Николай Васильев. ЛЕСНАЯ ЭЛЕГИЯ
Фрагмент
Бубенчики
Форточка, заросшая ландышами, приоткрылась, и в ее бледной глубине устроилась кукушка. Ее неподвижный и тревожащий силуэт повернут был ко мне мерцающим глазом. Я шевельнул рукой, и кукушка растворилась в белых сумерках майской ночи.
В окно вплыли тугие и терпкие черемухи. Форточка дрогнула, и на мой стол с нее посыпались белые, хлопковые шарики ландышей.
Медленно они летели.
Серебряные бубенчики их ударялись о строчки стихов раскрытых на столе книг.
И каждая строчка, вызванная к жизни голубиным этим прикосновением, начинала звучать, петь. Мелодии их были похожи на шифоновые или газовые косынки, нанозвуками поднимающиеся от страницы, колышущиеся тончайшими «злачеными рогожами» над столом. Мелодический их трепет был обсыпан мушками трелей и звоночков. Они дрожали едва слышной музыкой в тонкой материи стихотворной строки. Сам май жил в них. Не хватало, как мне кажется, только тихого ритмического стука кукушкиного сердца.
Когда я проснулся, то радостно обратился к солнечному слитку окна. Форточка по-прежнему была приоткрыта.
В нее влетело пять веселых шмелей. Они спланировали на стол и стали перебирать лапками по подсохшим белым шарикам ландышей. Вы бы видели это! А я тихо засмеялся.
Я видел, что они поглядывают исподтишка на меня, что им я не безразличен. Шустро перебирая мохнатыми ножками по чуть скрипящим уже катышам, они устроили гонки. Последний из них, самый смешной и толстый, все время соскальзывал с сахарного шарика, а когда пытался влезть на него, то порой смешно переворачивался и перебирал лапками сухой и легкий бубенчик.
Натешившись, они, как по команде, взлетели и вытекли в форточку.
«Хорошо день начинается!» – пело во мне. Я вскочил с постели и стал собираться в школу.
Ниже горла высасывает ключицы…
Хотел подавить растущее («ниже горла высасывает ключицы») работой у дома. Встал спиной к закату у забора, закурил, и – навалилось одиночество и бессмыслие, ничтожность собственная и растерянность. Сосед подошел. Вспышка внешне попригасла, а внутри только разгоралось.
Около девяти уже сел на велосипед. Доехал до Потоков. Стоял на затемненном и прохладном берегу реки. Травы и кусты ивы ободраны ледоходом, большой водой, камни, валуны на берегу очевидны, кричаще-наги. Шампура ивовых веток пронизаны сотнями «осиных гнезд» – пучками сухих трав, оставленных нынешним половодьем. Под ивами всё бесстыдно заголено, неприютно содрано. Но приди сюда через месяц – и нога запутается, увязнет в густых, непролазных травах, в молодой поросли ольхи и ив.
За спиной, в полях, кричат чибисы. Над рекой время от времени пролетают тугие, жилистые, шумные утки. За рекой бьется сердце кукушки. Вздрагивающе сбрасывают с себя воду речные каменные глыбы – втянут в себя кубометр реки, захлебнутся, поперхнутся, прополощут горловину и выдохнут громко, так, что невольно повернешься в их сторону, потревожишься. Как будто прорвался на глазах твоих черный, глубокий, холодный родник. Как будто речная плоть облегченно лишилась больного нарыва.
На южную сторону реки не насмотришься: уходящее солнце залило аквариумы березняка. Стенки тонки, хрупки, исполнены нежного и тусклого золота сережек. Их подвески обрамляют кокон захваченного в плен света. Не расплещется его ни вправо, ни влево – незыблемые амфоры, волшебные светильники.
«Боже, как хорошо!» – непритворно шепчешь, говоришь почти вслух и тут же сам слёзно осознаешь искренность молитвы своей. Становится легко. Удивительно легко. Читаешь про себя:
Трудный век, неправедность, и прочее,
и края, торчащие во всём...
То, что хором сами наворочали,
то со вздохом "жизнью" мы зовём.
Эта ли шкатулочка с секретами,
с очевидным донышком двойным,
золотыми движется рассветами
и за звёздный уплывает дым?
Нет! Совсем другое, настоящее
зыбится в тумане от дождя,
и вздыхает, и замки и ящички
сокрушает, верхом уходя.
Жизнь!.. И нет материи посконнее -
вся в освобождённой простоте,
вот она раскуталась в агонии,
с Богом выпрямляясь по звезде.
В такие мгновения и открываются завораживающие глубины подобных стихов.
Еду назад, и в сумерках наступающих белых ночей почти на горизонте загорается Юпитер.
Блестящая, тревожащая, холодная бляшка. Пронзающий глаз майского неба!
Венерин башмачок
На кладбище в поисках места бывшей церкви зашли в дебри и нашли Венерины башмачки. В затхлом месте спасаются последние особи. Ни травки на обломках, на качающихся землях, на «болотных» купелях бывших могил, – а они живы! Многие уже уронили свои пеликаньи ротики, увяли, а есть и живые! Один и сорвали. Этот весело раззявил зев трогательный, готов проглотить и каплю дождевую.
А церковь разобрали. Понадобились кирпичи для маслозавода в Вельске. Пришли, прокатились по кладбищу и церкви катком тракторным. Тогда и затерялась могилка отца моего тестя. Константином его звали.
Лес – дурнище. Встал над бывшими могилами и церковью. Не пропускает света и людей. Ноги сломаешь. Никакая травка не оживляет угрюмого, затененного места. Пласты сгнившего листа и древесина. Зыбкая топь под ногой. Чуется за ней бездна мстительная.
А кладбище – всё больше и история твоей тоже жизни.
Разные могилки будят разное.
Улыбнешься над холмиком бабы Саши. Глядишь на ее сухонькое и светлое личико на фотографии и вспомнишь ее ласково-ругательное «красный волосец», ее чистенькую, всегда, кажется, освещенную солнцем комнатку с уютным, теплым деревом ткацкого станка, растущие радуги домашних половичков, мягкий перестук доброго, прирученного механизма. А еще с улыбкой и другое зазвучит: «Смотри, Лупинда приехала»! – сказанет торопко она лениво перебирающему ложкой внуку. Тот и спешит слупить кашу, чтобы страшная и недоступная его разуму «лупинда» не утащила чего со стола…
У могилки бабушки Маши гляжу в сторону реки. Когда она умерла и мы ее хоронили, там, куда я сейчас так долго смотрю, плыли в «тереме расписном» над рекой гуси-лебеди. Они то скрывались за коричневыми рябинами, сверкающими как начищенные сапожки, то сверкали белым крылом сквозь печально-праздничное золото берез. Как верилось в те мгновения в державинского «лебедя»! И вся сковывающая душу грустная обрядовость похорон была сказочно смягчена явлением, чудом их сказочного полета.
А у последнего пристанища дяди Гены отзовется его спокойное: «Ну, что ж делать, умерла так умерла» – на мое всполошенное: «Дядя Гена, бабушка умерла!» Равнодушный его тон поразил тогда меня. А то, что, «… был он прав: мы обостренней помним часы утрат, когда в пути, спеша, о свежий холмик с именем знакомым споткнется неожиданно душа», не было еще моим опытом. Вот и спотыкаюсь я теперь вечно у его оградки, как будто спешу, бегу куда-то, запыхавшись и в суете, бегу не страдавшим по-настоящему вестником…
Рядом с солнечной могилой бабы Саши скромный памятничек, где сразу две фотографии. И нижняя – фото молодого еще Александра Г. Под ним его прах, привезенный из Санкт-Петербурга. Кандидат химических наук, работавший в одной из лабораторий страны над космическим стеклом… Бежал по жизни, втыкая колья для планировки будущего, своего, дома. Но всё так и остановилось на вешках, намечавших, как хорошо можно бы жить. Колья сгнили. Жены сгинули с белого свету. Дома, вставшие уже почти под крышу, давно разобраны. Вспыльчив и горяч был неимоверно. Не скажу, что смел – нет, пожалуй. И погиб бестолково, зазря. И не кровопивцы убивали, а так, ткнули пьяному да разгорячившемуся пару раз, и хватило одному из «мушкетеров» школы № 4 Вельска.
Сколько мы прочитали с ним в романтические, с ветром перемен 80-е! Волнующий «длинный выводок» книг… И он на голову превосходил меня в читательском опьянении, и после каждой ночи тащил мне (работали в те года в одной школе) открытия ночи: «Змеелова», «Альтиста Данилова», «Имя для сына», «И это всё о нём», «Котлован», «Всё впереди»…
…Могилы – как вешки, расставленные нам в назидание. И, кажется, приходим мы сюда, чтобы опалиться добрым и смутиться неблаговидным – в себе и ушедших. Чтобы после «отеческих могил» шагнуть все-таки к хорошему в себе. Во всяком случае – так мне хочется для себя и для других.
И для них тоже.
А Венерин башмачок мы подарили родственнице, и она поставила его в баночку на видное место, – Троица всё-таки.
Альбина Сберегаева. Сеть в туалете.
В глубине дачного участка за малиной стоял грубо сколоченный соседом – плотиком архитектурный шедевр под названием туалет. Пусть вас не смущает столь низменный объект моего рассказа. Даже на легендарном холме Палатин, близ Рима, экскурсовод подводит усталых туристов к скамейке с дыркой и просим угадать её назначение. Просто посидеть и сфотографироваться на ней большая честь.
У нас всё проще. Практически задаром достался поросший травой участок. Вместо терема стоял вагончик.
Деревянное сооружение было первым нашим рукотворным строением, а поэтому вызывало огромное уважение.
Мать в благодарность неловко совала строителю мятые бумажки. Он с достоинством отказывался, но не уходил. Бутылка водки, что мы берегли для компрессов, решила все проблемы.
Пришло время знакомства с новеньким.
Доски широкие, ещё девственно белые, с картами жизни. Не понятно, почему их называют кольцами. Скорее реки, что начинают свой путь, пробиваясь из- под земли. По мере движения наполняются другими ниточками жизни.
Веду по ним пальцем. Вот сезон засухи. Ничего нет. А тут сразу широкая полоса. Цвет ярко -коричневый, сочный.
Мизинцем попала в смолу. Какая вязкая. Луч солнца застрял в ней, искрился. Ковырнула, поднесла к носу. Пахнет горьким, терпким. Говорят, что это древесная слеза. О чем дерево может плакать? Что потеряло? О радостных трелях лесных птиц, неустанно поющих гимны Лету. О солнечном луче, что врезается внутрь еще дремлющего Леса. О том, как эхо разливается волнами и исчезает в чаще.
О мягких шагах ног в резиновых сапогах, что беззаботно носком попинывает пепельно-рыжие клочья прошлогодних листьев.
Как же люблю лес. С его звуками, запахами.
Положила ладонь на доску. Шершавое, грубо обструганное, теплое от солнца.
В стене был небольшой зазор и я в него заглянула. Сначала ничего не видела, но вскоре глаза привыкли к сумраку.
В ужасе отскочила.
Как так, только построили, а он уже кем-то занят! Какая- то мерзкая тварь посмела в нём поселиться!
Теперь четко видела, как от одного угла до другого пошли стрелы – канаты под фундамент будущей паутины. Просунула палец и попыталась порвать нить. Облепило тонким, липким. Хотелось быстрей сдёрнуть с себя, избавиться от странного плена.
В душе ликовала. Ага, удалось сорвать планы. Пусть ищет себе другое место.
Полчаса возбужденно меряла шагами участок, радовалась маленькой победе. Странно, на пальце ощущение плена не пропало. Такое чувство, что я реально попала в сети.
Нет, нужно вернуться и увидеть точно, что я одержала полную победу.
Смело распахнула дверь и заглянула. Сквозь доски пробивались лучи солнца, наполняя помещение весёлым светом.
Каково было моё удивление, что на месте порванной нити висели новые, а паук бессовестно продолжал строительство. Из бородавок на брюшке выделялась паутинная жидкость. Она быстро застывала на воздухе, превращаясь в прочные нити.
Не знаю почему, но я стояла и смотрела на это чудо природы. Рука не поднималась на разрушение.
Дальше волшебство продолжалось. Паук сплетает одну свободно висящую нить за другой, перебирается на середину и, свисая вертикально вниз, прядет еще одну паутинку, пока не достигнет какой-нибудь опоры.
Я не поверила своим глаза, но отчетливо стала видеть букву Y.
Что это значит? Могла бы понять, если бы увидела SOS или что-то в виде сердечка.
А сейчас Yes? Yesterday?
Ноги устали стоять, спина затекла, но уходить не хотелось. Пулей слетала в дом и принесла стул.
Со стороны смотрелось смешно. На пороге туалета на стуле сидит женщина и напряженно в него смотрит, телом наклонившись вперёд.
Но мне было не до смеха. Природа позволила быть свидетелем маленького чуда другого мира. Более древнего, чем человечество. И в моих руках была власть - разрушить или сохранить. Всего одно движение.
Паук двигался с внешнего круга, постепенно продвигаясь к центру, создавая «ловчие спирали» из липкой паутины. Не имея специальных измерительных приборов, безошибочно распределил паутину так, что между кругами исключительно одинаковое расстояние.
Перелез на край и застыл. Сидим, смотрим друг на друга.
-Эй, ты не уснул?
На него подула. Он зажался в комочек и замер.
Стало скучно и я ушла.
Лето было наполнено разными событиями.
Самое главное, что с пауком нашли язык общения. Я ему говорила: «Давай так, если ты с чем- то в наших отношениях не согласен, то подаешь знак покачиваем тела или дрыганьем лапок».
Он всегда молчал, видимо все мои предложения были достойными
Так согласился на имя Архимед за умение плести спиральные узоры.
Со временем я активней вмешивалась в его личную жизнь. Мне казалось, что он худенький и бледный. Ловила сама мух и подкидывала в сеть. Паук был гордый, от подарков избавлялся и сутками сидел голодным. Позже рассмотрела, что у него есть тайные уголки, где под листочками можно найти целый продуктовый склад из опутанных паутиной мух, заготовленных на черный день.
Я его сфотографировала. Увеличила. Какой красавец! Тело украшали два небольших горбика, расположенных на брюшке, а весь он покрыт множеством светлых волосков. Длина около 1 сантиметра. В движениях была пластика и увереность. Мне хотелось с кем-то поделиться и я открыла страничку в Instagram. Так и назвала, «Паук Архимед».
Сначала подписчиков было мало, но потом стали писать комментарии люди неадекватные. Их вытеснили любители пауков. Оказалось, что я не одна в этом мире. Они называли себе арахнологами. Каждый день я знакомилась с сотнями портретов их любимчиков. У каждого не только свой окрас и форма, но и характер.
Арахнологи рассказали, что мой паук назывался Угловатый крестовик, редкий вид, занесённый в Красную книгу как исчезающий. Была счастлива. Требовала особых условий для уникального существа: законопатить все щели, провести отопление, свет, мыть пол с хлоркой и никакого посещения посторонними людьми.
Семья вздыхала, но терпела.
А осенью он пропал. Осмотрела все щели, углы. Побежала домой. Кто был последний? Закрывали двери? Случайно не махнули?
Горю моему не было предела.
Быстро бежали пальцы по клавиатуре, взахлёб оповещая всех, что Архимед пропал. Сеть равнодушно ответила, что самец ушёл выполнять свой гражданский долг. И скорее всего на данный момент съеден.
«Но ты не расстраивайся,- успокаивали они меня.- Каждая его частичка пойдёт на зарождение и развитие новой жизни. Смерти нет. Есть перерождение.»
Теперь я не переживала. Есть стены, в нём висит паутина. Придёт время и в нём поселиться новый гость, что бы в дальнейшем дать силы для новой жизни. И так по кругу.
Мира Багирова Дачная ель. На тему "Природа и я":
Снежная ель. Ну да, ель. Ёлка. Ёлчища целая - высокая, старая. Заснеженная. В снегу вся, и под нею тоже снег, сугроб. На теплице снежная крыша. Забор покосился наружу, на деревянных столбах - снежные кучки. Калитка к реке подперта сугробом, аж по щеколду. Ёлка о неё слева. Дотуда не пройти.
Вообще по всему участку не пройти. Стою вот у домика, протоптала пятачок. Машину оставила еще раньше, у железных ворот на въезде в садоводческое товарищество "Водник". Деда Саша был по молодости водник, речник, и жили они тогда, поначалу, по приезду в Вологду, в бараках в Водниках. Эх, ноги в деми начали мёрзнуть. Тихо здесь, на дачах.
И чего я сюда припёрлась? Январь, зимние каникулы же. Ну, и что, что по горящей путёвке сына в Египет не скатать, знала, надо было копить с лета. Ну, подготовок к урокам невпроворот, сиди дома делай, третья четверть начнется, как найдешь. Так нет же, вынесло. Сорока села на заборину, крылом чиркнула, шапчонку снежную столбу снесла. Покачалась немножко, балансировать надоело, унеслась. Или меня учуяла. Тихо тут так, слышно далеко. Даже поезда с лукъяновских переездов доносит. Зато по новому виадуку прокатилась лишний раз. Надо было сына взять, уж этот-то всегда готов в машину кататься, на составы сверху поглядел бы. Ничего, пусть с бабушкой мультики смотрит. Или в лото сейчас играет, наверное, с "бабочкой-бабушкой" своей.
Мама зимой на дачу не ездит, как с осени приделала дачные работы свои, так и всё. Вообще подзабросили дачу. Все мы. Кажется, чего проще - садись на автобус, и до конечной. А что ногами потом пройти надо, так недалеко, сколько бабушка Валя с дедом с рюкзаками-то сюда выходили. Ёлка, вон, тоже согласна, кивнула мне, снежная плюха упала с ветки.
Не наша ёлка это, соседская. Ну, не совсем соседская - родственников наших. Дедушкин брат, дядя Толя её сажал. Их в семье три брата и две сестры было, да еще братик в войну от голода умер, на Чарозере тогда еще жили, в вологодский порт прадушку Андрея в Труд-армию в 1942 забрали, а прабабушка Наташа с детьми потом пешком на Вологду за две недели пришла. Так вот, участки дачные братья рядом и взяли. Дочки у обоих еще небольшие были, в 60-х. На нашем участке, сколько себя помню, яблони всё да кусты. А, сосёнку бабушка Валя как-то со своей родины, из Карелии, как-то привозила, да не прижилась. Думала я этим летом тоже привезти карельскую ёлочку, что-ли, так отец и глины набрал-было корни обмазывать, и ведро в багажнике нашлось. А потом подумали: не довезём ведь, почти две недели в пути. Сын разревелся тогда, обещание взял с нас, что из следующего отпуска наверняка привезем.
Шишки на ёлке под самой макушкой; длинные, тёмные издали, чёрно-зелёные ветки-лапы опущены, ствол от холода оберегают. Да какой тут холод? Зимы вологодские пошли тёплые последние годы. В городе тает до асфальта. На площади Революции с сыном были, так промокли. Дождь, не снег. Здесь, на дачах, хоть зима чувствуется.
Вот бы тут Новый год справить...
Да куда там. Наш домушка просел, скособочился, полы весной по оттепели вспухают, дверь не открыть. Газовые баллоны мама не берет; дедушка с бабушкой были когда, так жили на даче до морозов самых, они газ держали. Ну, на машинах теперь не проблема: праздничный ужин и довезти с города можно. Соседний дом крепкий, побольше нашего будет; хоть и редко мамина двоюродная сестра с мужем в нём бывают, а всё же в теплицах урожай снимают, хотя б так дачу не забрасывают.
Но кого на праздник звать? Как собрать всю дедову родню? Были, были праздники-застолья, я помню ещё. Пять семей собирались, да с детьми, да с внуками. Сын мой, правнук то есть, вот такого не видывал. И не увидит, видимо. "ВКонтакте" с двоюродными своими дядьками-тётками перекидываюсь я словечком когда, а братьев-сестёр так лет 20 и не видывала живьём - когда что мама расскажет, слышала мол. Вот и внук дедова брата, того, который нашу общую дачную ёлку посадил, в Лондоне, говорят. Сын мой побывать в Лондоне мечтает, на дабл-декере прокатиться, мне всё говорит, ты ж английскому детей учишь, и как это сама в Лондоне не бывала ни разочка. Куда мне до лондонов-египтов. Вот дача. Вот ёлка. Снежная.
Ну, что, ёлка, прощай. До весны. Приедем с сыном помогать, дачный сезон открывать. Подойдём и к тебе. Сын не знает еще, какой бывает запах у молодых шишечек, какие на ветках мягкие верхушечки-свечки. А сейчас пора уж в город возвращаться, совсем ведь потеряет сын меня. Глядишь, виадук перекроют, ненароком, опять на лукъяновских обоих переездах стоять.
13 сентября 2014