе ль, дуб могуч, — отвечала сестра, —
Не узнать этих туч, что нависли вчера?
Иль впервые тебе видеть ворога?
Что кручинишься ты, свесив голову?
Во неволюшке горько быть, братец мой,
А еще горчей слушать стон людской.
Да не ты ль говорил в лета оные:
«Не поможешь, сестра, нужде стонами»? —
Дуб глядел на сосну, расправляя грудь,
И собрался тогда он в далекий путь.
— Дорогая сестра, сестра соснушка,
Ты вся жизнь моя — моя веснушка.
Я в родне с тобой утолщал кору,
Дышал волей твоей я в лихую пору.
Ты учила меня, как на свете жить,
Научи же теперь, как ворога бить! —
В это время в лесу зашуршал ветерок,
Словно стая птиц пронеслась в вечерок.
То не ветер шумел и не стая птиц,
Самолет наш летел в лес от Сталина,
Дубу сбросил он верну грамоту,
Приказал разбудить в лесу Бряныча.
— Передай ему, дуб, свою силушку,
И пошли бить врага гнев-дубинушкой.
Ты, сестра сосна, как родная мать,
Подыми его — дай на ноги встать.
Здесь укрой его да на бой снаряди,
Снаряди на бой и Стрельцом назови. —
Так и сделал дуб, как приказано,
Поступила сосна, как ей сказано.
Поднялся Бряныч, назвался Стрельцом,
Молодой по летам, старый разумом.
— Гей, орлы мои, ясны соколы,
Вы, сыны мои, далеко ли вы?
Враг с заката пришел — немец проклятый,
Гложет землю-мать, как голодный волк.
Собирайтесь в лес, да с оружием
Бить врага пойдем ненавистного.
Выполнять приказ в ряды встанем мы,
Приказ Родины, приказ Сталина.
За рекой за Десной и за Навлюшкой,
Во дремучем лесу, да в дубравушке,
К дубу-сосенке, близко озерца,
Собираются орлы да на клич Стрельца.
На следующий день мы продолжали свой путь. Бушевала вьюга, снег хлестал по нашим плечам, ветер дул нам в спину и сыпал снежные песчинки за воротники. Было нестерпимо холодно. А в ушах звенела песня Карлыча.
РЫСАКОВ
В деревню Уручье на берегу Десны мы пришли ранним утром. Целую неделю беспрерывно на землю валил снег. Ветер сносил и укладывал его в овраги и укромные места. Все дороги занесло. В огромных сугробах потерялись деревни. По колено в снегу двигались мы в белой мгле, не имеющей ни конца, ни края.
Задолго до того, как мы сумели определить, что приближаемся к Уручью, впереди показалась длинная темно-синяя полоса. Она, точно туча, поднималась из-за белого слепого горизонта. Чем ближе мы подходили, тем обширнее становилась туча. Теперь она уже не поднималась, а стелилась по земле необозримым тяжеловесным покрывалом.
Это и был Брянский лес. Он начинался тотчас за деревней на другой стороне Десны.
Разведывать деревню выпало на мою долю. Мой внешний вид выгодно отличался от облика товарищей — я был одет приличнее, и моя густая окладистая борода внушала доверие.
В то утро я чувствовал себя очень плохо. Теперь я точно знал: расшалилась моя старая болезнь. Условия существования были такие, что я старался не придавать этому значения и, в какой степени это было в моих силах, старался не обращать внимания на боли в желудке и тошноту.
В третьей от края деревни хате я застал хозяина, человека средних лет, он довольно милостиво ответил на мои вопросы, однако ничего существенного мне выяснить не удалось.
Я спрашивал прямо: знает ли он, где здесь находятся партизаны?
— Нет, здесь ничего не слыхать. Разве только за рекой. Там, сказывают, они водились.
Я пошел вдоль улицы. Дома, погруженные в снег, стояли молчаливыми, нелюдимыми, точно все живое, испугавшись, попряталось. Мне хотелось увидеть что-нибудь, свидетельствующее о присутствии партизан, но, сколько я ни осматривался по сторонам, ничего обнаружить не мог и лишь, навлек на себя подозрение. Проходившая мимо молодая высокая женщина строго спросила:
— Вам что нужно?
— Это Уручье? — задал я вопрос.
— Да, а в чем дело?
— Десна далеко?
— Вон там за горой, — показала она вправо по улице, — с километр будет.
— И лес там?
— Там и лес, — сказала она и посмотрела на меня внимательно. — А что вы в том лесу забыли?
Вокруг нас стали собираться люди. Старуха в черном шерстяном платке спросила женщину, с которой я вел переговоры:
— Уж не знакомый ли тебе попался, Шура? Что ты с ним так любезничаешь?
— По дрова человек в лес идет, да дороги не знает, — с иронией ответила Шура и пошла вдоль улицы.
Чувствовалось, что деревенский народ что-то скрывает, и я, сам не зная почему, направился вслед за женщиной. Она точно почувствовала это, оглянулась и ускорила шаги, но я продолжал «преследование» и, что называется, на ее «плечах» ворвался в дом, в который она вошла. Женщина никому ничего не успела сказать, и заметно оробела. В доме была еще одна молодая женщина, такая же высокая и стройная, как и первая. Она суетилась у печки.
— Не сможете ли вы накормить меня обедом? — спросил я.
Опершись на ухват и не спуская с меня глаз, хозяйка громко заговорила:
— Николай, тут прохожий старичок — есть просит. Дать, что ли?
Открылась дверь, и из другой комнаты показалась беловолосая голова мужчины.
— Покорми, — сказал мужчина, — да ты проходи сюда, дед, вместе пообедаем, — пригласил он меня.
Я поставил в угол палку, повесил на гвоздь шапку и, не раздеваясь, прошел в другую комнату. Здесь за столом сидел еще один человек.
Оба мужчины были одинакового роста и, пожалуй, одних лет, немногим больше тридцати. Они отличались друг от друга только цветом волос и комплекцией. У одного волосы были светлые, точно вымазанные сметаной, и был он худощав и худолиц, а второй, полнолицый, полнотелый, был, что называется, жгучим брюнетом. Тот, что пригласил меня, Николай, сел за стол, а брюнет, не удостоив меня взглядом, продолжал заниматься своим делом. Он сквозь сито процеживал какую-то жидкость. По приторному запаху и по лепесточкам хмеля, похожим на обваренных тараканов, не трудно было догадаться, что жидкость представляет собою что-то вроде дрожжей или опары для приготовления самогона, и меня немножко покоробило. «Уж не «молодчики» ли тут собрались», — подумал я. «Молодчиками» я называл в память хлопцев «майора» людей, разложившихся, занимающихся мародерством.
За обедом, когда мы деревянными ложками хлебали из одной большой глиняной миски фасолевый суп, брюнет заговорил со мной:
— Откуда будешь?
— Из Ельца, — ответил я и удивился: почему вдруг мне пришел этот город на память, в котором я никогда в жизни не был.
— Куда идешь?
— В Елец и иду.
— Откуда, в таком случае?
— С Украины, из-под Полтавы. На окопах там был.
Лгал я неумно. Мои собеседники посмотрели друг на друга и ухмыльнулись.
— Ну, как на Украине народ живет, чем занимается?
В это время женщина, на «плечах» которой я ворвался в дом, вошла в комнату попрощаться, а вскоре с той стороны, куда она удалилась, мимо окон промелькнуло два вооруженных человека.
Видимо, Шура дала знать о моем приходе, потому что эти два вооруженных человека тотчас ввалились в комнату, где мы сидели за столом. Откровенно говоря, я немного оробел, так как не знал, что меня ждет, но старался не выдать своего волнения и продолжал разговаривать. Вошедшие были молодые парни, обоим было лет по восемнадцать. Один очень высокий, несколько сутуловатый, словно он пригибался, чтобы не казаться таким высоким, а второй среднего роста. В комнату вошли они без винтовок, но я слышал, как они стукнули прикладами об пол в первой комнате и, не раздеваясь, не снимая даже шапок, сели за стол. Вид у них был беззаботный, а взгляд лукавый, даже плутоватый. Несмотря на все старания Николая предупредить молодых людей о бдительности (он так старался, что раза два меня толкнул под столом ногой), их разговор не оставлял сомнения, что они принадлежат к партизанам.
Молодые люди докончили обед и пошли к выходу. Я, ни слова не говоря, пошел за ними. Недоумевающе посмотрев на меня и потом друг на друга, парни, как ужаленные, бросились в прихожую к своим винтовкам, которые стояли в углу рядом с моей палкой, и выбежали на улицу.
Я последовал за «ими.
— Хлопцы, — крикнул я с порога.
Они остановились.
— Подите сюда, — категорически потребовал я.
— В чем дело?
— Подите сюда, чего вы боитесь... Вы почему с винтовками, полицейские, что ли?
Слово «полицейские» их словно обожгло, они резко повернулись и подошли ко мне.
— Не полицейские, а партизаны, — почти в один голос ответили молодые люди и с вызовом уставились на меня.
— Партизаны? В таком случае, ведите меня к начальнику.
То обстоятельство, что их заявление не испугало меня, а скорее обрадовало, удивило молодых парней.
— К начальнику? А ты кто такой? — проговорил тот, который был пониже ростом.
— Там узнаешь.
— Дело не пойдет. Нам не разрешено. Документ у тебя есть?
— Какой тебе нужен документ?
— Какой-нибудь, удостоверение или что-нибудь в таком роде.
— А у тебя документ есть? — озадачил я молодого парня, — чем подтвердишь, что вы партизаны, а не полицейские?
Мой вопрос вызвал замешательство, но тотчас высокий нашелся.
— Вот у нас документ, — и он убедительно тряхнул винтовкой.
Только теперь я заметил, что именно тот, который оружием хотел удостоверить свою личность, держал на ремне простую и притом старую берданку, искусно подделанную под винтовку.
— Ого, брат, документ-то липовый, — сказал я. Парень смутился. — Отведите меня к командиру, там разберемся, — продолжал я.
— Нет, к командиру нельзя.
— Боитесь? Тогда я сам пойду.
Парни переглянулись.
— Ладно, пошли, — решительно сказал тот, что был пониже ростом, — только пеняй тогда на себя.
По дороге они задали мне несколько вопросов. Отвечая на них, я болтал, что взбредет на ум и разжигал их любопытство. Я был доволен, что, наконец, все определится. Я даже перестал ощущать боль, которая еще утром меня очень беспокоила.
По дороге молодые люди открыли между собой перебранку. Вначале длинный ругал своего друга за то, что тот вечно путает винтовки, что и теперь он взял его винтовку, а когда оружием поменялись, то длинный стал нападать на друга за то, что он взялся вести старика, то есть меня, в неположенное место и что теперь им от «Василия Андреевича достанется».
— Слова «Василий Андреевич» привлекли мое внимание. Совпадение имен — меня тоже звали Василием Андреевичем — заинтересовало меня, и я спросил конвоиров:
— А кто такой «Василий Андреевич»?
— Придешь, тогда узнаешь, — грубо ответил мне длинный, и разговор на этом оборвался.
Длинный шел впереди шагах в трех, раскачиваясь с боку на бок и тяжело ступая большими, точно снегоступы, валенками. На снегу оставались узорчатые отпечатки резины, свидетельствуя, что автомобильные покрышки нашли здесь новое применение: резиной подшивали обувь. Грязный брезентовый плащ с широкими рукавами и с башлыком назади шумел и колыхался, путаясь у него между ногами.
Второй конвоир шел рядом со мной справа. На затылке его лихо сидела барашковая шапка, похожая на кубанку; из-под нее выглядывал покрывшийся инеем волнистый чубчик цвета пожелтевшего льна. Подвижное лицо парня розовело на морозе девическим румянцем. Он был в полусуконном сером ватном полупальто и в новых яловых, кустарной работы сапогах. Сапоги его очень скользили, и он то и дело хватался за меня, чтобы удержать равновесие.
— Эко, брат ты мой, какой ты неустойчивый. Рукав можешь оторвать, — сказал я.
— Ничего, дед, за нашу устойчивость не волнуйся, а рукав... Думаю, что рукав тебе скоро будет не нужен, — ответил он.
Эта милая шутка показалась ему, видимо, очень забавной, и он лукаво посмотрел на меня.
— Ты его не слушай, дед, — вмешался другой, — придем на место, новый кожух дадим... — И длинный, оглянувшись, многозначительно мне подмигнул. Ход ч его нехитрой мысли был мне ясен: парень хотел теперь рассеять неприятное впечатление, чтобы я не испугался и не отказался итти к командиру.
Мы подошли к очень опрятному снаружи дому, расположенному в другом конце села. К нему примыкали аккуратные постройки, на крыше одной из них лежало занесенное снегом сено. Дом был обнесен хорошей изгородью. Внизу, под крутым берегом, лежала заснеженная Десна, на противоположной стороне реки начиналась стена Брянского леса.
Навстречу нам с свирепым лаем выбежал здоровый лохматый пес. Он бросился было на длинного, но узнал в нем своего и, виновато пригнув голову, завилял опущенным хвостом.
— Здорово ночевали, — громко заговорил длинный, войдя в дом. «Ч» он выговаривал как «щ», только сейчас я уловил эту особенность его речи.
— Ну, проходьте, проходьте, — приветливо сказал хозяин, старик лет шестидесяти, стоявший на коленях около железной печурки.
— Принимайте гостей, — продолжал длинный. — Вот деда к вам привели. Зубастый дед, дрова поможет тебе грызть, а то пила у тебя, небось, дюже тупая.
Из-за печки, с ребенком на руках, вышла женщина, и сразу же скрылась опять за печь. Я, однако, успел узнать ее — это была моя старая «знакомая», та самая Шура, которую я встретил в селе.
Один из моих конвоиров ушел к ней за печь. Они о чем-то зашептались.
Выйдя обратно, конвоир сказал, чтобы я ждал здесь Василия Андреевича.
Оба конвоира ушли. Хозяин предложил мне сесть на лавку, достал с печи винтовку и, многозначительно посмотрев на меня, с силой дунул несколько раз на затвор, словно продувал забившееся отверстие, затем рукавом холстинной рубахи любовно погладил ствол и поставил винтовку в угол, между дверью и печкой. Все его движения говорили: «Ну-ка, попробуй, брат, улизнуть!»
Не желая даром терять времени, я спросил хозяина:
— Так, значит, вы партизаны?
— Ага, партизанами считаемся, — охотно ответил он.
— И много вас? — продолжал я, заранее ожидая утвердительного ответа.
В моем воображении вырастала целая партизанская армия во главе с Брянычем-Стрельцом, здесь, куда я попал, думалось мне, какая-то передовая застава, во главе с неведомым Василием Андреевичем. Хозяин удивленно посмотрел на меня и сказал:
— Откуда много? Всего семь человек, да и те больше палками вооружены.
— Семь человек? — переспросил я, чтобы убедиться, не ослышался ли я.
И легенда о Бряныче, и слухи о семи тысячах партизан в Уручье, которые ходили в народе, — все оказалось вымыслом?
— Семь, пока только семь, — спокойно продолжал хозяин, — и занимаемся сбором оружия и этих, как они называются, боевых припасов. А помещаются хлопцы за рекой в моей лесной сторожке.
— А «Стрельца» знаешь, дедушка? — спросил я, забывая о том, что меня самого зовут теперь дедом.
— Стрельца? Кто таков? Неслышно здесь... Нет, стой, погоди, кажись есть такой в Навлинских лесах. Шурка, — обратился он к знакомой мне женщине, — не слышала — у навлинцев есть военный один с солдатами, человек пяток, как он зовется, не Стрельцом, нет?
— Как он там ни зовется, а ты зачем разболтался с незнакомым человеком? Что он тебе друг-приятель? Василий Андреевич что наказывал?
Старик рассердился:
— Цыц, зелена еще меня учить. Знаю, что делаю, вижу, с кем говорю. Наш человек. Иди лучше детенка корми. А Василий Андреевич... Василий Андреевич разберется, что к чему.
Ждать командира пришлось долго. Шурка ушла за печку, а я продолжал переговариваться со стариком. Но после Шуриного укора он стал менее словоохотливым. Позже, когда меня признали своим, я узнал, что фамилия его — Демин. До войны он лет пятнадцать подряд работал лесником Гаваньского лесоучастка и отлично знал лес в Выгоничском и Навлинском районах. Теперь всей своей семьей и всеми своими силами он оказывает помощь тем, кто хочет вести активную вооруженную борьбу с врагом. Жена его, женщина лет пятидесяти, две дочери — Шура и Лена, два сына-подростка — Славка и Валетка, вся семья помогала партизанам всем, чем могла.
Здесь, в доме Деминых, стоявшем на отшибе Уручья, на правом крутом берегу Десны близ Брянского леса, началось движение выгоничских партизан. В доме Деминых я нашел то, что искал.
Постепенно старик Демин ввел меня в курс всех партизанских дел. Я узнал от него и то, что Василий Андреевич— мой тезка, по фамилии Рысаков — боевой молодой парень с весьма вспыльчивым характером, является командиром группы.
Когда на улице стемнело и в комнате зажгли керосиновую лампу, дверь раскрылась, и вместе с четырьмя партизанами явился командир. В дом точно вихрь ворвался. Заскрипели под ногами пришедших половицы, запрыгали ведра в сенях. Не успел я выйти из-за стола, как ко мне вплотную подошел человек с худым лицом и обеспокоенными ввалившимися большими глазами, в шапке с красной ленточкой и звездой на черной барашковой оторочке, в новом белом, отделанном черным барашком полушубке, натуго перетянутый военным ремнем, с пистолетом на боку. Его черные, обледеневшие валенки стучали по полу, как сапоги.