Дореволюционный ученый П.Б. Васенко уже говорил об этом: «Поведение Гермогена во время царствования Шуйского позволяет утверждать, что патриарх всегда верно служил царю, несмотря на все невзгоды и промахи царствования… Можно с уверенностью думать, что самая верность патриарха правительству Шуйского, мероприятий которого он часто не одобрял, обусловливалась политической программой первосвятителя, неизменно стоявшего за сохранение и восстановление государственного порядка. А нельзя отрицать, что правительство Шуйского при всех своих недостатках было в ту эпоху единственной надеждой сторонников этого порядка». Современный историк А.П. Богданов точно и емко высказался по этому поводу: «Мы не можем сказать, что его истовая защита царя Василия не имела, помимо моральных, неких рациональных оснований. В условиях “войны всех против всех”, гражданской распри, усилия правительства Шуйского имели некоторые шансы на утверждение гражданского мира…»{107}
Борьба и падение Василия Шуйского – одна из величественных трагедий русской истории. Она наполнена эпической силой характеров. Царь проиграл, царь пал, страна обрушилась в бездну. С низвержением правителя ушла сила «удерживающего»… Но, во всяком случае, пребывая на троне, Василий Иванович делал свое монаршее дело честно, как ему подобало. Может быть, неподдельное мужество истинного государя, а затем унижение, страдания и гибель на чужбине искупили прежние грехи его криводушия. Он познал, какова вершина и какова пропасть. Он имел время для раздумий о собственных прегрешениях и для молитв о прощении. Хорошая судьба для христианина…
Вторую причину на разные лады формулировали дореволюционные историософы и публицисты. Последнее время ее, так или иначе, принялись озвучивать современные их коллеги.
Так, П. Рублевский считал, что Гермоген при Василии Шуйском «ни о чем столько не заботился, как о том, чтобы поддержать колеблющийся трон царя и внушить всем русским глубочайшее уважение и благоговение к верховной власти монархической»{108}. От сказанного Рублевским нетрудно перейти к выводу: личность Василия Ивановича не имела для патриарха особенного значения, но само царское звание взывало к «благоговению».
Биограф святителя С. Кедров выразил эту идею с полной ясностью: «На первых же порах своего служения Гермоген, встретившись с тяжелым политическим положением… стал на сторону царя. Теоретически патриарх имел самое высокое представление о царской власти… По‑видимому, без всякого отношения к господствовавшей в XVII в. в Западной Европе теории о божественном происхождении королевской власти русская политическая мысль, поскольку она воплощалась в учительном человеке начала века – патриархе, одинаково с западными мыслителями смотрела на царя, как на источник закона, власти, всякой справедливости и порядка, вытекавший из божественных полномочий… Отсюда даже безразлично к вопросу о том, как и кем поставлен царь и насколько он отвечает своему назначению, – все обязаны ему повиноваться. Отсюда и защита Гермогеном царя, несмотря на то, что фактически Шуйский далеко не соответствовал патриаршему идеалу»{109}. А учитывая всё сказанное выше о Василии Шуйском, государь, возможно, не столь уж не соответствовал идеалу патриарха. Идеолог православного монархизма В. Щукин развил целую теорию на сей счет: «Патриарх Гермоген не только терпимо, но и в высшей степени благожелательно относился к царствованию Василия Шуйского, несмотря на то, что не питал ни малейшего расположения к его личности… В данном случае всё зависело от общей национально‑религиозной точки зрения патриарха: каков бы ни был Василий Шуйский сам по себе, для теократически смотрящего на Русь патриарха было важно то, что Шуйский – царь законный, православный и, значит, вполне соответствующий национально‑религиозному характеру и призванию св. Руси»{110}. Современный автор Андрей Самохин пишет в том же ключе: «Всё несчастное время правления Василия Шуйского святитель Гермоген горячо ратовал и убеждал соотечественников быть верными этому царю. Почему? Для православного историка здесь нет загадки. Плохой или хороший, царь Василий был православным и не был самозванцем»{111}.
Историк Н.И. Костомаров высказался грубее и с неприятным оттенком фамильярности. Но, по сути, за вычетом хамоватого похлопывания первоиерарха по плечу, он изложил то же самое: «Гермоген был человек чрезвычайно упрямый, жесткий, грубый, неуживчивый, притом слушал наушников и доверял им. Подчиненные его не любили: он был человек чересчур строгий. Но при всем том это был человек прямой, честный, непоколебимый, свято служивший своим убеждениям, а не личным видам. Находясь постоянно в столкновениях с царем, он, однако, не только не подавал руки его многочисленным врагам, но всегда защищал Василия. Строгий приверженец формы и обряда, Гермоген уважал в нем лицо, которое, какими бы путями ни достигло престола, но уже было освящено царским венцом и помазанием… Для Гермогена существовало одно – святость религиозной формы»{112}.
Идеал «симфонии», то есть соработничества между светской и духовной властями, был унаследован Московской державой от Византии; он предполагал почтительное отношение государя к первоиерарху и в свою очередь честную поддержку монарха со стороны главы Церкви. Устои русского православия, да и если взять шире, древние устои христианства в целом обязывают Священноначалие признавать монаршую власть, ибо она от Бога. Патриарх никогда, ни при каких условиях не может быть мятежником, революционером, ниспровергателем государей. Он может лишь противиться власти откровенно безбожной, уничтожающей веру, разрушающей Церковь, насаждающей еретичество или атеизм.
Василий Шуйский, безусловно, не проявлял никаких признаков любви к иноверию, безбожию, еретичеству. Напротив, он взошел на трон в ореоле борца с католической экспансией, защитника Русской церкви. Гермоген имел поводы сурово порицать поведение царя как личности, но в общественном смысле у него не имелось никаких причин оставить монарха без поддержки. В этом смысле Гермоген должен был стать не только духовным наставником нового царя, но и его опорой. Так и произошло. Тем, кто противился воле монарха, святитель напоминал: «Возсташа [вы]… на царя, его же избра и возлюби Господь, забывше писаного: “Существом телесным равен есть человеком царь, властию же достойнаго его величества приличен Вышнему иже надо всеми Богу”»{113}. Здесь нет ничего выходящего за пределы общественной нормы русского социума тех времен.
Наконец, причина последняя и решающая. Хорош ли, плох ли князь Василий Шуйский как человек, а на российский трон у него имелись твердые права. Он получил царский венец легитимно.
О том, как происходило его избрание на царство, написано много скверного. Уже в XVII веке говорили: московская толпа выкликнула его в государи! Всю землю о нем не спросили! Но правда гораздо сложнее.
Вот три взаимодополняющих показания иноземцев о событиях того времени.
Английское известие 1607 года: «Нынешний государь Василий Иванович достиг власти по праву наследования и соответственно утвержден по избранию его боярством, дворянством и общинами Москвы…»
Заметки грека‑архиерея Арсения Елассонского: «Через три дня по кончине царя Димитрия все бояре и синклит и народ великой Москвы, без согласия всего народа великой России и прочих городов и начальников, провозгласили царем великой Москвы и всей России Василия Шуйского».
«Московитская хроника» немца‑наемника Конрада Буссова: «Князь Василий Шуйский без ведома и согласия Земского собора (ohne Wissen und Bewilligung saemtlicher Land‑Staende), одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников и сапожников (Piroschnicken und Saposchnicken) и немногих находившихся там князей и бояр, был повенчан на царство патриархом, епископами и попами, и присягнул ему весь город, местные жители и иноземцы».
Все‑таки не выкликнули из толпы. Избрание обошлось без Земского собора, конечно, но, видимо, в результате полной поддержки московского посада, с которым у Шуйских имелась давняя приязнь, а также по итогам какого‑то совещания служильцев государева двора – дворян и большой знати. Церковь тоже одобрила его кандидатуру. Желая упрочить свое положение, новый царь дал крестоцеловальную запись никого не карать бессудно, не наказывать без расследования, не мучить невинных людей за преступления их родни и не слушать клеветников.
Но отчего же не был созван Земский собор? В 1598 году Борис Годунов, желая подкрепить свою власть над Россией согласным мнением всей земли, собрал его и воцарился, заручившись одобрением страны. Василий Иванович пренебрег Земским собором. Судя по историческим сочинениям того времени, современников это покоробило. Торопился? Возможно. Опасался конкуренции со стороны других родовитых аристократов? Безусловно. Однако, вероятнее всего, сыграло роль иное соображение. Сейчас оно может показаться странным и даже необоснованным, но 400 лет назад звучало веско. Англичане, судя по приведенному выше известию, восприняли его серьезно.
Как уже говорилось, Василий Иванович имел неоспоримые наследственные права на трон. Шуйские считались при дворе «принцами крови». Их предок по прямой, суздальско‑нижегородский князь Дмитрий Константинович в 1360–1363 годах занимал великокняжеский престол[27]. Да и прежде Дмитрия Константиновича, еще в XIII веке, иные предки Шуйских бывали в великих князьях.
Аргумент серьезный. Зачем потомку великих князей, дождавшемуся своей очереди на их наследие, созывать Земский собор ради подтверждения своих прав? Он ведь не из Годуновых – семьи, не имевшей царственной крови… Он – знатный Рюрикович на русском троне. Василий Иванович, конечно, не знал, что займет в череде государей‑Рюриковичей финальное место; он мечтал, надо полагать, об утверждении суздальской ветви на царстве. Удержись Василий IV в царском звании, «прав крови» явно хватило бы для легитимизации новой династии.
Так почему, по какой причине нашей Церкви, а вместе с нею и святителю Гермогену следовало бунтовать против законного государя? Против царской крови? Против первого Рюриковича, взошедшего на престол после царя Федора Ивановича? Восшествие Василия Ивановича не нарушало традицию, а восстанавливало ее. Для Церкви было уместно с благожелательностью воспринять подобное обстоятельство.
Еще один парадокс или, скорее, загадка стоит в прямой связи с коронацией Василия IV 1 июня 1606 года.
Разные источники дают противоположные известия относительно места, где пребывал в тот день Гермоген.
Летопись, правда поздняя, сообщает: «По всем же городам привели [людей] к крестному целованию. Царь же Василий венчался царским венцом… в соборной апостольской церкви Пречистой Богородицы, а венчал его казанский митрополит Гермоген с иными [духовными] властями в лето 7114 (1606) году»{114}. Никаких сомнений, твердое высказывание: Гермоген присутствовал в столице, он играл роль первенствующего архиерея при короновании Василия Ивановича.
Но от времен Смуты до наших дней дошел важный документ – чин венчания на царство государя Василия IV. Там столь же однозначно сказано: «А действовати на его царьском поставленье митрополиту Ноугородскому со всем собором»{115}. Притом документ явно современен коронации в отличие от летописного известия. Более того, первенство митрополита Новгородского Исидора выглядит естественно: при отсутствии патриарха именно владыка Новгородский формально считался «старшим по чести» среди русских архиереев (митрополит Казанский числился вторым «по чести» после Новгородского). А патриарха тогда на церемонии быть не могло. Старого, Игнатия, лишили кафедры и святительства сразу после смерти Самозванца, а нового еще не избрали. Игнатия, как простого чернеца, приняли на покаяние стены Чудова монастыря…
Один из архиереев того времени также пишет: «Во всечестном храме Пречистой Богородицы архиереи, имея во главе Исидора, преосвященнейшего митрополита Великого Новгорода, короновали сего царя Василия Шуйского»{116}.
Как будто, всё говорит о том, что Гермоген не мог вести церемонию. Более того, специалисты высказывают сомнение: да успевал ли он вообще добраться до Москвы к тому времени?
От Казани до Москвы по прямой более 700 километров. Даже если бы Гермоген использовал для перемещения в столицу ямскую гоньбу (дело по большому счету совсем не архиерейское), он ни при каких обстоятельствах не успел бы к венчанию нового монарха на царство. Нет уверенности даже в том, что сама весть о смерти Лжедмитрия долетела бы до Казани ко времени коронации Василия Шуйского.
С. Кедров, лучший ученый жизнеописатель Гермогена, высказался на сей счет без затей: по его мнению, святитель «прибыл из Казани к июлю 1606 г. Он не был ни на избрании царя, ни на коронации его… которую совершал Новгородский митрополит Исидор»{117}.
Современный историк В.Н. Козляков с ним соглашается: «Не присутствовал в Успенском соборе в день венчания царя… казанский митрополит и будущий патриарх Гермоген, его имя даже не названо в “Чине венчания”. Митрополит Гермоген просто не успел по отдаленности Казани приехать в Москву, хотя именно ему “Новый летописец” впоследствии приписал поставление царя Василия Шуйского на царство»{118}. Того же мнения придерживается новейший биограф Гермогена протоиерей Николай Агафонов{119}.
А вот другой современный специалист, А.П. Богданов, высказывается в ином ключе. По его мнению, «нет убедительных сведений, что Казанский митрополит находился именно в своей епархии»{120}.
И к нему стоит прислушаться. Чин венчания Василия Ивановича на царство мог быть составлен и сохранен в архиве, но на деле его совершенно не обязательно исполнили с точностью до буквы. Если Гермоген добрался до Москвы хотя бы днем раньше церемонии, ее порядок могли существенно изменить. Такое случалось в старомосковской административной практике множество раз. Составлялся, например, «разряд» для большого похода против крымцев, «на украйну», однако армия по каким‑то причинам не выходила в поле или же все‑таки выходила, но с другим составом воевод. Тогда старый, так и не получивший применения «разряд» записывали в «разрядную книгу», а вслед за тем сообщали: «Полки по тому разряду не выходили». В ином случае ниже следовал новый разряд. Но чин венчания на царство – не «разрядная книга». Там просто нет места, куда можно вставить визу: «Произошли изменения такие‑то». Значит, мог быть еще один чин, более поздний, но до наших дней не дошедший.
А как же записки деятеля Церкви, присутствовавшего на церемонии и назвавшего Исидора человеком, стоящим «во главе» русских архиереев? Здесь тоже всё не столь однозначно. Автор мог просто указать на формальное старшинство Исидора по отношению к прочим митрополитам, не имея в виду ничего сверх того.
Гермоген – сильная фигура: архиерей, бесстрашно споривший со Лжедмитрием, украшенный миссионерскими добродетелями. Чего мог ждать от него Василий Шуйский, губитель Самозванца? Очевидно, решительной поддержки. Ясно, почему князь желал поставить во главе столь важной для него церемонии именно митрополита Казанского.
Но почему не подходил государю Исидор, опытный архиерей, вышедший из блистательной школы соловецкого иночества? Трудно сказать. Москва 1606 года представляла собой клубок гибельно опасных политических интриг. Василий Шуйский взошел на престол, решительно оттеснив иных претендентов. Он мог всерьез опасаться, что один из них попытается «отыграть» ситуацию назад, если получит поддержку от Церкви.
Очень серьезную угрозу для него представлял могущественный деятель Церкви – Филарет, митрополит Ростовский. Формально он уступал в «старшинстве чести» и Гермогену, и Исидору. Но реальность порой выстраивает комбинации власти, никак не согласующиеся с буквой церковных правил.
Филарет подвергся постригу насильно, по велению Бориса Годунова. Он происходил из знатнейшего боярского рода Захарьиных‑Юрьевых‑Романовых. До пострига именовался Федором Никитичем Романовым, имел боярский чин. В жилах Романовых вовсе не текло царской крови. Но их предки находились при дворе московских государей как минимум с середины XIV века; родоначальником этого семейства и нескольких других является крупный великокняжеский служилец Андрей Кобыла{121}. На протяжении всего XVI века предки будущего царя Михаила Федоровича оказывались в Боярской думе, ходили в чинах окольничих и собственно бояр, воеводствовали в больших городах, водили в бой полки и целые армии. Романовы и их предки – Юрьевы, Захарьины, Кошкины – высокий род, пусть и род слуг княжеских, а не князей. И вместе с ними роль таких же слуг, не имеющих царской крови, играли многочисленные старинные роды московского боярства – Салтыковы, Колычевы, Пушкины, Шереметевы, Шеины, Морозовы, Плещеевы, Вельяминовы, Бутурлины. Все эти роды и множество других, не столь именитых, составляли социально близкую Романовым среду. Их свойственниками являлись и княжеские роды – Черкасские, Голицыны, Сицкие, Оболенские‑Лыковы, Троекуровы, Литвиновы‑Мосальские. Такая же, через брачное свойстве, близкая связь объединяла их с древними боярскими семействами Ховриных‑Головиных, Салтыковых и Тучковых. В кровном родстве они состояли с могущественными Шереметевыми и влиятельными Колычевыми. Таким образом, в нужный момент за интересы Романовых могла вступиться большая «партия» аристократов.
Тетка Филарета, Анастасия Романовна, стала первой женой Ивана IV. А его отец, Никита Романович, женился на Евдокии Александровне Горбатой‑Шуйской. Князья Горбатые‑Шуйские являлись высокородными Рюриковичами, такими же потомками великих князей из Суздальско‑Нижегородского дома, как и сам Василий Шуйский. Для того чтобы всерьез претендовать на престол, этого было более чем достаточно. Сам Филарет, как монашествующий, не имел права занять трон. Однако у него имелись младший брат Иван и – лучшая кандидатура изо всех возможных! – сын Михаил.
Громадная сила, стоявшая за Филаретом, давала ему наибольшее влияние на дела среди всех архиереев Русской церкви. Он располагал первенством, опирающимся на чрезвычайно высокий статус его рода. В условиях мая 1606 года именно он и никто другой шел к патриаршей кафедре. Самый очевидный претендент! И ему следовало, в соответствии с негласным, но очевидным первенством, венчать Василия IV на царство.
Собственно, Филарет являлся какое‑то время «нареченным патриархом», то есть персоной, которую все воспринимают как патриарха, еще не прошедшего поставление в сан, но уже получившего твердые гарантии этого.
С.Ф. Платонов писал по поводу странного положения Филарета весной 1606 года следующее: дело с поставлением нового патриарха не случайно затянулось до 3 июля. Им в конечном итоге станет Гермоген, однако он придет на место Филарета.
Произошло это, с точки зрения Платонова, «оттого, что первый названный патриарх, т. е. Филарет, был “скинут” после 27 мая (6 июня по новому стилю), а второй, Гермоген, не мог скоро приехать из Казани, где он был митрополитом. Если в Москве только в конце мая пришли к решению вызвать его в Москву, то он не мог поспеть в столицу ранее конца июня: обсылка с Казанью требовала около месяца времени». Платонов считает, что причиной охлаждения Шуйского к Филарету могли быть действия Шереметевых, родни Романовых, в пользу боярина князя Ф.И. Мстиславского, которого некие заговорщики прочили на смену Василию Ивановичу{122}. Кроме того, Филарета считали сторонником Лжедмитрия. Наконец, еще одно обстоятельство: как уже говорилось, Романовы находились в свойстве с князьями Голицыными. А один из Голицыных, князь Василий Васильевич, сам проявил амбицию занять российский престол.
Таким образом, митрополит Ростовский оказался в сгустке связей, содержащих чрезвычайно сильные угрозы для Василия Шуйского.
При таких условиях опасно отдавать Филарету еще и формальное первенство в Церкви! Не менее опасно доверять ему церемонию венчания на царство. Несколько обличительных слов, сказанных первенствующим архиереем прилюдно, могли навсегда похоронить проект с коронованием Василия Шуйского… И если другой архиерей, тот же Исидор, например, покажет опаску перед столь влиятельной фигурой, как Филарет, не возникает ли тогда риск отдать жизненно важное дело в руки робкого человека, который может пойти на поводу у неприятелей Василия Шуйского?
Таковы, надо полагать, причины, заставившие Василия Ивановича отвернуться от Исидора.
Гермоген, обладавший решительностью и твердостью, очевидный враг Самозванца, деятель, не завязший в столичных интригах, выглядел предпочтительнее Исидора и на порядок предпочтительнее Филарета.
Что же касается Филарета, то ему поручили дело на первый взгляд весьма почетное, но по сути своей означавшее удаление от двора в решающий момент. Митрополит Ростовский вместе с владыкой Астраханским Феодосием, боярином князем Иваном Михайловичем Воротынским и пышной свитой отправился в Углич. Им следовало привезти оттуда гроб с останками царевича Дмитрия Ивановича. Честное погребение отрока могло, как казалось Шуйскому, многое прояснить в судьбе ложного царя, назвавшегося именем мертвеца. Филарет, обласканный Лжедмитрием I, проходил своего рода «проверку на лояльность». Кроме того, он оказывался на изрядном расстоянии от Москвы, когда политический соперник Романовых готовился взойти на царскую ступень.
Итак, ясно, почему Василий Шуйский желал приблизить к себе именно Гермогена, почему именно Гермогену он предпочитал вверить собственную судьбу, а затем и патриаршую кафедру. У него имелись самые серьезные основания призвать митрополита Казанского в столицу как можно скорее. А у историка нет причин слепо верить в то, что Гермоген непременно находился тогда в Казани.
Но где в таком случае мог обретаться митрополит Казанский, когда восставшие москвичи убивали Лжедмитрия I? Откуда его спешно вызвал князь Василий Иванович?
Неизвестно. За много месяцев до того Самозванец выслал святителя в его собственную епархию или – менее вероятно, но возможно – отправил под стражей в какую‑нибудь дальнюю обитель. Нет сведений о том, что происходило со святителем впоследствии. Гермоген мог оказаться неподалеку от Москвы по многим причинам.
Не столь уж трудно представить их себе.
Допустим, перед свадьбой Самозванец, более не опасаясь за судьбу своего брака, отправил «милостивую грамоту», вызывая строптивого архиерея на празднества. Ведь тот уже ничего не успел бы испортить своими обличениями… Допустим, Гермоген знал о заговоре Шуйского и рассматривался в качестве крупной «фигуры поддержки». Тогда его известили о скором восстании, а также дали совет поторопиться. Допустим, Лжедмитрий всерьез опасался противодействия со стороны Гермогена, а потому перевел митрополита Казанского «за приставами» поближе – под бдительный присмотр. Да сколько угодно существует причин, по которым казанский владыка мог оказаться вовсе не в Казани, а значительно ближе к столице!
Всё это гипотезы, высказанные в популярной (и даже научной!) литературе, но не имеющие под собой ничего, кроме логических спекуляций.
Намного более серьезный аргумент заключен в одной публикации середины XIX века. На нее, к сожалению, редко обращают внимание.
Знаменитый историк русской литературы А.Д. Галахов напечатал речь митрополита Гермогена… на коронование Василия IV. В «Исторической хрестоматии» Галахова она неверно отнесена к 1608 году и, что самое печальное, там не указано, откуда составитель извлек ее. В прочих случаях у него указаны, скажем, «Акты исторические» или другие собрания документов допетровской эпохи. В данном случае никакого указания нет. Это заставляет думать, что Галахов видел некую бумагу, ныне утраченную, либо нашел какой‑то древний хронограф, содержавший митрополичью речь. Отсутствие ссылки на источник делает весьма трудным оценку ее достоверности. Но нет оснований и для отказа пользоваться ею.
Обращаясь к Василию Шуйскому, митрополит Казанский говорит: после смерти Федора Ивановича, завершившего череду законных представителей московской династии Рюриковичей‑Даниловичей, на престол взошел человек «не от царского корени» – Борис Годунов; его заменил и вовсе «христианской веры гонитель… самонареченный царь Дмитрей» – второй Юлиан Отступник; но и тот скоро лишился жизни. «Ныне же тобою, великий богоизбранный государь паки благочестие обновляется… тебе, великому государю, довлеет быти на престоле прародителей своих и венчатися царским венцем по древнему вашему царскому обычаю…»{123}
В сущности, Гермоген с большим умом обосновывает права князя Василия Ивановича на шапку Мономаха. Митрополит, во‑первых, напоминает всем присутствующим родословие Шуйского – природный Рюрикович, притом из ветви, где не столь уж давно бывали государи. Во‑вторых, глава Церкви указывает на особую роль князя как защитника веры: именно он сверг ложного царя, чьи действия угрожали устоям православия.
Далее Гермоген, под видом благих пожеланий, напутствует нового правителя: «Да… укрепит [Господь Бог] мышцу твою на вся видимыя и невидимыя враги и покорит тебе вся варварския языки иже браням хотящая, и да вселит Господь в сердце твоем божественный страх свой и еже к послушным милостивное и к повинующимся милосердое, и соблюдет же тя Господь в непорочней истинней христианской вере, и покажет тя опасна хранителя святыя своея соборныя апостольския Церкви в повелениях…»{124}
Архиерей не просто озвучивает «этикетные» фразы. Он сообщает царю: будь крепким, тебе придется много воевать, в том числе с поляками и с татарами (которые скоро наводнят весь юг России); будь милостивым и справедливым, столица не примет казней; будь благочестивым, ибо наступило шаткое время и Церковь нуждается в тебе, как в честном оберегателе ее покоя.
Можно было бы заподозрить, что речь Гермогена вовсе не является таковой, а представляет собой послание, написанное после коронации Василия IV. Тогда мозаика сложилась бы наилучшим образом: Гермоген явился в Москву, опоздав к венчальной церемонии, но оказал новому государю неоценимую услугу, составив грамоту, обосновывающую его права на престол.
Однако подобный вариант, что называется, «не проходит».
Текст, опубликованный Галаховым, безусловно, не является посланием. Там есть слова: «…по данной нам благодати от святого и животворящего Духа, се ныне от Бога поставляешися, и помазуешися, и нарицаешися Богом венчанный царь и великий князь Василей Иванович, всеа Русии самодержец!»{125} К тому же учительные послания Гермогена, как правило, весьма объемны, а его выступление, связанное с венчанием Василия Шуйского на царство, невелико. Его нетрудно прочитать во время церемонии, да и по всему строю своему оно полностью соответствует ходу торжества. До наших дней дошла речь митрополита Дионисия, произнесенная во время коронования царя Федора Ивановича (1584). Многие обороты, использованные тогдашним главой Русской церкви, а также сама «конструкция» текста обнаруживают явное сходство с речью Гермогена{126}. Так говорить мог лишь архиерей, не просто присутствующий на церемонии, но ведущий ее. Таким образом, речь, напечатанная Галаховым, имеет признаки подлинности[28].
Вопрос о том, где находился митрополит Казанский 1 июня 1606 года, нельзя считать решенным окончательно, но для обоснованного предположения почва уже имеется. Вероятнее всего, Гермоген тогда был в Москве. Видимо, именно он венчал на царство Василия IV.
Что же касается «чина», специально составленного для церемонии, то документ, очевидно, подвергся изменениям незадолго до торжества – когда митрополит Казанский добрался до Москвы.
Июль 1606 года – второй переломный месяц в судьбе святителя Гермогена.
Василий Шуйский выбрал преемника Игнатию, назвав митрополита Казанского. На протяжении месяца после коронации Василия Ивановича Церковь могла обсуждать его державную волю. Летописи и прочие источники не донесли до нас каких‑либо сведений о борениях, происходивших внутри духовенства. После того как царь твердо высказался за кандидатуру Гермогена, не видно, чтобы митрополит Исидор или митрополит Филарет пытались как‑то оспорить его выбор.
Возвышение Гермогена происходило спокойно.
В начале июня, опоздав ненадолго к венчанию Василия Ивановича на царство, Филарет доставил из Углича останки убитого отрока – царевича Дмитрия. Еще из Углича он отправил Василию Шуйскому известие: обретены нетленные мощи царевича, через них происходят исцеления. Мощи вскоре были перемещены в Архангельский собор Московского Кремля.
Тело, положенное у всех на виду, выглядело нетленным. Одежды за 15 лет нимало не обветшали. От покойного отрока происходили чудесные исцеления. Люди подходили к открытому гробу, видели это, узнавали об исцелениях и приходили к разным выводам. Кто‑то заговорил о святости невинноубиенного царевича, кто‑то – о фальсификации. Так, иноземцы Конрад Буссов, Исаак Масса и Петр Петрей сочли чудеса, совершавшиеся у гроба, ловкой проделкой царя Василия[29]. Процессию с телом Дмитрия встречал по дороге из Углича, близ Москвы, сам государь в окружении духовенства; тогда на него напали те, кто верил в Самозванца более, чем в святого отрока. «Шуйский, как говорят, был едва не побит камнями, хотя дворяне усмирили народ прежде, чем он собрался»{127}, – сообщает французский наемник Жак Маржерет.
Однако Церковь, весьма осторожная в таких случаях, не нашла ничего поддельного в том, что происходило вокруг останков Дмитрия. Царевич был прославлен в лике святых. По городам отправились посыльные с грамотами, возвещавшими о новоявленной святости.