Потом был обрыв. Доктор Варламова остановила трясущиеся пальцы на кнопке умершего сотового телефона и подняла глаза. Низкие утренние облака бросали на улицы города косые резкие тени. По улице бежали люди — некоторым приходилось перепрыгивать через тела, но не останавливался уже никто. Потом взвыли сирены.
Воскресенье, 17 марта
Никто на Москву не собирается нападать. Но главное — это свобода доступа к источникам энергии. Никто не собирается их отбирать, никто не собирается их брать за так или присваивать себе. Правда, Хиллари Клинтон как-то обмолвилась, что надо еще подумать, по какому праву Россия владеет таким огромным количеством ресурсов, которые она совершенно нерационально использует и вообще использовать не может, особенно сибирские. И это заявление, конечно, юридической силы не имеет, но думать над ним надо. Потому что у нас Сибирь пустая и пустеющая. И так долго в мире продолжаться не может. Мир должен осваивать ресурсы планеты, это общие ресурсы. И если они юридически наши, нам будут за них платить, но если мы будем стараться к ним не допустить, то это плохая политика, и я не знаю, чем она кончится.
Александр Коновалов, президент Института стратегических оценок, 21 декабря 2006 г.
Res nullius cedit primo occupanti[28]
Спокойным, ровным движением Николай расстегнул нагрудный карман куртки и вложил в него умерший телефон. По улицам бежали люди, — бессмысленно, в разные стороны. Как будто можно убежать от своей судьбы. Впрочем, может быть, они бегут к своим семьям, желая встретить происходящее вместе. Николай улыбнулся такой улыбкой, которая бы вызвала одобрение и у немецкой овчарки. Вопрос «ты знаешь уже?» не удивил его ни на секунду. Он не просто знал. Первых убитых он увидел на улице двадцать минут назад. Полковник с наплечной нашивкой Военно-космической Академии, застреленный в затылок в упор. Молодой капитан в камуфляжной куртке, на которого потратили, наверное, патронов десять. Курсант Нахимовского училища. Курсант-речник, тело которого лежало прямо на проезжей части, на мосту через Карповку. «За что речника-то, видно же, что ему же лет 16 или 17 всего? — спросил Николай сам себя и тут же ответил: — А за то же, что и остальных. За форму».
Десять минут спустя, уже все поняв окончательно, уже находясь едва ли не на полпути к дому, он увидел и то, как это происходит. Быстрым шагом двигающаяся по Каменноостровскому проспекту пара мужчин перехватила человека в военной форме. За секунду до столкновения они разделились. Один почти в упор произвел два выстрела, второй прикрыл его. Это произошло наискосок от Николая через проспект, потому видно было все отчетливо, как и остальным немногочисленным прохожим. Два глухих хлопка, офицер опрокидывается на спину, буквально вышвыривая из разжавшейся руки какую-то сумку, и убивший его человек быстро прячет оружие и достает фотоаппарат. Вот в это Николай сначала не поверил, но так оно и было. Мигнула блеклая фотовспышка, застывший на мгновение диверсант тут же убрал камеру, и они вновь начали двигаться. Десять-пятнадцать метров пританцовывающего шага, стволы настороженно двигаются из стороны в сторону — и пара уходит вбок, через тот сквер, где стоит памятник Низами Ганджави. После этого несколько застывших было человек кинулись вперед — посмотреть. Николая среди них не было — он продолжил свой путь по другой стороне проспекта. Деталь с фотографированием была единственной, вызвавшей у него некоторое удивление своей неожиданностью, остальное было понятным. Диверсанты убивали сейчас людей по всей стране. Питер в этом отношении был почти «теплицей», лакомым кусочком для людей, получивших чью-то протекцию. По сравнению с Москвой в нем было резко меньше оружия: не сопровождали богатых дам в бутики вооруженные телохранители, не стояли у дверей учреждений многочисленные в столице сотрудники ФСО с «Бизонами» в руках и так далее. При этом в Петербурге было полно «мягких» целей, окупающих каждый потраченный патрон в невиданном до сих пор соотношении. Преподаватели действующих до сих пор военных училищ и академий, тыловики, курсанты, солдаты и матросы в увольнении. Самый выгодный с этой точки зрения вариант — «Можайка» или сразу Военмед. Профессора, врачи, курсанты-медики: это целая толпа абсолютно легитимных и при этом полностью беззащитных целей. Вражеский полковник, убитый на войне — это почти гарантированная «Бронзовая Звезда». Наш Военмед — это десяток подполковников на каждое отделение: от урологического до детского… При том, что самый дорогой специалист на линии фронта — это именно военный врач. Господи, на Лебедева и Боткина сейчас бойня, наверное…
Можно представить, как выгодно в эти минуты взять штурмом штаб Ленинградского военного округа на Дворцовой площади. Три десятка человек с автоматическим оружием против дежурных — и куча штабников внутри… С точки зрения диверсанта — идеальный момент, лучше не бывает. Впрочем, нападение на ЛАЭС было отбито, а там был приблизительно тот же формат. Или сейчас момент уже не идеальный, а идеальный был двадцать минут назад, когда одновременно поглядели на часы несколько сотен чужаков на улицах мирного еще города. И под дверями квартир тихо сопящих в подушки старших офицеров. Николай улыбнулся снова — так, что свело челюсти. Он ждал всего этого еще вчера. Нападение воскресным утром — это такой избитый штамп, что хуже не бывает. Июнь 41-го, декабрь 41-го… 8 февраля 1904 года… Почему они не напали вчера?
— А-а!!!
Он уклонился от удара машинально: уйдя в сторону нырком, почти в партер. Шест просвистел мимо головы так близко, что на тренировке за такое тренер дал бы пижону просраться. Здесь явно была не тренировка — набежавший на задумавшегося Николая человек был не знакомым или даже малознакомым партнером, а врагом. Осознание этого не заняло у Ляхина ни малейшего времени, — просто ноль. Тело вынырнуло вперед, оттолкнувшись массивными мышцами задней стороны бедер. Второй удар шеста, или палки, скорее, ушел уже совсем мимо. Мягкий шлепок ладонями по дереву — и следующим движением Николай уже забрал ее себе. Удар вперед: прямой колющий, как на тренировке по штыковому бою. Приставной шаг вправо и чуть назад, — и еще удар: с широкого размаха в шею. Оглушенный первым попаданием в солнечное сплетение человек не сумел увернуться, попросту не успел. Удар свалил его на асфальт, и вышагнувший вперед Николай равнодушно вбил в него палку одним коротким движением. Тоже как штык, как обязательный добивающий укол, после которого можно искать следующую цель. Но это был не штык, просто палка.
Лежащий тонко скулил. Это был молодой азиат. Лет двадцать, не больше. Рост средний, лицо искажено болью: она смыла с него сумасшествие. По типажу — узбек. Николая перекосило: за всю свою жизнь он знал всего одного узбека. Это был мастер одного из его первых стройотрядов, звали его Сабир, как известного поэта. Николай понятия не имел, каким врачом он стал, но запомнил старшекурсника как работягу и оптимиста. Этот не был похож на Сабира ничем, кроме черт лица. И он напал с палкой на первого попавшегося случайного прохожего. Зачем? Глупый вопрос. Затем же, зачем делали это сейчас все остальные. Поляки. Грузины. Азербайджанцы. Потому что стало можно. Любой обиженный получил сейчас шанс сквитаться, удовлетворить гордость и восстановить поруганную мужскую честь. Или почти любой — за вычетом больных, слабых, старых. Интеллигентных. Просто порядочных. Россия и русские действительно много десятилетий обижали многих. Да, абсолютно точно так же, как это делают все остальные, — но ко всем остальным не принято придираться. У десятка народов есть кровавые счета к Японии, Германии, Польше, Украине. К Израилю. США. Палестине. Россия здесь не хуже и не лучше других. Миллионы людей могут вспомнить свои собственные претензии к чужакам или почти чужакам. Как их обсчитала на рынке наглая продавщица-украинка. Как их бил в школьном коридоре парень, у которого почему-то имелся папа-норвежец. Он всегда был на голову выше всех остальных одноклассников и минимум вдвое сильнее. Но в России действительно слишком много людей, которые выросли без малейшего представления о том, кто такой Абу Али Ибн Сина. Или Момышулы Баурджан. Или Гасан Абдуллаев. Или Низами Ганджави. Для них они и их соплеменники просто чужаки: объект насмешек, объект презрения, а для кого-то и потенциальная жертва. Великий врач. Великий воин. Великий физик. Великий поэт. Кого это волнует, если у него другие черты лица? Вот и пришло время отдавать долги. Не каждый Абдулла и Сабир, кого в жизни обидел русский парень или над кем посмеялась русская девушка, возьмет в руки палку, когда станет можно. Но тех, кто на это готов, много. Заметно больше, чем многие русские могут себе представить, проходя к машине мимо согнувшегося над мусорным контейнером азиата с бледным лицом вечно голодного и вечно простуженного человека. Чужака.
Николай уже давно оставил скулящего парня позади, выкинул палку и теперь просто шел по улице быстрым шагом. «Удвоенным темпом», как это называлось по-английски лет сто назад. Что бы там ни было, несколько часов у него есть. Если все пойдет по планам, обеспечивающая команда заберет его из любой точки города. Но с другой стороны, — какие, к черту, планы? Какие могут быть планы, когда война уже идет? Когда от пограничников не осталось уже ничего, кроме обгорелых костяков в пылающих руинах застав, кроме растертых в кровавую пену следов под впечатываемыми в бетон гусеничными траками?
На углу Каменноостровского проспекта с улицей Профессора Попова рыдала женщина. Явно сумасшедшая, как многие из тех, лица которых мелькнули у Николая перед глазами за последние десятки минут. Женщина била сжатым кулаком сотовый телефон, за закрытыми доверху стеклами вылезшей на тротуар мертвой машины с поднятым капотом белели искаженные непониманием и страхом лица детей. Женщина буквально выла, и бегущие мимо люди старались оставить между собой и ею по крайней мере метров пять пространства. Николай не бежал, а шел, и женщина впилась в него тем самым безумным взглядом, которого он ожидал, — с надеждой. Он не приостановился, и только покачал головой: ничего он не понимал в машинах, в моторах.
— Сволочь! — с болью и ненавистью выкрикнула женщина, и Николай понял, что это отнимает силы: не втянуть голову в плечи, посмотреть спокойно. Не остаться и попытаться как-то помочь.
Нет, все-таки он был в корне не прав. Первое впечатление обманчиво. Убитые люди в военной форме — это наверняка не самоцель. На территории России без преувеличения десятки тысяч объектов заслуживают внимания диверсантов. С военной точки зрения, подавляющее большинство таких объектов на порядок ценнее жизни сотни тыловиков. Да, создать в тылу врага панику, безнаказанно перебить тысячу старших офицеров его армии, вызвать у населения растерянность, массовую истерию — это в начале войны в высшей степени полезно. Но все же… Он наверняка ошибся в главном — настоящие, профессионально подготовленные диверсанты сейчас режут не военных врачей, а пилотов стратегических бомбардировщиков. Взрывают мосты. Дерутся с охраной стартовых шахт и узлов связи. Россия огромна. Целей не просто «хватит на всех» — их гораздо больше, чем могут «освоить» все специальные части цивилизованного и проникнутого демократией мира вместе взятые, от прославленной «Дельты» до британских парашютистов и польского «Грома». Да, Николай считал, что последний не хуже других. Пусть резать русских свиней на улицах пустили не «Бранденбург», а шелупонь: спецназы прибалтов и бывших «стран народной демократии». Все равно мало. Кто же тогда? И зачем? Плохо быть «пиджаком» на войне… Да и вообще любому плохо, конечно. А они все теперь тут, все вместе: и правые, и виноватые. И те, кто засаленную фотографию Новодворской клал на ночь под подушку, в ближайшие часы рискуют получить по башке палкой от тихого дворника ничуть не меньше, чем все остальные.
Усмехающийся так, что клацали зубы, Николай взбежал по лестнице. Без передыха на верхний этаж, как в детстве. Сердце стучало ровно, как десять лет назад и как двадцать. Интересно, что и дверные замки были те же самые, что тогда: умели железо надежно делать, ничего не скажешь.
— Коленька!
Родители бросились к нему так, будто ждали прямо за дверью. Разумеется, именно так оно наверняка и было.
— Целы? Слава богу. Я боялся, что вы вышли куда.
— Нет… Собирались только… И тут по радио и по ТВ начали… И нам еще позвонили — и Света, и потом еще этот, как его…
Взгляд у мамы был страшный, но не безумный, по крайней мере. Она еще надеялась, что все обойдется «малой кровью». Что это нападение боевиков или террористов. Или «межнациональные волнения» по типу случившихся несколько лет назад в Кондопоге или потом в Саратовской области. Или даже новый путч, серо-буро-малиновая революция: юные светочи демократии против тяжелого сапога кровавого режима. Важно не выходить из дома — и режим перебьет террористов, перевяжет и рассадит по тюрьмам вопиющих диссидентов… Это они уже видели, это бывает. На большее они согласны не были.
— Мама, — произнес Николай голосом, который показался ему спокойным или почти спокойным. — Папа. У меня не так много времени. Сейчас мне должны позвонить, потом за мной приедут.
— Не работают телефоны, — сразу ответил отец, причем таким тоном, будто это снимало все вопросы.
— Мой работает. — Николай показал. Это был «второй» его телефон. Всегда заряженный. Всегда исправный. Никогда не используемый. — Слушайте, ладно?
Они так и стояли в прихожей. Лампочка под потолком мигнула.
— Вот это сначала слушайте.
Николай указал рукой за окно, где ревели гудки.
— Коля… — негромко произнесла мать. — По радио было «555». Прервали передачу и начали передавать: «555», «555», «555»… Потом снова передача пошла… Что такое «555», Коля?
— Какой канал?
— Петербургский… Может, техническое что-то? Ведь потом снова все нормально…
Николай прикрыл глаза. Неужели все это по-настоящему?
— Это означает то же самое, что гудки за окнами. Что это там может у нас гудеть? Мебельная фабрика? Верфи? Еще остались где-то старики, надо же… «555» и гудки — это «непосредственная угроза воздушного нападения». Я думал, вы помните.
Лампочка мигнула еще раз, и они все посмотрели вверх.
— Ладно. — Когда Николай выдавил из себя это слово, родители снова посмотрели на него, с тем же самым выражением в глазах. — Времени у меня действительно немного. Теперь можете и меня послушать. То, что из дома вам выходить не надо, это правильно. Сейчас людей на улицах бьют. Кого-то и убивают… Куда там выходить, зачем…
Он посмотрел на себя со стороны, сумел. Это помогло. Сердце пропустило удар, но снова вошло в ритм, — давление в груди отпустило.
— Нужно сделать паузу. Да, выехать можно прямо сейчас. Я зарядил аккумулятор неделю назад и поставил на место. Бак заправлен полностью, в багажнике две 20-литровые канистры. Но я не советую. Пусть через два часа будет поздно — я против.
— Почему?
Голос отца был ровным, и это Николая порадовало. В отце можно не сомневаться: теперь, когда розданы новые константы, он сумеет перезагрузиться и начать думать заново. Может быть, они и вытянут.
— У Петербурга немало шансов. Здесь бывали миллионы туристов, у них сопли пузырями от дворцов, музеев и балета. У меня есть надежда… Робкая надежда, что здесь людей не будут вешать на перекрестках гроздьями с табличками «Она убивала немецких солдат» на груди. Везде будут, а здесь нет. Ради культуры и всего такого. На нашем балконе за летними покрышками выгородка, в ней три мешка и три баллона. Мешки — это два риса и гречка, по 50 килограмм каждый, едва поднял. Баллоны — это вода, какую в офисы возят. Ванну набрали?
— Что?
Он прикрыл глаза на мгновение. Вся борьба с собой в отношении «будь что будет» была бесполезной: все равно делать это пришлось, пусть и не для себя.
— Полную ванну воды. Прямо сейчас. Нет, стойте здесь, я сам.
Отец не дослушал — уже ушел, и Николай вновь мысленно кивнул сам себе. Все-таки в технарях есть что-то такое посконное и сермяжное: в отличие от многих, в нужный момент они могут мобилизоваться. В целом.
— Мама, на даче тот же самый комплект. В подполе, в жестяном поддоне, под рубероидом. На нем еще пленка, в четыре слоя обмотано и пропаяно на месте, пусть и криво-косо. Я нож нагревал на свечке и паял.
Николай чуть не задохнулся, посмотрев на мамино лицо. Вот так вот. Готовишься что-то говорить, готовишься, а толку никакого. Потом вернулся отец: из недлинного коридора со стороны ванной уже глухо ревело бьющей в чугун струей воды.
— Я сформировал аптечки: одна в моей комнате, вторая на даче в вашей, на полке. Упор на перевязочные материалы и простейший инструментарий. Придется тебе амбулаторную хирургию вспоминать — она-то всегда прокормит. И папины лекарства там есть, на сколько-то хватит.
— Может, все-таки на дачу?
— Глупый стереотип… Там хорошо, когда хлеб в магазине продают. И когда я на веранде сплю, извините уж за прямоту. Потому как самые догадливые будут резать дачников уже дня через три. Поедете, если в городе совсем уж припрет. Если воды не будет не просто унитаз смывать, а совсем. Не просто в кране. Когда по Карповке будет трупы в залив нести косяками… Вот тогда можно будет рискнуть. Но если получится — попробуйте досидеть до того момента, когда будет хоть какой-то порядок. Вот когда увидите из окна, что улицу Профессора Попова в улицу сенатора Маркони переименовывают, — тогда выходить уже можно…
— Коля… — мать позвала негромко, но в ушах зазвенело. — Ты уверен, что это то самое, о чем ты говорил столько…
Она не сумела закончить, просто не смогла. Но и так было вполне ясно. Николай хмыкнул, — и его самого удивило, что это получилось у него почти нормально: на этот раз слюны хватило.
— Да, я давно знаю, — произнес он спокойно, хотя бы потому, что эти слова прозвучали второй раз за утро. Он так и не объяснил самому себе, что именно заставило его ответить доктору Варламовой на ее вопрос так, как он ответил. Никогда не был он экстрасенсом или провидцем, никогда не стремился им быть. Однако ответилось само собой как-то, будто мозг просто не успел помешать языку и связкам. Бог знает, почему.
Все трое вновь посмотрели на мигающую лампочку. Отец сходил и прикрутил воду. Николай потрогал телефон в кармане и взял его в ладонь, ожидая. Ему не звонили, но по ощущениям времени оставалось все меньше.
— Коленька… Может, все-таки с нами? Или у себя в больнице?
— Из больницы меня позавчера как уволили, — нехотя признал он. — За распускание панических слухов о якобы скором нападении Германии и прочих миротворцев, ревнителей прав человека и освободителей угнетенного крестьянства…
Замолчал Николай с трудом. Не хотелось дышать, но слова шли сами: горькие, как с трудом разгрызенные вишневые косточки, черные от сока сердцевины.
— Мало времени, — сказал он вслух. — Вот сейчас вызовут.
— Не надо… — Мама произнесла это жалобно. — Ну ты же врач. Ну куда ты?
Вопрос снова был обрывочным, и снова понятным.
— Куда надо. Знаете такое расхожее выражение: «Они еще пожалеют»? Ну так вот.
Родители не сразу поняли, что фраза закончилась, и это едва не заставило Николая улыбнуться. Потом он оскалился, — и без ошибки увидел отражение своего оскала на лицах отца и матери.
— Я уже давно не такой врач, как остальные. Слишком давно, к сожалению. После последнего своего стройотряда. После Чечни. Первого человека я убил на средних курсах. Смешно звучит… Несколько месяцев между учебой мы провели рабами. Это вы оба поняли тогда же, да? Мы с товарищем завалили охранника и ушли из плена. Фактически его убил Шалва Сослани, помните такого? Зарубил лопатой. Но при этом я держал клиента мордой вниз, так что можно смело делить счет надвое. Второго — той же ночью, через какие-то часы. Не помню, не считали тогда… Застрелил из автомата. Третьего — сколько-то там суток спустя, в рукопашной… Штыком. Знаете…
Опустивший взгляд к полу Николай замолчал, подбирая слова, и только поэтому не заметил, как превратилось в белую восковую маску лицо его матери.
— Знаете, это была самая страшная вещь, которую я видел в своей жизни. Когда бьешь живого человека штыком и когда видишь, как это выглядит, — потом, после. Когда люди вокруг тебя не просто дерутся стенка на стенку, а натурально режут друг друга на части. Крики такие…
Он поднял глаза и столкнулся с родителями взглядом, сразу с двумя. Зрелище заставило Николая замолчать.
— Ладно, — произнес он после короткой паузы. — Ничего. Проехали. Еще раза четыре я стрелял в людей, но это уже совсем другое: там я ни разу так и не понял, попал ли в кого-то или нет. Последний раз в Питере — ту историю вы тоже наверняка уловили. Спасибо, что не спросили ни разу про это вот…
Николай ткнул пальцем в собственное плечо, где под рукавом джемпера скрывался полукруглый пулевой шрам. Родители действительно были молодцы.
Телефон в руке зазвонил, и уже со спокойным выражением лица он ткнул пальцем в трубку и поднял ее к уху.
— Николай Олегович Ляхин.
— Рабочее имя?
— «Асигару».
— Принято. Дома?
— Так точно.
— Пять минут.
— Принял.
Звук в трубке отключился: разом, будто вынули батарейку. Ни гудков, ничего. Николай криво улыбнулся и снова посмотрел на родителей.
— Пять минут. — Голос едва не дрогнул. — Через две я спускаюсь. Что еще? Папа, том воспоминаний Жукова в моей комнате, самая верхняя полка. Там то, что ты должен непрерывно иметь под пальцами. Откуда взялся — сам догадаешься, верно?
— А тебе?
Показательно, что отец ничего не стал уточнять: понял, наверное. Еще один глупый стереотип: интеллигент с короткостволом. Шпана разбежится просто в ужасе, запасы риса и гречки уцелеют. Смех, а не вводная…
— Земля деду Леше пухом… А тебе дадут, так? Куда ты?
— Они еще пожалеют, — снова сказал Николай те же слова, что уже говорил несколько минут назад. — Я туда, где их будут заставлять жалеть.
Он обнял мать так, как обнимал последний раз очень давно. Потом отца.
— Все. Прощайте.
Дверь открылась, как люк — в сумерки. Ни одной лишней секунды, хотя хочется стоять так и стоять. Лестница посыпалась под ноги, и это было даже весело. У Николая не было ни малейших иллюзий в отношении собственной судьбы и собственных шансов. Но даже ускользающий шанс — это настоящая роскошь по сравнению с тем, что выпало сию секунду, сегодня кадровой армии. А трогательные сцены прощания его всегда раздражали. Если машина появится на минуту раньше и по любой возможной причине ей придется уйти без него, — это будет многократно важнее того, что он недопрощается… Какая кому разница… Какая разница делу…
Он сбежал вниз и вырвался из подъезда, едва не сбив с ног бегущего мимо прохожего. На улице было довольно людно, и машин многовато. Возможно, он слишком поумничал, смея что-то там советовать родителям. Очень может быть, что без его советов им было бы чуточку попроще выбирать свой путь. За него же все было выбрано. Он поучаствовал, да, грех возражать. Но в целом из бывшего врача Ляхина получилось не совсем то, что он предполагал в месяцы, когда привыкал к «рабочему имени». «Асигару». Средневековый японский пехотинец. Вчерашний крестьянин, которому дали в руки пику и поставили в строй. Что ж, не так плохо: иногда именно их стойкость решала исход полевых сражений. Как везде, во все времена.
Машина остановилась с визгом: старая бежевая «восьмерка». Только глухая мощь ушедшего на холостой ход двигателя выдавала, что машина не проста. За рулем и на переднем пассажирском месте были два давно знакомых Николаю человека — ребята из того «Книжного клуба» на миленькой Австрийской площади, про которых можно подумать, что они охраняют наркопритон.
— Сзади.
Про паспорт не спросили, надо же. Николай потратил секунду, чтобы сесть, а времени на закрыть дверь уже не хватило — машина рванула с места.
— Сумка и портфель слева твои. Работай.
Справа мелькнул черный полированный бок, «восьмерка» ушла от столкновения, выскочив на тротуар, сидевший за рулем младший охранник чертыхнулся. Николай сдвинул подальше нетяжелую багажную сумку, вскрыл пломбу на портфеле и перевернул его над прыгающим сиденьем. Крупный пакет, малый пакет, конверт. Как предписывалось инструкцией, начал он с конверта. Печать аутентичная, сургуч на вкус ярко-кислый. Отметка на лицевой части конверта совпадает с нормой и сочетается с сургучом. Все по-настоящему, похоже. Что ж, и это тоже ничего не значит. Или не будет значить ничего потом, — через сколько-то там дней. Или вообще — и навсегда.
— Ракеты не пошли?..
— Не пошли… Сказал бы я… — старший демонстративно отвернулся. А может, и не демонстративно, а как раз по собственной инструкции. Кто его знает, какая она?
Едва слушающимися руками Николай вскрыл конверт, в котором оказалась узкая полоска почти прозрачной бумаги. Похожа на кальку, но не калька, больно мягкая. Две строчки:
1. I-95S.J99.9
2. Henderson Field
Несмотря на то что готовился Николай к такому долго, холодным потом его не просто облило, им пробило насквозь. Было такое ощущение, что каждая мелкая пора на коже выплеснула из себя ледяную иглу, совокупность которых чуть не разорвала его на части тут же, прямо здесь. Хлебнув заледеневшего воздуха, он закашлялся, и лишь увидев напрягшуюся спину бойца спереди-справа, рядом с водителем, сделал то, что должен. Скомкал листик и сожрал его, давясь, как жмот.
— Справа! — невнятно выкрикнул молодой за рулем, и тот же сидящий рядом с ним боец, мужик постарше, выдернул из-под колен короткий автомат. Николай был сзади, он не мог видеть того, что происходит, — однако ухватил всю картину целиком, будто на широком экране, заботливо просчитанную режиссером. Оба правых боковых стекла и форточка сзади трескаются целиком и сразу, как будто зимой плеснули горячей водой в витрину. Боец пытается вывернуть рукоятку, но его окно заклинивает, в образовавшуюся щель едва проходит ствол, — и их уже проносит мимо. Что это было? В них не стреляли, хотя это была первая, самая напрашивающаяся мысль. На стеклах — десятки лунок, растрескавших все пространство вокруг себя. Бросили пригоршней шариков от шарикоподшипника? Или щебня? Зачем и кто? Неважно, проехали… Во всех смыслах. Хорошо, не подавился листочком, — тот проскочил в желудок как раз вовремя.
— Проедем?
— Нет. Назад и вправо. Через мост попробуем?
— А то…
Николай даже не вслушивался. Ребята понятия не имеют, зачем им приказано доставить человека из пункта А в пункт Б, но делают это на совесть. Человека они знают — напроверялись у него документов за эти годы. Из этого можно сделать вывод, что полученная ими задача — не спасти от надвигающегося всеобщего и тотального северного пушного зверька (подсказка — не лисички) какую-нибудь гордость отечественной культуры, а что-то более полезное. Что-то, что действительно имеет значение. Или хотя бы надеяться на это.
Итак, «1» и «2». Николай знал, что на листке, если его время все-таки придет, будет одно из названий, заученных им десятками, а то и сотнями. Заученных намертво и со вкусом, как в свое время нормальная анатомия и иноязычные корни слов. Но не мог быть уверен. Ему мог достаться «бланк», — предписание добраться до обозначенной индексом цели и заложить в «почтовый ящик» записку с номером свежекупленного на месте мобильного телефона. С обговоренным сдвигом этого номера «по фазе» соответственно номеру текущего месяца или индексу ближайшей крупной автодороги. И ждать указаний там же, на месте. Проживая при этом хоть в «Хилтоне», хоть в картонной коробке, свобода была полная, только продержись. Но строчек на листке было две, и это означало непосредственный выброс на рабочую задачу. Ту, которая заставляла его клацать зубами. К которой годами готовили, и невозможно было узнать или проверить — списали ли тебя уже в «ложные цели» или нет. И если не списали, правда ли то, что от тебя действительно будет зависеть так много, как объяснили только один раз. Один, но так доходчиво, что этого хватило.
Ложные цели тоже нужны, тоже полезны для дела. Быть ложной целью не унизительно. Наоборот, несколько легче, если знать, что такая возможность есть. Ради тебя полягут рядовые, ты вывернешься наизнанку, сделаешь все, чему тебя учили, и даже более того, и пусть даже сдохнешь после выполнения своей частной задачи, обиженный на весь свет. Но сдохнешь, успевший понять, что настоящая задача досталась не тебе, а тебе досталось отвлечь на себя силы и средства врага тем, как ты рвешься вперед. Распылить его внимание своей тонкой душевной организацией и отражающимися на лице переживаниями. Отвлечь их от настоящих профессионалов.
Себя Николай искренне осознавал почти дилетантом. Да, годы подготовки. Да, весь антураж — от того же непростого сотового телефона в кармане до хождений в «Книжный клуб» за частными уроками по очень специальной программе. Его научили чувствовать себя достаточно свободно на территории США и нескольких конкретных европейских государств. Достаточно для того, чтобы суметь взять машину напрокат, найти мотель, ответить на несколько вопросов случайных собеседников. Это немного, это не идет ни в какое сравнение с подготовкой настоящих разведчиков — но это больше, чем доступно нормальному петербургскому врачу. Прошедшему на редкость углубленный курс токсикологии, иммунологии и инфекционных болезней. Его учили в том числе и «на местах»: раздача фармацевтическими фирмами врачам «борзых щенков» в формате оплаченного участия в практикумах и конференциях никого в наши дни не удивляет — некоторым везунчикам оплачивают и 1–2 дня сверх заявленных оргкомитетами программ. Но он не умел вскрывать сейфы, не был способен обаять длинноногую диву в бриллиантах, вряд ли отбился бы от вооруженных и серьезно настроенных противников. То есть совершенно не походил на разведчиков из фильмов и почти наверняка на настоящих. Никаким разведчиком он не был, конечно. И вряд ли стал бы, тренируй его хоть десять лет. Он должен был стать первичным рецептором или информатором на побегушках — аналитиком, если очень сильно повезет. Хотя и это вряд ли: даже кандидатом наук Николай к своему возрасту стать не сумел, хотя требования к качеству диссертационных работ упали в России просто страшно. Однако при этом, — вот они, лежат перед ним: сумка, большой пакет, средний пакет и плоский конверт. Одежда, документы и листок с задачей. Это было почти смешно, если глядеть со стороны: дешевый молодой доктор, совершенно не похожий не то чтобы на Джеймса Бонда и Штирлица, а даже на какую-нибудь карикатуру на шпиона, сдергивает с себя одежду дрожащими руками. Догола, совсем. И переодевается прямо на заднем сиденье шарахающейся из стороны в сторону машины. В поношенную одежду по размеру. С чужими этикетками.