– Да...
– Вот‑вот. И нам надо помнить, что пока большевики у власти, пока они сильны, они нашу страну в покое не оставят. И нам надо укреплять и тренировать армию. Укреплять границы.
– Вы так много уже сделали для этого, что теперь Суоми уже в относительной безопасности.
– Нет, дорогой мой художник и профессор, нет. И ещё раз нет! Армия наша в очень трудном положении. Кое‑что создано. Но этого очень мало. Нужны большие средства. А парламент и даже президент господин Столберг этого совершенно не понимают. Финляндии нужна мощная по‑современному вооружённая армия. Основа уже есть. Нужны средства и большая напряжённая работа с армией. И необходимо постоянно следить, чтобы ни на границе, ни в море, ни где‑либо ещё не было бы никаких конфликтов с русскими. Чтобы не состоялась провокация, военная провокация, после которой обычно и происходит вторжение. И укрепления на границе должны быть мощными и глубоко эшелонированными. Чтобы такое вторжение, если оно начнётся, не получилось.
– Да, господин генерал... Война и политика дело тонкое. Думаю, потоньше, пожалуй, живописи. Да и поопасней, – улыбнулся профессор, – наверно, потому вы, порой, такой нервный бываете, – Аксель улыбнулся. – Когда были регентом, вообще, помню, взрывались из‑за ничего. Подойти нельзя было.
– Да ладно тебе преувеличивать, Аксели.
– А вы не обиделись тогда, господин генерал, не держите в самой глубине души обиды на нас, ваших друзей, что мы тогда в июле девятнадцатого уговорили вас выставить свою кандидатуру на президентских выборах? Ведь мы тогда понимали, что вы правы и что депутаты выберут не вас! Но настояли!
– Да нет, конечно, мой уважаемый профессор. И вы, и мы все тогда понимали, что надо было пережить всё это ради своей страны. Надо было пережить. Я должен был предоставить право выбирать. К сожалению, не народ выбирал, а депутаты. Но для меня это даже к лучшему. Я собираюсь с мыслями, ищу новые пути и формы развития и укрепления моей страны. И в нынешнем моём положении в разных приватных встречах веду неофициальные беседы, которые в дальнейшем, бесспорно, укрепят позиции Финляндии в мире. Ускорят и облегчат укрепление армии, военной, и другой тоже, промышленности. Это всё очень важно для Суоми.
– Да, это всё так, господин генерал. Но я всё‑таки хочу быстрей закончить эти мои две работы, чтобы вы их увидели. Мне очень важно ваше мнение. Потому что вы умеете видеть суть, даже если она глубоко спрятана. Главную суть явления, события, а также и причины, и последствия. И в картинах моих, может, увидите такое... мне очень важно будет ваше мнение!
– Хорошо, мой дорогой профессор.
Они уже подходили к дому.
На взгорке, в сотне метров от тихой ламбы[23]приютился деревенский бревенчатый сруб, построенный по‑карельски в полтора этажа, и смотрел лицевой стороной на озерко.
Первый этаж – летнее помещение, позади него – хлев с домашними животными – овцами, козами, курами. На втором этаже зимнее жилое помещение, одно большое и просторное, разделённое на две части широкой балкой под потолком. Все присели за большой, сделанный из толстых струганных сосновых досок стол с широкими двумя лавками для гостей. Выпили по большой кружке молока. Оно было холодным и вкусным.
Дом принадлежал леснику, давнему знакомому барона, который и прикрепил к шляпе генерала почётную ветку за точный выстрел. Последним в дом вошёл хозяин. Тоже выпил кружку холодного деревенского молока, не садясь. Сказал:
– Господин генерал! Если вы не устали, не хотите немного отдохнуть, то баня уже готова.
– Хорошо, Вейкко! Баня готова, и я готов. А как наш профессор?
– А я всегда, как и мой генерал!
– Тогда всё, пошли.
Они, не спеша, спустились по отлогому, покрытому пожелтевшей травой склону прямо к озерку.
На его берегу стояла срубленная из круглых, аккуратно окорённых брёвен, небольшая, но добротная банька. Мостки от бани выходили прямо в озеро, на три метра углубившись в него, нависая над его гладью всего на полметра. Перильца и лестница в конце мостков спускались в воду. В зеркальной глади отражалась и банька, и закат, и утихший к ночи лес.
В баньке было жарко, но не душно. Однако градусов сто по Цельсию. Своеобразный и здоровый дух осиновой доски, которой парилка была обшита, дух тонкий и горьковатый, барон почувствовал. А в ковш с водой добавили берёзового и можжевелового настоя, плеснули на камни, и банька заблагоухала.
Генерал лежал на полке, и крепкий, и бородатый лесник охаживал его берёзовым веником. Сперва слегка овевал горячим воздухом от взмахов, а потом и хлёстко протягивал по спине размоченные в горячей воде берёзовые ветви веника.
Спину жгло, но генералу это нравилось. Он всегда любил острые ощущения и хорошо знал, что деревенская баня, то есть баня с сухим паром, от любой болезни вылечит. Да и сил прибавит, и омолодит тело и душу.
...Красный, распаренный, он сидел в избе на лавке за широким деревянным, струганым столом, улыбался и молчал. Напротив располагался также раскрасневшийся Каллела, рядом все остальные.
– Господин генерал, как самочувствие? – Это сказал лесник. – Берите фужер.
– Спасибо, Вейкко! Налей мне только рюмку коньяку. Сейчас хватит.
– Слушаюсь, господин генерал! – Когда‑то, а точнее два года назад, в восемнадцатом, и он, Вейкко Тикка, воевал под командованием генерала Маннергейма в Освободительной войне. Но тогда лично знаком с самим генералом не был. Познакомился немного позже, на охоте, в этих местах.
Маннергейм выпил рюмку коньяку, извинился перед Аксели и спустился на мостки. Прямо из баньки он уже пару раз прыгал в ламбу, охлаждая душу и тело. А сейчас захотелось выйти к воде, посмотреть на закат. Красное солнце уже село за лесом, но его лучи, бледно‑огненные, с малиновым отливом, ещё играли на вершинах высоких и дальних елей и сосен.
Удивительный запах прибрежных ив, осин, ольхи и берёз кружил голову. Вода отражала близкие деревья, мостки и только проклюнувшиеся звёзды. Слабый ветерок гладил лицо. И хотя на дворе было холодно, генерал ещё не остыл. Ему было хорошо.
Все невзгоды и проблемы словно отодвинулись, как он говорил, во второй эшелон обороны. На душе стало легко и чисто.
Словно этот деревенский воздух, красный закат, зеркало озерка и духи бани заполнили всё его существо и вытеснили тяжёлые мысли, освободив, хотя бы на час, от тяжкого вечного груза его ответственности, от его вечных тревог за свою землю.
Подошёл Каллела и встал рядом, рукой облокотившись о перила.
– Красный закат. Яркие и бледные малиновые полутона. И какое‑то свечение из ламбы.
– Да, профессор. Но закат, красный закат, уже ушёл. И остались наши яркие и чистые звёзды. Чистые, как это озерко. А в нём, смотри, вторая луна. Не та, что на небе, а другая, она – наоборот. Природа легко всё может перевернуть. Но сохраняет она всё в равновесии. Если вверху луна, то и в озере тоже. Чтобы никому не обидно было. – Маннергейм улыбался. Ему было так хорошо, как очень редко бывает. Синие звёзды. Жёлтая луна. Белые берёзы среди чёрного леса. Тихая ночь родины.
ОГПУ И ТАНЦЫПРОШЛОГО
1926. Сентябрь.
Сентябрь двадцать шестого выдался сухим и солнечным. На московских бульварах листва пожелтела и окрасилась в багровые цвета революции и крови. Но не облетала.
Зеленцов и Вересаев медленно вышагивали вдоль Петровского бульвара, с нежностью поглядывая на единственную свою спутницу. Катенька Зеленцова очень соскучилась по брату. А Вересаев ей определённо понравился.
Только вчера оба прибыли в Москву, отпущенные начдивом на неделю по семейным делам. У бывшего князя заболела мать.
А Вересаев, теперь командир полка, пользуясь тем, что в боевой подготовке оказался перерыв, связанный с передислокацией полка, отпросился у начдива на недельку, навестить родителей. С женой развёлся ещё перед Мировой, а родители... Давно уже не был. Да и помочь товарищу. Не война, ведь.
Как будто вечность они не были в Москве! С четырнадцатого года... Мировая закончилась, а у них ни разу не было ни малейшей возможности побывать дома. Сразу после одной войны – другая – Гражданская.
Переходы, атаки, кони, походные кухни, артиллерийские обстрелы, снова атаки и переходы. И кругом кровь, смерть, гибель товарищей, с которыми делили последнюю краюху хлеба и щепотку табака...
И вот после стольких дорог, после стольких ночей в палатках, в походном расквартировании, они вернулись домой, в Москву. Голова кружилась. По центру города катили пролётки. Гуляли пары. Прошли спортсмены с красными повязками и в белых спортивных костюмах. Прошли строем и пели песню, слова которой трудно было разобрать.
Сигналя клаксоном, со звуком, похожим на кряканье гигантской утки, проехал чёрный лакированный, с открытым верхом, автомобиль. Вечерело. Загорелись огни уличных фонарей, жёлтые и давнишние. Зажглись огоньки рекламы, вновь ожившей после введения в России новой экономической политики, принятой большевиками. Москва завораживала воспоминаниями, родным видом с детства знакомых улиц и площадей, звуками и запахами, свойственными только ей, Москве...
Катенька смеялась и рассказывала:
– А в Сашенькиной комнате теперь живёт соседка, Настя Балабанова.
– Дворничиха?
– Да, Саш, она.
– То‑то я вижу, комната моя закрыта была.
– Хорошо ещё, что мы вообще в нашем особняке остались! – Катенька снова весело засмеялась, как будто всё это было ужасно смешно. – Нас хотели выселить в какие‑то фонды. Жилищные фонды домкомов. И ты, Сашенька, всех нас спас!
– Как это?
– А так! Как узнали, что мой братик красный командир, так и старого князя нашего отца, папу Серёжу отпустили.
– А что, папу арестовывали?
– Ты, Сашенька, ничего ещё не знаешь... Письма‑то к тебе не доходили. – Катя внезапно перестала смеяться, и лицо её сделалось суровым и каким‑то усталым, словно стала старше на много лет. – Папу нашего арестовали в двадцать первом зимой. Есть такое... ОГПУ называется, – голос Кати утих почти до шёпота, – но через пять дней папу отпустили, узнали, что ты красный командир и на машине привезли его домой.
– Дела...
– Да, Сашенька.
– А как он?..
– Ну, в общем, дня три ходил, как шальной, молчал. Потом понемногу стал успокаиваться. Ничего не говорил, как там... Но понятно было нам с мамой и так...
Вересаев промолчал. Он про все эти дела знал намного больше, чем Зеленцов. Хотя и в Москве не был тоже. Ему комиссар рассказывал многое, про борьбу с контрреволюцией. Он понимал, с кем борются. Понимал, что не только с контрреволюцией, но и со всеми остальными.
– Ребята, зайдём в ресторан! Мы с Сашей уж и забыли, как это всё выглядит. Пойдём?
– Это ж дорого! Мы теперь бедные, – Катя грустно улыбнулась.
– Ну, Катенька, денег у нас скопилось. Выдали сразу за полгода. Мы не получали, не надо было. В штабе целее будут, – Зеленцов от души засмеялся. Ему вдруг стало искренне, ужасно смешно, что не нужны были деньги...
– Ну, с двумя кавалерами, да ещё богатенькими... Идём! – Катя, держа под руки, потащила их в «Метрополь». Как раз шли мимо по Театральной.
Командиры выпили водки, закусывали. Катенька только пригубила шампанского.
Грустное танго звучало под сводом высокого потолка, скользило по стенам с картинами, плавало над столиками, смешиваясь с сизым табачным дымом, обволакивая нежной грустью усталые от бурной жизни головы людей, и, вливаясь в души, словно размягчало их.
Вересаев вспомнил двенадцатый год, счастливый год, когда он ещё жил в Москве, любил свою жену Валентину, которая теперь уже давно не его жена... Сейчас, став постарше, он уже наверно, не поступил бы так, как сделал тогда... Она в тайне от него встретилась с одним студентом‑революционером. Говорила, что по делам борьбы за справедливость, за революцию. А он приревновал. Начал хлопотать о разводе... Тогда это сложно было. А потом... Война, революция, другие, совсем другие документы, удостоверения...
А с революцией все эти оформления вообще упростили. Теперь он холостой. Он вспомнил только о времени, спокойном, мирном, сытом. А о бывшей жене вскользь. Уже отвык. Теперь ему нравилась Катя...
Заиграли музыканты. Тотчас молодой, стройный и высокий щёголь подошёл к их столику, пригласил Катю танцевать. Она с улыбкой покачала головой. Кавалер извинился, отошёл. Однако глаза его сверкали, и зубы были стиснуты, это заметили даже мужчины.
Вересаев и Зеленцов с улыбкой переглянулись. И не таких видывали. Этот хлыщ чем‑то напомнил им бандитов двадцатого, когда полк выбивал их из сел и брал в плен. Щеголеватые, под хмельком и наглые, хотя внешне эту наглость едва скрывают. Удаётся с трудом...
– Держу пари, Егор, что у этого типа под пиджаком наган.
– Думаю, да. Ну и что?
– Да ничего. Просто такие, как этот, мстят из‑за угла.
– Поглядим.
Зал был наполнен разношёрстной публикой. Но красных командиров было совсем мало. Кроме них, ещё за дальним столиком – трое.
За десятками столов сидели мужчины во фраках и военных френчах, дамы в вечерних платьях и модных костюмах. Музыканты играли медленное танго, и десятки пар, томно обнимая друг друга, плавно двигались под яркими хрустальными люстрами. Вдоль стены располагались кабины, каждая – на отдельный столик, с задёрнутыми шторами при входе в зал.
– Как давно не ел я простого, но настоящего ромштекса в сухарях.
– Да, Александр, в полку у нас этого не готовят.
– А надо бы.
– Тогда это будет не полк, а ресторан.
– Буду с удовольствием служить в ресторане.
– Ребята! Ну что вы все друг друга поддеваете? Расскажите мне хоть что‑нибудь о вашей жизни, службе. Я ведь по брату очень соскучилась. Да и Егор мне теперь, не чужой. Сашин друг, это мой друг. – Она снова засмеялась.
Неожиданно Зеленцов негромко сказал, не поворачивая головы:
– Извини, Катюша. Егор, ты видишь?
– Вижу.
– Ну и что ты думаешь? Ты узнал его?
– Конечно! Как не узнать!
– Насколько я помню, он был помощником начштаба в твоём уланском полку. Только, по какой части... Не помнишь?
– По разведке и контрразведке.
– А потом, что‑то не помню, был ли он в пятнадцатом?
– Нет. Его в конце четырнадцатого перевели с повышением. В штаб дивизии или даже корпуса. Я только слышал, а больше его не встречал.
– Скажи, Егор, а что это он делает вид, что нас не знает?
– Он делает вид, что нас не видит. А это разные вещи.
– Но всё равно, делает вид зачем?
– А ты, Саш, у него спроси. – Егор улыбнулся. – За наш приезд, и за твою сестру, удивительную красавицу Катюшу! – Он поднял рюмку.
– Ребята! За вас, – она тоже выпила, шампанского. – Чего это вы такого там заметили? – спросила, спустя минуту.
– Тихо ты, Кать! – Саша взял её за руку. – Он делает вид, что нас не знает, то есть, что не видит.
– А кто это?
– Тогда был ротмистром в нашей бригаде. А сейчас не знаем кто он такой. Двенадцать лет прошло. Может, засланный белыми... Ведь он разведчиком был в Первой мировой. Правильно, Егор?
– Правильно, Саня, был. Может, и разведчик сейчас, а может, и в ОГПУ большой шишкой работает. Всё может быть.
– Да, пожалуй...
– И для нас делает вид, может, нас не хочет выдавать. Он ведь знает, кем мы были, царскими офицерами. А форма наша... Она ведь может быть ненастоящей.
– А она у вас настоящая? – Катя потрогала нарукавные нашивки Вересаева.
В зале ресторана под мелодичную, но громкую музыку танцевало очень много людей. Почти всё пространство между столиками было заполнено танцующими парами. Разговаривать приходилось громко, чтобы слышать друг друга.
Вересаев жестом подозвал официанта.
– Чего изволите, госп... товарищи?
Все трое весело и заразительно засмеялись. Потому что бывшие господа, а ныне – товарищи. Официант растерянно улыбнулся, не понимая – почему они так искренне развеселились?
– Принеси ещё две селёдочки, ещё триста водки. А даме два мороженых.
– Я два не съем!
– Понял, гарсон?
– Так точно‑с!
– Так давай.
– Слушаюсь!
Внезапно возле столика, где сидел бывший ротмистр‑разведчик, возникла какая‑то возня. Быстро подошли люди в кожанках – трое, один из них резко наклонился. И Вересаев разглядел, как он ударил по голове сидящего за столом. Это успел увидеть. А потом грохнули два выстрела... Упал высокий в кожанке, один из сидящих вскочил, хватаясь левой рукой за правое плечо. Но в правой, раненой руке, у него всё‑таки был наган. Он его перебросил в левую и несколько раз выстрелил. Всё это произошло буквально за пять‑шесть секунд. Двое бросились к выходу, прыжками через столы, кожанки – за ними. У дверей один из убегавших обернулся, вскинул пистолет... Он и его преследователи находились на одной линии со столиком, где сидели Вересаев, Саша и Катя...
Егор крикнул:
– Берегись! – и, резко схватив Катю, мгновенно сбросил её на пол, упав рядом. Он успел.
Когда поднялись, виновников перестрелки уже и след простыл. Только за столиком позади Кати кто‑то кричал и плакал. Вересаев не стал интересоваться. Не доктор, ведь. Видимо, всё‑таки кого‑то зацепило.
– Ладно, ребята! Ничего тут нового нет. Так всегда на Руси было: судят невиновных, награждают непричастных. Ну а бьют, естественно, совершенно посторонних. Случается и убивают...
– Что будем делать‑то, ребята? Егор? – Катенька всё к нему обращалась, как к старшему. Не по возрасту, ведь Зеленцов на три года постарше Егора. И даже не потому, что Егор начальник Сашин. Просто брат, это брат.
А у Вересаева, битого‑перебитого, на все случаи жизни найдётся ответ:
– Что делать? Что и делали! Гарсон!
Официант появился мгновенно. Взгляд у него был ошалелый. Он оказался перепуганным до смерти.
– Ч‑ч‑че‑го из‑из‑волите?
– Ты что заикаешься? В тебя, что ли попали?
– Да н‑нет...
– Так чего спрашиваешь? Мы уже заказали. Неси быстро! Ну! – Вересаев сказал негромко, но зло.
Официант вмиг убежал и тотчас появился с селёдкой, водкой и мороженым.
– Ну, молодец!.. – Вересаев даже растерялся от неожиданности, увидев такую скорость. – Умеешь, парень...
– Рад услужить госп... товарищи!
– Да ладно! Нам‑то всё равно – господами назовёшь или товарищами. Мы и те, и другие, – засмеялся Вересаев.
Гарсон опять сделал круглые глаза и обалдело смотрел на красного начальника с нашивками не какими‑нибудь, а командира полка... Ему казалось, что в присутствии этого командира даже слово «господин» говорить опасно.
Появился врач. Женщину от соседнего столика увели под руки.
Высокий и полный метрдотель в чёрном фраке остановился в центре притихшего зала:
– Граждане!.. Товарищи! Администрация ресторана приносит вам извинения за причинённые неудобства. Больше такого не повторится. Отдыхайте, танцуйте, вкушайте изысканные блюда, которые готовят у нас лучшие повара Москвы!
– Красиво говорит! Прямо Цицерон! – Зеленцов улыбался. – И повара лучшие в Москве, и он гарантирует, что «такое не повторится». Насчёт поваров, может, он и прав. Ну, а всё остальное...
– Он даже не знает, что с ним самим будет, например, ночью или завтра, – добавил Егор.
– А знаешь, Александр, летом я встречала княжну Ольгу.
– Оленьку, княжну Черниговскую?
– Да её, её, Сашенька. В которую ты влюблён был!
– Ну, не преувеличивай...
– Был, был, я знаю. Но безответно!
– Да ладно... – Зеленцов явно засмущался, и это позабавило Вересаева.
– В самом деле, Катенька? Наш Александр способен на безответную любовь? Неужели?
– Способен! Ещё как способен! Дело это было ещё в двенадцатом, чуть больше года до войны оставалось. Здесь, в Подмосковье, у князей Черниговских был званный бал.
– И вы, Катенька, с Александром там блистали...
– К сожалению, там блеснуть было непросто. И мы, представители княжеской фамилии Зеленцовых, были там далеко не самыми знатными.
– Да?.. – уточнил Вересаев с улыбкой. Он не воспринимал слишком серьёзно все эти титулы в нынешнее‑то время. Но Катя, судя по всему, и сегодня придавала этому первостепенное значение.
– Да, Егор! На балу был даже великий князь Николай Николаевич, внук императора Николая I со своей женой Великой княгиней Анастасией Николаевной. Она, между прочим, дочь короля Черногории и сестра королев Италии и Сербии.
– Ух, как много высоких родственных связей, между прочим, порочащих великую княгиню в глазах советской власти.
– Да ладно вам, Егор...
Он увидел, как она расстроилась, и проявил интерес:
– А где теперь чета великих князей? Живы ли?
– Надеюсь живы. Во Франции они.
– Так что же там дальше, на балу‑то было?
– А наш Сашенька там же, на этом балу, один раз станцевал мазурку с княжной Ольгой и всё. Прямо‑таки потерял голову.
– А она? Неужели не ответила взаимностью нашему герою?
– Да ладно вам!.. Егор, Катя всё фантазирует... – Зеленцов даже немного покраснел.
– Не смущайся, Александр, серьёзное чувство для мужчины – большое достоинство. Я, например, не способен на такое. Наверно, так... И что же дальше?
– А княжна, оказывается, без ума была влюблена в молодого красавца генерала. В кого бы вы думали, Егор?
– Да в нашего барона Густава, – добавил Зеленцов, чтобы не нагнетались страсти.
– Я помню вашего барона на балу, – Катя задумчиво улыбалась, – лучше него никого не было! Изысканные манеры, удивительно стройный, блестящий французский, немецкий, английский... Наверно, все дамы бала были тайно в него влюблены. Хотя тогда ему было, наверно, уже за сорок, но на вид лет тридцать, не больше. Но – генерал‑майор Свиты Его величества. Что это выше, чем просто генерал‑майор, у нас все дамы и девицы знают. То есть, знали... – Катя внезапно растерялась. Столько лет уже прошло, а она всё себя в том времени числит. И вот теперь она ясно, как при вспышке света, вдруг поняла, ощутила это... И растерялась.
– Катюша, Катенька, не надо волноваться, успокойтесь... Ну‑ка глоток шампанского!
– Хорошо, спасибо, Егор!
С минуту помолчали.
– Вообще‑то, Катюша, наш генерал человек строгий и увлечённый службой. Мы о его личных делах не знали. Он на эти темы ни с кем в бригаде, а потом и в дивизии не разговаривал. Но ещё в Варшаве танцевал с красивыми женщинами. Помню, видел его в ресторане с дамой. И всегда он был галантен и уважителен с дамами.
– Это так, Егор. Я помню, как хорошо о нём говорили мои подруги ещё тогда, когда его жена с дочерьми уехала от него в Париж. Это в девятьсот третьем... Я тогда была ещё ребёнком, подростком. Но светскими новостями уже интересовалась. Как и полагается девочкам света. Нас уже понемногу приобщали к высшему обществу. Так вот, о нём девочки говорили с почтением. Хотя многих молодых и красивых кавалеров высшего света высмеивали за глаза, причём весьма зло. Особенно гуляк и ловеласов. А барон Маннергейм... Он был другой. – Глаза Кати словно подёрнулись пеленой времени и мечты. – Совсем другой, – добавила она тихим голосом, – высокий человек... И я тоже, – Катя снова как‑то светло заулыбалась, – была в него влюблена. Именно в него. В те самые годы, когда мне было всего‑то... – снова засмеялась, махнула рукой, – ну, не буду говорить. А то вы, Егор, меня не полюбите!..
– А я уже полюбил.
– Так я вам и поверила!..
Оба смеялись, разговор внешне казался совсем шутливым, но Зеленцов видел, что они взволнованы, и эта игра для них обоих представляет серьёзный интерес.
Но он уже думал о том, почти забытом двенадцатом годе, когда увлёкся своим безответным чувством к княжне Ольге. Она, действительно без ума влюблённая в барона Густава, совсем не замечала юного князя Зеленцова. Он понимал, что ему трудно конкурировать с генералом. Узнал потом, что княжна, неудержимая в своём чувстве, добилась нескольких свиданий с бароном. Но... уже тогда Зеленцову было понятно, что такие личности, как генерал Маннергейм, всю свою жизнь отдают великим делам. И оставляют для любви, семьи и всего, связанного с этим, совсем немного места в своей судьбе.
– А где, Катюша, ты видела княжну Ольгу и что она делала в Москве? Ведь она...
– Конечно, Сашенька, твоя несчастная любовь...
– Да ладно тебе меня шлёпать‑то! Ответь на вопрос, пожалуйста!
– Конечно, она в Париже живёт. Тогда, в двенадцатом и уехала, как ты, наверно, помнишь.
– А что здесь делала?
– У неё какие‑то важные торговые дела к правительству Совдепии. Она во французском посольстве останавливалась.
– Понятно. Спасибо за ответ. И не называй, пожалуйста, моя дорогая сестра, Советскую Россию «Совдепией». Мы с Егором красные командиры, и нам такое пренебрежительное название не нравится.
– Ладно, красный командир, хорошо, не буду.
Официант принёс счёт. Вересаев, уже рассчитываясь, спросил:
– Ну что, больше перестрелки не будет?
– Вот сдача!..
– Не надо, возьми на чай.
– Благодарю‑с! С нашим почтеньицем‑с! А стрельбы, я надеюсь... пока не будет.
– Что значит «пока»?
– Ну, потому что... господин Серый ушёл. Они его не взяли. Да и второй, господин Франт, тоже ушёл, охранник Серого. Так что, может, ещё, что и случится. Потому как господин Серый любит у нас поужинать. А от привычек отвыкать трудно. Даже если само О‑Ге‑Пе‑У в жизнь вмешивается. Я извиняюсь, сами спрашиваете, товарищ.
– Думаешь, ещё придут?
– Думаю, придут... ужинать.
– Так их ОПТУ и сцапает.
– Не знаю.
– Да говори откровенно. Мы ведь просто армейцы. В Москве давным‑давно не были. Нам всё интересно.
– Ну, если так... Не поймают их. Как тут поймаешь? Кто знает, когда придут? Неизвестно. А как придут, если кто и сообщит в чека... То есть в Ге‑Пе‑У, то не успеют чекисты подъехать, как господина Серого его люди предупредят. Он и смоется. А про того, кто сообщил, обязательно прознают. И пришьют. Убьют, значит. Я извиняюсь, если спрашиваете.
– Дела тут у вас...
– Да уж.
– Выпей с нами!
– Нельзя на работе.
– Ну, на – на водку.
– Благодарствую‑с! С нашим почтеньицем‑с!
– А кто они – Серый, Франт? За тем столиком что ли? Кто из них Серый?
– Тот, который чуть пониже, широкоплечий и с сединой. А кто? Как сказать. Ну, бандиты, я извиняюсь, если спрашиваете.
Из ресторана уходили расслабленные и под хмельком. Настроение оставалось хорошим, несмотря на инцидент. Вопросы задавал Вересаев, но Александр тоже внимательно слушал. Обоим было понятно, что этот бандит Серый – их бывший сослуживец, ротмистр‑разведчик из штаба бригады. Значит, вот теперь, где служит. В бандитах. Ну, тоже работа. И также опасная.
Друзья медленно шли по вечерней и родной Москве. Тверская сияла огнями, шуршала и стучала тысячами подошв и каблучков. Покрякивала клаксонами редких автомобилей.
Вересаев с нежностью смотрел на сияющее лицо Катеньки, бывшей княжны и сестры его друга, и думал только о ней. Катенька шла и радовалась жизни, их приезду, нежному взгляду Вересаева. А Зеленцов снова вспоминал давний бал, танцы далёкого прошлого, княжну Ольгу и молодого генерала Маннергейма.
ОТВЕТ КОРОЛЮ
1936. Январь.
Серая брусчатка Лондона поблескивала в жёлтом свете фонарей. Мокрый снег всё время подтаивал, оседая на мостовую, и барон задумчиво шёл, стараясь не поскользнуться.
Вечерний город выглядел мрачным. Может быть, из‑за сегодняшних похорон...
Короля Георга V с великим почётом проводили в последний путь. Красочно одетые гвардейцы. Траурная, печальная музыка, тревожащая душу. Всё торжественно. Будто смерть – главнейшее событие из жизни короля. Как и коронация. Торжественности не меньше. Правда, торжественность эта печальна. Но, как обычно бывает, кто‑то ждал этого. Смена правителя всегда, даже если преемник его сторонник или родственник, смена многого. Привычек и акцентов в политике, экономике. И многого другого. Даже в Великобритании. Где король царствует, но не правит. Власть у кабинета министров, но тем не менее король – это король.
Маннергейм и прежде присутствовал и хорошо помнит своё участие в процессе коронации другого монарха. Намного более могущественного тогда, чем английский король.
Прохаживаясь сегодня вдоль парапета набережной мутной, подмороженной по краям Темзы, он отчётливо, зримо, вспомнил ту, торжественную давнюю процессию.
Он, тогда юный корнет кавалергардского полка, шёл впереди слева, возглавляя торжественное шествие. Справа от него шагал такой же высокий кавалергард, штаб‑ротмистр фон Кнорринг. На металлических касках у них красовались бронзовые орлы, раскрывающие крылья – парадный головной убор кавалергарда и гвардейца.
...Играл сводный духовой военный оркестр. Сотни труб, сверкающих на солнце, до небес воспевали хвалу великой Российской империи, её силе и величию. Славили нового российского императора, умного и благородного.
Это был 1896 год. Такой теперь далёкий. Барон хорошо помнил вдумчивое и спокойное лицо Его величества Николая II и в другой с ним встрече – осенью девятьсот восьмого. Но и тогда какая‑то роковая печать уже была на этом лице. Едва заметная, но барон это увидел, почувствовал.