Круг человеческих чувств 7 глава

Ответственность за соблюдение предписанных девочкам пра­вил поведения возлагается на них самих, а не перекладывается на авторитарного посредника-родителя. Родители реализуют свои прерогативы не при помощи телесных наказаний, а путем спо­койного и непоколебимого ожидания, что девушка будет жить согласно тому, что требуется от нее. Стоит привести яркий при­мер такого воспитания, поскольку он прекрасно иллюстрирует тот тип неавторитарного давления, который характерен также и для менее строгих систем воспитания. С шести лет маленькая Эцу Инагаки изучала китайскую классическую литературу под руко­водством ученого-конфуцианца.

«За все время моего двухчасового урока он ни разу не пошевель­нулся и на долю дюйма, в движении находились только руки и губы. А я сидела перед ним на циновке, сохраняя также правиль­ное и неизмененное положение. Однажды я шелохнулась. Это было в самой середине урока. Почему-то я забеспокоилась и слег­ка качнулась телом, позволив своим согнутым коленям несколь­ко отклониться от должного угла. Едва заметная тень удивления пробежала по лицу учителя; потом он очень спокойно закрыл книгу и сказал мне мягко, но сохраняя строгий вид: «Маленькая гос­пожа, состояние вашей души сегодня, очевидно, не располагает к занятиям. Вам следует удалиться в свою комнату и сосредото­читься». Мое маленькое сердце готово было разорваться от сты­да. Я не могла ничего поделать. Я смиренно поклонилась изоб­ражению Конфуция, затем учителю и, почтительно покинув комнату, медленно направилась к отцу, чтобы сообщить ему, как я Делала всегда, об окончании урока. Отец удивился, поскольку время урока еще не истекло, и его неосознанное замечание «Как быстро ты сегодня отзанималась!» прозвучало как похоронный, звон. Память о том мгновении по сей день лежит тяжелой раной на моем сердце»²⁷².

Описывая в другом контексте роль бабушки, госпожа Сугимото фиксирует одну из наиболее характерных для Японии роди­тельских установок.

«Безмятежно она ожидала, что все будут поступать так, как она одобрила; она ни на кого не ворчала, ни с кем не спорила, но ее ожидание, мягкое как шелк-сырец и столь же прочное, как он, направляло ее маленькую семью на пути, казавшиеся ей правиль­ными».

Одна из причин, по которой это «ожидание, мягкое как шелк-сырец и столь же прочное как он» оказывается чрезвычайно дей­ственным, заключается в том, что детей очень подробно обучают каждому навыку или умению. Это обучение обыкновению, а не только правилам. Будь то правильное обращение с палочками для еды в детстве, или надлежащие манеры входа в помещение, или чайная церемония или искусство массажа в более поздние годы жизни, движения выполняются снова и снова, в буквальном смысле под руководством взрослых, до тех пор, пока не становят­ся автоматическими. Взрослые не считают, что дети сами «научат­ся» должным обыкновениям, когда настанет срок и в этом воз­никнет необходимость. Госпожа Сугимото описывает, как она накрывала стол для своего мужа после того, как была помолвле­на в возрасте четырнадцати лет. Будущего мужа она еще ни разу не видела. Он в то время находился в Америке, а она жила в Этиго, и тем не менее изо дня в день, действуя под присмотром ма­тери и бабушки, «я сама готовила еду, которую, как нам сообщил брат, Мацуо особенно любит. Его стол был поставлен рядом с моим, и я тщательно следила за тем, чтобы он всегда оказывался накрыт раньше моего. Так я училась внимательно относиться к тому, чтобы мой будущий муж чувствовал себя комфортно. Ба­бушка и мать всегда разговаривали так, будто бы Мацуо находился с нами, а я следила за своей одеждой и поведением, как будто он и в самом деле присутствовал в комнате. Таким образом я привыкала почтительно относиться к нему и к своему положению в качестве его жены»²⁷³.

Мальчика тоже тщательно учат обыкновениям на примерах и с помощью имитации, хотя его обучение не отличается такой интенсивностью, как у девочки. Когда его «научили», никакое оправдание не принимается. Тем не менее по истечении подро­сткового возраста в одной из важнейших сфер жизни он оказы­вается в значительной мере предоставлен собственной иници­ативе. Старшие не прививают ему навыков ухаживания. Дом представляет собой круг, из которого полностью исключено вся­кое открытое любовное поведение, а изоляция мальчиков от де­вочек, не связанных с ними кровными узами, приобретает с тех пор, как детям исполняется девять-десять лет, крайние формы. Японским идеалом является устройство родителями брака сво­ему сыну еще до того как в нем по-настоящему проснется ин­терес к сексу, и исходя из этого представляется желательным, чтобы мальчик был «застенчив» в отношениях с девочками. В японских деревнях по этому поводу существует много шуток-дразнилок, которые нередко заставляют юношей хранить «застен­чивость». Но юноши пытаются научиться. В былые времена, как и еще недавно в относительно изолированных деревнях Японии, многие девушки, а иногда и подавляющее их большинство, бы­вали беременны еще до замужества. Такой опыт добрачных по­ловых связей был «свободной зоной», не включенной в серьезные житейские дела. Предполагалось, что родители, невзирая на эти мелочи, устроят брак. Однако сегодня, как поведал доктору Эмбри один японец из деревни Суё-мура, «даже девушка-служанка достаточно образованна, чтобы знать, что ей следует сохранять свою девственность». Дисциплинарное воспитание мальчиков, продолжающих обучение в средней школе, также строго нацеле­но на недопущение каких бы то ни было связей с противополож­ным полом. Японская система образования и общественное мне­ние пытаются предотвратить добрачную близость между полами. В их кинофильмах юноши, проявляющие хоть малейшие призна­ки непринужденности в отношениях с девушкой, представлены как «плохие»; «хорошими» являются те, кто обращается с привле­кательной девушкой, на взгляд американца, грубо и бесцеремон­но. Непринужденность в отношениях с девушкой означает либо, что юноша «заводит любовную интрижку», либо, что он нашел себе гейшу, проститутку или «девочку из кафе». Дом гейши — «лучшая» возможность научиться, поскольку она «учит тебя. Мужчина может полностью расслабиться и только смотреть». Он может не бояться показаться неуклюжим, да и никто не ждет, что он вступит с гейшей в сексуальную связь. Однако лишь немногие японские юноши в состоянии позволить себе посетить дом гейши. Чаще они ходят в кафе и там смотрят, как мужчины фа­мильярно обращаются с девушками, однако такие наблюдения совсем не тот тип обучения, к которому они привыкли в других областях жизни. У юношей на долгое время остается страх про­явить неловкость. Секс — одна из немногих сфер их жизни, где им приходится осваивать новую форму поведения, не прибегая к помощи пользующихся их доверием старших. В семьях, имеющих положение в обществе, молодой чете вскоре после женитьбы могут подарить «книги для невесты» и ширмы со множеством подробных рисунков. Один японец сказал по этому поводу: «Ты можешь учиться по книгам, точно так же, как учишься правилам разведения сада. Твой отец не учит тебя, как надо разводить япон­ский сад; это хобби, которому ты научаешься, когда становишь­ся старше». Сопоставление секса и разведения сада как двух ве­щей, которым обучаешься из книг, довольно любопытно, хотя большинство японских юношей учатся сексуальному поведению иначе. Во всяком случае, они усваивают его не через щепетиль­ные наставления взрослых. Для молодого японца это различие в обучении подчеркивает важный для японцев принцип, согласно которому секс - сфера, выходящая за рамки серьезных дел, в которых взрослые руководят и старательно пестуют его навыки». Это сфера самостоятельности, и юноша осваивает ее, испытывая большой страх попасть в неудобное положение. У этих двух сфер разные законы. После женитьбы юноша может без всякой утай­ки получать сексуальные удовольствия на стороне, и, поступая таким образом, он никак не посягает на права жены и не подвер­гает угрозе прочность своего брака.

У жены нет такой привилегии. Ее долг — хранить верность сво­ему мужу. То, что муж делает открыто, ей следует делать тайком. И даже тогда, когда она может быть обольщена, в Японии очень немногие женщины живут достаточно уединенно, чтобы позво­лить себе любовную интригу. О женщинах, считающихся нервны­ми и вспыльчивыми, говорят, что у них хистэри. «Чаще всего трудности, испытываемые женщиной, связаны не с социальной, а с сексуальной жизнью. Многие случаи умопомешательства и большинство случаев хистэри (нервозности, эмоциональной неустойчивости) явно вызваны их сексуальной неудовлетворенно­стью. Женщина должна довольствоваться тем сексуальным удов­летворением, которое она получает от мужа»²⁷⁴. Большинство женских болезней, как говорят крестьяне из деревни Суё-мура, «начинаются в матке» и затем переходят в голову. В то время как муж ищет удовлетворения на стороне, его жена может прибегнуть к принятым у японцев обычаям мастурбации; используемые для этой цели традиционные приспособления хранятся как дорогие реликвии и в с простом деревенском доме и в домах великих мира сего. Кроме того, в деревнях женщине позволены некоторые из­лишества в эротическом поведении, после того как она родит ребенка. Пока она не станет матерью, ей не разрешаются шутки на сексуальные темы, но после родов и далее речь ее на увесели­тельных сборищах, где присутствуют и мужчины, и женщины, изобилует ими. Она развлекает собравшихся весьма вольными сексуальными танцами, энергично покачивая взад-вперед бедра­ми в сопровождении непристойных песен. «Эти представления неизменно вызывают взрывы хохота». В Суё-мура, кроме того, юношей по возвращении из армии зазывали на окраину деревни, где женщины переодевались мужчинами, отпускали непристой­ные шутки и прикидывались, будто они насилуют молодых деву­шек.

Таким образом, японским женщинам предоставлена опреде­ленная свобода в сексе, притом тем большая, чем ниже их про­исхождение. Они должны соблюдать многочисленные табу на протяжении большей части их жизни, однако нет такого табу, которое требовало бы от них скрывать, что им известна «правда жизни». Они бывают непристойны, когда это нравится мужчине. Но в равной мере могут быть и асексуальны, когда этого хочется мужчинам. Достигнув зрелого возраста, они могут отбросить вся­ческие табу и, если они низкого происхождения, вести такой же вольный образ жизни, как и мужчины. Японцы ориентированы, скорее, на поведение, соответствующее возрасту и ситуации, не­жели на такие устойчивые модели, какими являются на Западе, например, «порядочная женщина» или «шлюха».

У мужчины также есть свои излишества, а также свои сферы жизни, где требуется соблюдение больших ограничений. Чаще всего это выпивка в мужской компании, особенно с участием гейш. Японцам нравится быть подвыпивши, и нет таких правил, которые бы запрещали мужчине как следует напиться. Приняв несколько глоточков сакэ, мужчины расслабляются, и их позы теряют свою формальность. Им нравится прислониться друг к другу и быть фамильярными. Находясь в подпитии, они редко проявляют насилие и агрессивность, хотя некоторые из них, «об­ладающие неуживчивым характером», могут иногда вести себя за­диристо. За пределами таких «свободных сфер», как выпивка, мужчины никогда не должны быть, как они говорят, неожидан­ными. Сказать о ком-то, имея в виду серьезную сторону его жиз­ни, что он ведет себя неожиданно, это самое близкое в Японии к ругательству слово, хуже которого может быть только слово «ду­рак».

Отмеченные всеми западными авторами противоречия японс­кого характера становятся понятными из особенностей воспита­ния детей в Японии. Оно порождает двойственный взгляд на жизнь, ни одну из сторон которого нельзя игнорировать. Из опы­та привилегированной и психологически непринужденной жиз­ни в раннем детстве они сохраняют, несмотря на всю последую­щую дисциплину, воспоминание о более легкой жизни, когда они «не ведали стыда». Им нет нужды рисовать себе рай в отдаленном будущем - он у них в прошлом. Детство находит отражение в их представлениях о прирожденной доброте человека, благоволении их богов и несравненном счастье быть японцем. Это позволяет им, основывать свою этику на крайних интерпретациях доктрины, согласно которой каждый человек несет в себе «зерно Будды» и превращается после смерти в ками. Это дает им чувство уверен­ности в себе и некоторую долю самонадеянности. Сюда уходит, корнями их готовность браться за любую работу независимо от того, насколько она соответствует их способностям. Здесь же ко­ренится и их готовность выступить даже против своего правитель­ства и подтвердить его самоубийством. Временами отсюда про­израстает и их способность к массовой мегаломании.

Когда детям исполняется шесть-семь лет, ответственность за осмотрительность в поведении и «знание стыда» постепенно пе­рекладывается на них и поддерживается самой суровой из санк­ций: при допущении ими промаха семья отворачивается от них. Такой метод воздействия отличается от прусской дисциплины, но так же неотвратим. Фундамент для такого развития закладывается еще в ранний, привилегированный период жизни — как постоян­ным неотвратимым обучением правильным навыкам и позам во время кормления, так и родительским поддразниванием, несу­щим ребенку угрозу отвержения. Эти ранние переживания гото­вят ребенка к принятию строгих ограничений под угрозой того, что «весь мир» будет смеяться над ним и откажется от него. Он начинает подавлять импульсы, свободно проявлявшиеся им в раннем детстве, не потому, что они сами по себе дурны, а пото­му, что они теперь неуместны. Теперь для него начинается серь­езная жизнь. По мере того как он лишается привилегий детского возраста, ему предоставляются все больше и больше удовольствий взрослых, однако опыт раннего детства по существу никогда не пропадает. Именно из него японец черпает свою жизненную философию. К нему он апеллирует в своей терпимости к «чело­веческим чувствам». Его он неизменно воспроизводит, уже став взрослым, в «свободных сферах» своей жизни.

Одна поразительная преемственность связывает ранний и по­здний периоды жизни ребенка: огромное значение, которое он придает отношению к нему товарищей. Именно эту установку, а не какой-то абсолютный стандарт добродетели, прививают ребен­ку. В раннем детстве мать брала его к себе в постель, когда он был уже достаточно большим, чтобы просить об этом; он рассматри­вал сладости, раздаваемые ему, его братьям и сестрам, как знак того, какое место он занимает в материнской любви; стоило ему оказаться чем-то обделенным, как он моментально замечал это и даже спрашивал старшую сестру: «Ты любишь меня больше всех?». В поздний период детства его просят все больше и боль­ше воздерживаться от личных удовольствий, а наградой служит обещание, что он будет одобрен и принят «миром». Наказанием же является то, что «мир» будет смеяться над ним. Такая санкция, конечно же, используется при воспитании детей в большинстве культур, однако в Японии она приобрела исключительное значе­ние. Отвержение «миром» было облечено для ребенка в драмати­ческие формы с тех пор, как родители подтрунивали над ним и грозились избавиться от него. На протяжении всей жизни он страшится остракизма больше, чем насилия. Он испытывает ал­лергию к насмешкам и отвержению даже тогда, когда сам вызы­вает их в своем воображении. Ввиду того что в японской общине мало места для одиночества, неудивительно, что «мир» знает практически обо всем, что он делает, и может его отвергнуть в случае неодобрения его поступка. Даже конструкция японского дома — с его тонкими звукопроницаемыми и раздвигаемыми на день стенами — делает частную жизнь чрезмерно публичной для тех, кому не по карману настоящая стена и сад.

Некоторые символы, используемые японцами, позволяют нам прояснить две стороны их характера, проистекающие из прерыв­ности процесса воспитания. Та сторона характера, которая фор­мируется в самом раннем детстве, — это «я без стыда»; японцы проверяют, насколько они его сохранили, когда созерцают свое лицо в зеркале. Зеркало, говорят они, «отражает извечную чис­тоту». Оно не питает тщеславия и не отражает «интерферентного (мешающего) Я». В нем отражаются глубины души. Человек должен видеть здесь «Я без стыда». В зеркале он созерцает свои глаза как «врата» собственной души, и это помогает ему жить как «я без стыда». Он видит здесь идеализированный образ, получен­ный от родителей. Существуют описания людей, всегда носивших с собой с этой целью зеркало, и даже одного человека, специаль­но установившего зеркало в домашнем алтаре, дабы созерцать себя в нем и подвергать испытанию собственную душу; он «обес­смертил себя», он «поклонялся себе». Это довольно необычный случай, но до него только один шаг, ибо все домашние синтоис­тские алтари оснащены зеркалами как священными предметами.

Во время войны японское радио передало специальную песнь одобрения в честь класса девочек, купивших себе зеркало. Не было и мысли обвинить их в тщеславии. Это преподносилось как еще одно проявление преданности идее успокоения намерений в глубинах их душ. Созерцание себя в зеркале считалось наблю­дением со стороны, призванным свидетельствовать о доблести духа.

Японское отношение к зеркалу возникает в период жизни ре­бенка, предшествующий внедрению «наблюдающего Я». Японцы не видят «наблюдающего Я» в зеркале; здесь их «Я» самопроиз­вольно становится хорошим, каким оно было в детстве без мен­тора — «стыда». Тот же символизм, который они приписывают зеркалу, лежит также в основе их представлений об «искусной» самодисциплине, в соответствии с которыми они упорно трени­руются до тех пор, пока «наблюдающее Я» не исчезает полностью и они не возвратятся к непосредственности раннего детства.

Несмотря на все влияние их привилегированного раннего дет­ства на японцев, ограничения последующего периода жизни, ког­да основой добродетели становится стыд, не воспринимаются только лишь как лишения. Как мы видели, самопожертвование — одна из тех христианских идей, которым японцы часто бросали вызов; они отвергают идею самопожертвования. Даже в крайних случаях они говорят о «добровольной» смерти во исполнение тю, ко или гири, а эти понятия, с их точки зрения, не подпадают под категорию самопожертвования. Такая добровольная смерть, ут­верждают они, достигает цели, которую ты сам желаешь достичь. Иначе это была бы «собачья смерть», что означает для них бес­смысленную смерть; это выражение не означает, как в англий­ском языке, смерть в сточной канаве. Не столь крайние формы поведения, называемые в английском языке самопожертвовани­ем, в японском, скорее, входят в категорию собственного досто­инства. Чувство собственного достоинства (дзитё) всегда подра­зумевает самообладание, и самообладание ценится у японцев не менее чем чувство собственного достоинства. С их точки зрения, великие вещи достижимы лишь через самоограничение; амери­канский акцент на свободе как предпосылке для достижения ус­пеха никогда не казался им, обладающим совершенно другим жизненным опытом, адекватным. В качестве основного принци­па своего кодекса морального поведения они принимают идею, согласно которой через самоограничение они делают свое «Я» более ценным. Каким же образом им удается держать в узде свое опасное «Я», полное импульсов, способных вырваться на свобо­ду и разрушить должный ход жизни? Один японец объясняет это так: «Чем больше слоев лака кладется на основу в результате кро­потливого многолетнего труда, тем более ценной становится в итоге работа лакировщика. Так же и с людьми... О русских гово­рят: «Копни русского поглубже, и ты найдешь татарина». Столь же справедливо было бы сказать о японцах: «Копни японца поглуб­же, соскреби с него лакировку, и ты найдешь пирата». И все-таки не следует забывать, что в Японии лак является высоко ценимым продуктом и вспомогательным средством для ремесленных работ. В этом нет никакой фальши; лак - не штукатурка для замазыва­ния дефектов. Он по меньшей мере столь же дорог, как и изде­лие, которое он украшает»²⁷⁵.

Противоречия в поведении японских мужчин, с первого же взгляда бросающиеся в глаза западному человеку, обусловлены, вероятно, нарушением постепенности в процессе воспитания, оставляющим в их сознании, даже после пройденной ими «лаки­ровки», глубокий след тех времен, когда они были подобны ма­леньким богам в своем маленьком мире, когда они были свобод­ны давать удовлетворение даже стремлению к агрессивности и когда все удовольствия казались возможными. Благодаря этому глубоко укоренившемуся дуализму они могут, будучи уже взрос­лыми, колебаться от крайностей романтической любви до полной преданности своей семье. Они могут предаваться удовольствию и легкомыслию, но в то же время брать на себя самые тяжелые обязанности. Приучение к осмотрительности часто делает их роб­кими и застенчивыми, но в то же время они и храбры до безрас­судства. В ситуациях, требующих иерархического подчинения, они могут быть необычайно покорными, и тем не менее их труд­но подчинить внешнему контролю. Несмотря на всю свою веж­ливость, они могут быть надменны. Они могут признавать фа­натичную дисциплину в армии, но в то же время оставаться неуправляемыми. Они могут быть страстными консерваторами, но тем не менее легко увлекаться чем-то новым, что они успеш­но продемонстрировали принятием китайской культуры и запад­ной науки.

Двойственность характера создает психологические напряжен­ности, на которые разные японцы отвечают по-разному, но каж­дый при этом так или иначе разрешает одну и ту же важнейшую проблему: как примирить спонтанность и благорасположенность в раннем детстве, с ограничениями, обещающими безопасность в последующие годы. Очень многие испытывают затруднения при решении этой проблемы. Некоторые делают ставку на педантич­ную организацию собственной жизнью и смертельно боятся лю­бого спонтанного столкновения с действительностью. Их страх значительнее из-за того, что спонтанность — не голая фантазия, а нечто, ими ранее пережитое. Они стараются держаться от всего в стороне и, строго придерживаясь усвоенных правил, идентифи­цируют себя со всем, что имеет авторитет. Некоторые японцы ис­пытывают больший внутренний разлад. Они опасаются собствен­ной агрессивности, скрытой в глубинах души и под покровом вежливого поведения. Они часто занимают свои мысли тривиаль­ными мелочами, дабы укрыться от осознания своих настоящих чувств. Они механически выполняют всю дисциплинирующую рутину, которая по существу лишена для них всякого смысла. Дру­гие, более прочно скованные путами раннего детства, испытыва­ют всепоглощающий страх перед лицом всего, что требуется от них как от взрослых, и стараются усилить свою зависимость, когда уже имеющаяся их не устраивает. Они воспринимают каждую неуда­чу как покушение на их авторитет, и поэтому всякое энергичное усилие повергает их в большое смятение. Непредвиденные ситу­ации, с которыми невозможно справиться автоматически, пугают

их²⁷⁶.

Таковы типичные опасности, которым подвергаются японцы, когда их беспокойство об отвержении и осуждении другими слишком велики. Когда на них не оказывается чрезмерного дав­ления, они способны как наслаждаться жизнью, так и заботить­ся о том, чтобы не задевать чувства других, к чему их приучили в процессе воспитания. Это большое достижение. Раннее детство наделяет их уверенностью в себе. Оно не пробуждает в них об­ременительного чувства вины. Позднейшие ограничения накла­дываются во имя солидарности с собратьями, а принимаемые обязанности являются взаимными. Традицией предписаны не­которые «свободные сферы», в которых импульсивные порывы все-таки могут находить удовлетворение независимо от того, на­сколько другие люди препятствуют в отдельных случаях осуще­ствлению желаний. Японцы всегда славились тем, что могут по­лучать удовольствие от самых невинных вещей: от созерцания цветущей вишни, луны, хризантем или первого выпавшего сне­га; от «пения» насекомых, которых специально содержат дома ради этого; от сочинения небольших стихотворений, разведения сада, искусства аранжировки цветов и чайной церемонии. Это не вяжется с образом глубоко закомплексованного и агрессивного народа. Японцы получают эти удовольствия без оттенка печали. Японские крестьяне в те более счастливые времена, когда стра­на еще не ввязалась в выполнение своей гибельной миссии, мог­ли быть на досуге столь же бодрыми и жизнерадостными, а в часы работы столь же прилежными, как и все люди.

Однако японцы очень требовательны к себе. Во избежание ос­тракизма и злословия в свой адрес они вынуждены отказываться от многих личных удовольствий, вкус которых им известен. В важных жизненных делах они должны держать эти импульсы под замком. Те немногие японцы, кто нарушает эту модель поведе­ния, рискуют потерять все, вплоть до уважения к самим себе. Те же, кто обладает чувством собственного достоинства (дзитё), прокладывают свой курс не между «добром» и «злом», а между «предсказуемым человеком» и «непредсказуемым человеком», и топят свои индивидуальные потребности в коллективном «ожи­дании». Это добрые люди, которые «знают стыд (хадзи)» и бес­конечно осмотрительны. Это люди, которые приносят честь сво­ей семье, своей деревне и своей стране. Возникающие при этом психологические напряжения огромны и находят свое выраже­ние в том высоком уровне стремления к достижению, который и сделал Японию лидером на Востоке и великой державой в мире. Однако эти напряженности ложатся тяжелым бременем на ин­дивид. Люди должны тщательно следить за тем, чтобы не допус­тить какой-нибудь промашки или чтобы не дать никому повода для невысокой оценки их поведения, потребовавшего от них та­кого самоотречения. Иногда они взрываются, и тогда их агрессив­ность проявляется в самой крайней форме. Это происходит не в тех случаях, когда кто-то покушается на их принципы или свобо­ду, как это имеет место у американцев, а в ответ на оскорбление или клевету. Тогда их опасное «Я» низвергается либо на клевет­ника, если это возможно, либо, в противном случае, на них самих. Японцы дорого заплатили за свой образ жизни. Они отказали себе в элементарных свободах, которые американцы считают столь же несомненными, как воздух, которым они дышат. Ныне, когда японцы после поражения в войне переходят к дэмокураси, мы не должны забывать, насколько опьяняющим может оказать­ся для них простое и невинное поведение в соответствии с соб­ственными желаниями. Нигде эта мысль не выражена так ярко, как у госпожи Сугимото в описании сада «сажайте-как-вам-угодно», который был представлен ей в миссионерской школе в То­кио, куда она была послана изучать английский язык. Учителя разрешали каждой девочке брать невозделанный участок земли и давали ей любые семена, какие она попросит. Этот сад «сажайте-как-вам-угодно» подарил мне совершенно новое чувство лич­ной свободы... Уже то, что такое счастье может найти приют в человеческом сердце, было для меня удивительным... Я была сво­бодна действовать, не нарушая при этом традиции, не бросая тень на честь семьи, не шокируя родителей, учителей и горожан, не причиняя вреда ничему в мире»²⁷⁷. Все другие девушки сажали цветы. Она же решила посадить картофель. «Никто не знает, ка­кое чувство безрассудной свободы подарил мне этот абсурдный поступок... Дух свободы постучал в мою дверь». Это был новый мир. «Возле моего дома был участок сада, который предполагалось оставить диким... Но кто-то постоянно приводил в порядок сосны или аккуратно подрезал живую изгородь, а Дзия каждое утро уби­рала камни с дорожек и, прибравшись под соснами, старательно разбрасывала свежую сосновую хвою, собранную в лесу. Эта ими­тация дикой природы была для нее имитацией той свободы воли, которой она училась. Это свойственно всем японцам. В японских садах каждый крупный камень, наполовину погруженный в зем­лю или ручей, был когда-то заботливо отобран, привезен сюда и положен на скрытую платформу из мелких камешков. Его распо­ложение по отношению к ручью, дому, кустам и деревьям было тщательно рассчитано. Точно так же и хризантемы, выращивае­мые в горшках, специально готовят к ежегодным праздникам цве­тов, устраиваемым по всей Японии: цветовод приводит каждый лепесток в отдельности в надлежащее положение, и тот часто под­держивается в этом положении тонкой и невидимой проволочной рамкой, вставленной прямо в живой цветок.

Госпожа Сугимото, когда ей позволили обойтись без проволоч­ной рамки, испытала чувство радостного и невинного волнения. Хризантема, выращенная в маленьком цветочном горшочке, по­корно подчинявшая свои лепестки его малюсеньким размерам, открыла настоящую радость быть естественной. Но сегодня сво­бода быть «непредсказуемым», подвергать сомнению санкции хадзи (стыда) может разрушить хрупкое равновесие в образе жиз­ни японцев. В условиях новой свободы они должны будут усво­ить новые санкции. И это изменение дорого будет им стоить. Нелегко выработать новые представления и принять новые доб­родетели. Западный мир не может рассчитывать на то, что япон­цы быстро примут и по-настоящему усвоят их, но и не должен думать, что японцы неспособны когда-нибудь создать более сво­бодную и менее ригористичную этику. Нисэй, живущие в Соеди­ненных Штатах японцы, уже утратили и дух, и букву японского кодекса поведения, и ничто их крепко не связывает с условнос­тями страны, из которой приехали их предки. Также и в Японии в современную эпоху японцы способны создать образ жизни, сво­бодный от старых требований индивидуальных ограничений. Хризантема может быть прекрасна без проволочных каркасов и сильного подрезания.

В условиях перехода к большей психической свободе некото­рые традиционные добродетели помогают японцам соблюдать равновесие. Одна из них — ответственность за себя, которую они формулируют как ответственность за «ржавчину на своем теле»; в этом выражении тело уподобляется мечу. Как владелец меча отвечает за его ослепительный блеск, так и каждый человек дол­жен нести ответственность за последствия своих поступков. Он должен признавать и принимать все естественные последствия его слабости, отсутствия у него настойчивости или его бездей­ствия. В Японии ответственность за себя понимается гораздо бо­лее строго, чем в свободной Америке. В этом японском чувстве меч становится не символом агрессии, а мерой идеального, от­вечающего за свои поступки человека. В процессе перехода к ува­жению индивидуальной свободы нет более эффективно уравно­вешивающего механизма, нежели эта ценность, и японские система воспитания и философия поведения рассматривали ее как неотъемлемую часть Японского Духа. Сегодня японцы реши­ли «отложить меч в сторону» в западном смысле этого выраже­ния. В японском же значении его, они с прежней энергией обе­регают свой внутренний меч от ржавчины, которая всегда ему угрожает. С точки зрения их символики добродетели, меч пред­ставляет собой тот символ, который они могут сохранить в бо­лее свободном и спокойном мире.

XIII