При виде пушки и матросов из числа орудийной обслуги офицер заметно приободрился. Он велел мне остановиться, встать лицом к толпе и немедленно выдать сообщников. Я сказал ему, что сообщников у меня нет и что я не знаю никого из этих людей. Тогда он ударил меня рукоятью пистолета. Снова поднявшись, я увидел Бургундофару так близко, что мог бы дотронуться до нее рукой. Офицер повторил свое требование, и она исчезла в темноте.
Наверное, в ответ на мой повторный отказ он снова ударил меня, но я этого не помню; я несся над горизонтом, тщетно пытаясь вдохнуть свою жизненную силу в разбитое тело, распростертое на далекой земле. Пустота сводила мои усилия на нет, и вместо этого я направил к нему силы Урса. Кости его срослись и раны затянулись; но я не без трепета отметил, что щека его разбита рукоятью пистолета на том самом месте, где однажды ее вспорол железный коготь Агии. Словно старая рана вновь напомнила о себе, лишь чуть менее настойчиво.
Еще не рассвело. Я лежал на гладких досках, но они подпрыгивали и вздрагивали, словно были привязаны к спине самого неуклюжего из боевых коней, которые только пускались когда‑либо в галоп. Я сел и увидел вокруг себя палубу, а под собой – лужу собственной крови и рвоты; моя лодыжка была прикована к железной скобе. Рядом, держась одной рукой за пиллерс, стоял фузильер, с трудом сохраняя равновесие на пляшущей под ногами палубе. Я попросил у него воды. Как я выяснил, пробираясь через джунгли с Водалусом, пленнику вовсе не вредят различные просьбы – удовлетворяют их не часто, но в любом случае он ничего не теряет.
Это правило подтвердилось, когда, к моему удивлению, охранник отлучился на нос и вернулся оттуда с ведерком речной воды. Я встал, отмылся сам и с максимальной в моем положении тщательностью отчистил одежду и только тут заинтересовался окружающей обстановкой, которая и впрямь оказалась весьма необычной.
Шторм разогнал облака, и звезды сияли над Гьоллом, будто Новое Солнце факелом пронеслось через эмпирей, оставив за собой след искр. Зеленая Луна выглядывала из‑за башен и куполов, чьи силуэты темнели на западном берегу.
Без ветрил и не на веслах мы мчались вниз по течению, словно пущенный умелой рукой камень. Фелюки и каравеллы под всеми парусами будто встали на якорь прямо посреди реки; мы же проносились между ними, как ласточка лавирует в воздухе меж мегалитами. За кормой поднимались два мерцающих плюмажа брызг высотой с добрую мачту, серебряные стены, в одно мгновение принимавшие форму и рассыпавшиеся в прах.
Где‑то рядом я услышал гортанные нечленораздельные звуки, словно какой‑то измученный зверь пытался заговорить, потом перешел на невнятный шепот. На палубе поблизости от меня лежал другой человек, и некто третий нагнулся над ним. Цепь не давала мне ступить дальше ни шагу; я встал на колени, присовокупив к ней тем самым длину своей икры, и оказался достаточно близко, чтобы разглядеть их настолько, насколько это позволяла темнота.
Оба были фузильерами. Первый лежал на спине, не двигаясь, но странно вывернувшись, словно в предсмертной судороге, а на лице его застыла жуткая гримаса. Заметив меня, он снова попытался заговорить, и сидевший над ним прошептал:
– Ничего, Эскил… Чего уж теперь…
– У твоего приятеля сломана шея, – заметил я. – Тебе лучше знать, пророк, – откликнулся он.
– Значит, это моих рук дело. Так я и думал.
Эскил издал какой‑то сдавленный звук, и его товарищ нагнулся к нему, прислушиваясь.
– Хочет, чтобы я добил его, – сказал он, выпрямившись. – Просит об этом стражу – с тех пор, как мы отчалили.
– И ты собираешься это сделать?
– Не знаю.
Его фузея висела поперек груди; разговаривая, он снял ее и положил на палубу, придерживая одной рукой. Я обратил внимание на игру света на смазанной поверхности ствола.
– Скоро он умрет и без твоей помощи. Зато тебе потом будет легче, если ты дашь ему умереть своей смертью.
Наверно, я говорил бы и дольше, но левая ладонь Эскила шевельнулась, и я умолк, уставившись на нее. Точно хромой паук, она поползла к фузее, наконец пальцы сомкнулись на ней, и он потянул оружие к себе. Его товарищ легко мог отобрать у него фузею, но бездействовал, завороженный не меньше, чем я.
Медленно, с мучительным трудом Эскил поднял ее и повернул, нацелив на меня. В неясном свете звезд я наблюдал, как шарят и шарят негнущиеся пальцы.
Что кошке, то и мышке. Прежде я мог бы спастись, если бы только нашел тот злополучный предохранитель. Фузильер, отлично разбиравшийся в устройстве оружия, убил бы меня, если б только его онемевшие пальцы могли справиться с тугой защелкой. Одинаково беспомощные, мы взирали друг на друга.
Наконец последние силы оставили его. Фузея со стуком упала на палубу, и мое сердце чуть не разорвалось от жалости. В тот миг я сам охотно нажал бы курок. С моих губ сорвались какие‑то слова, хотя сам я вряд ли понимал, что говорю.
Эскил сел и огляделся.
Наш корабль тотчас замедлил ход. Палуба стала оседать, пока почти не поравнялась с водой, и водяные плюмажи за кормой улеглись, как сглаживается волна, разбившись о берег. Я встал, чтобы выяснить, где мы; поднялся и Эскил, а вскоре к нему присоединились его друг, ухаживавший за ним, и стражник, охранявший меня.
Слева от нас возвышалась набережная Гьолла, разрезая ночное небо, словно лезвие меча. Мы дрейфовали вдоль нее почти в полной тишине – рев неведомых моторов, которые несли нас с головокружительной скоростью, теперь смолк. К воде спускались ступени, но ни одна живая душа не спешила принять у нас швартовы. Для этого с носа корабля на берег прыгнул матрос, а другой бросил ему канат. Еще через мгновение от корабля к лестнице протянулся трап.
На корме появился офицер в сопровождении фузильеров с факелами. Он замер, вперившись взглядом в Эскила, затем подозвал всех трех солдат к себе. Они совещались слишком тихо, чтобы я мог подслушать их разговор.
Наконец офицер с охранником подошли ко мне, за ними – группа факельщиков. Вздохнув раз или два, офицер произнес:
– Стащите с него рубашку.
Эскил и его друг очутились рядом.
– Ты должен снять рубашку, сьер, – сказал Эскил. – Если ты откажешься, нам придется сделать это самим.
– И ты осмелишься? – спросил я, чтобы проверить его.
Он пожал плечами; тогда я расстегнул прекрасный плащ, который взял на корабле Цадкиэля, и бросил его на палубу, затем снял через голову рубашку, кинув ее на плащ.
Офицер шагнул ближе и покрутил меня так и этак, чтобы осмотреть мои ребра с обоих боков.
– Я думал, ты валяешься при смерти… – пробормотал он. – Выходит, правду о тебе говорят.
– Не знаю, что именно обо мне говорят, поэтому не могу ни подтвердить, ни опровергнуть этого.
– А я и не прошу. Советую одеться.
Я огляделся в поисках плаща и рубашки, но их уже и след простыл. Офицер вздохнул:
– Их стащили – кто‑то из матросов, я полагаю. – Он глянул на друга Эскила. – Ты должен был заметить, Танко.
– Я смотрел на его лицо, сьер, а не на одежду. Но я постараюсь найти ее.
– Возьми Эскила с собой, – кивнул офицер.
По его знаку один из факельщиков отдал свою ношу соседу и нагнулся, чтобы освободить мою ногу.
– Ничего они не найдут, – сообщил мне офицер. – На таких кораблях – тысячи укромных мест, и команда их прекрасно знает.
Я сказал ему, что не замерз. Он расстегнул свою форменную накидку.
– Тот, кто украл твою одежду, теперь скорее всего разрежет ее на мелкие кусочки и развернет бойкую торговлю. Неплохо наживется. Накинь это – у меня в каюте есть еще одна.
Мне вовсе не хотелось надевать его накидку, но глупо было бы отказываться от такого щедрого подарка.
– Я должен связать тебе руки. Таковы инструкции.
В свете факелов эти наручники поблескивали словно серебро, но, впившись в мои запястья, вполне подтвердили свое истинное назначение.
Вчетвером мы сошли по трапу на причал (с виду недавно отстроенный), поднялись по лестнице и гуськом прошагали по узкой улочке меж крошечных садиков и возведенных в хаотичном порядке домиков, большей частью одноэтажных: первым шел факельщик, следом я, офицер с пистолетом на поясе – за мной, второй факельщик замыкал колонну. Какой‑то чернорабочий, возвращавшийся домой, остановился поглазеть на нас; больше нам никто не встретился.
Я обернулся спросить у офицера, куда меня ведут.
– В старый порт. Корпус одного из кораблей приспособили для содержания заключенных.
– А потом?
Я не видел его, но живо представил себе, как он пожимает плечами.
– Понятия не имею. Мне было приказано только арестовать тебя и доставить сюда.
Как я мог сам убедиться, «сюда» пока означало городской сад. Прежде чем мы ступили под сень деревьев, я поднял голову и разглядел себя сквозь схваченную заморозком листву.
СНОВА В ЦИТАДЕЛИ
Я надеялся увидеть восход Старого Солнца перед тем, как меня запрут в камере. Надежда эта не оправдалась. Долгое время или время, показавшееся мне долгим, мы поднимались пологим склоном. Не один раз наши факелы поджигали побуревшие листья у нас над головами, а от них воспламенялась пара‑тройка других, испуская едкий дым, дыхание самой осени, и в следующий миг шальной огонь гас. Еще больше листьев устилало тропу у нас под ногами, но они размокли от дождя.
Наконец мы выбрались к мощной стене, такой высокой, что свет наших факелов не достигал ее гребня, и на мгновение я принял ее за Стену Нессуса. В тени перед узким сводчатым проходом стоял человек в полудоспехе, опершись на древко алебарды. Завидев нас, он не сменил позу и не выказал никаких признаков почтения к офицеру; но, когда мы подошли к нему почти вплотную, он стукнул о железную дверь подбитым сталью концом своего оружия.
Дверь открыли изнутри. Мы прошли сквозь стену – огромной толщины, хотя и несравнимой со Стеной Нессуса, – и я остановился так внезапно, что офицер, шедший позади, налетел на меня. Стражник, дежуривший внутри, был вооружен длинным обоюдоострым мечом, острие которого он опустил на камни мостовой.
– Где я? – спросил я офицера. – Что это за место?
– То, о котором я говорил, – отвечал он. – Вон корабельный корпус.
Я посмотрел и увидел мощную башню из блестящего металла.
– Бойся моего клинка, – ухмыльнулся стражник. – Он славно заточен, приятель, ты его даже не почувствуешь!
– К этому заключенному ты должен обращаться «сьер», – приказал офицер.
– Допустим, сьер – пока ты здесь.
Не знаю, что еще офицер сказал ему или сделал; пока они обменивались этими репликами, из башни вышла женщина, за которой следовал мальчишка‑слуга с фонарем. Офицер самым небрежным образом отдал ей честь – судя по роскошной форме, она явно была старше его по званию – и сказал:
– Похоже, тебе не спится?
– Не в том дело. В донесении ясно говорилось о времени прибытия, а мне известно, что ты держишь слово. Я предпочитаю встречать новых клиентов лично. Повернись‑ка, парень, дай взглянуть на тебя.
Я повиновался.
– Отличный экземпляр; и, похоже, вы не оставили на нем ни следа. Он не сопротивлялся?
– Мы вручаем тебе чистую страницу.
Он не сказал больше ни слова, и тогда один из факельщиков прошептал:
– Он дрался как дьявол, госпожа префект.
Офицер бросил на него взгляд, ясно говоривший, что тот заплатит за свое замечание.
– Ну, с таким покладистым клиентом, – продолжала женщина, – думаю, мне вряд ли потребуешься ты или твои люди, чтобы переправить его в камеру?
– Если хочешь, мы сами запрем его, – сказал офицер.
– В противном случае придется немедленно снять наручники.
– Я расписался за них, – офицер пожал плечами.
– Тогда снимайте их. – Она повернулась к слуге. – Смерди, этот человек, быть может, попробует бежать от нас. Если он сделает это, отдашь мне лампу и вернешь его.
Освобождая мои руки, офицер шепнул мне на ухо «не вздумай», потом отступил и поспешно отдал мне честь. Стражник с мечом ухмыльнулся снова и открыл узкую дверь в стене; офицер и факельщики строем вышли наружу, и дверь с грохотом захлопнулась за ними. Я чувствовал, что потерял единственного друга.
– Сюда, сто второй, – скомандовала женщина, указав мне на дверь, откуда недавно появилась сама.
Я оглядывался, сперва надеясь бежать, а затем с немым изумлением, которое мне навряд ли удастся описать. Слова рвались из меня; я не мог сдержать их, как не мог заставить замолчать свое сердце: «Это же наша Башня Сообразности! Вон там Башня Ведьм – только она сейчас стоит прямо! А дальше – Медвежья Башня!»
– Тебя называют святым, – промолвила женщина. – Вижу, ты совсем ненормальный.
С этими словами она показала свои руки, чтобы я убедился в отсутствии у нее оружия, и улыбнулась мне так зловеще, что и без предупреждения офицера я понял, куда она клонит. Разумеется, оборванный мальчишка с лампой безоружен и не представляет никакой угрозы; у нее же, решил я, под роскошной формой пистолет или нечто похуже.
Что бы там ни говорили, очень трудно ударить другого человека изо всех сил; какой‑то древний инстинкт заставляет даже самых жестоких смягчать удар. У палачей я научился не делать этого. Я саданул ее ребром ладони в подбородок с такой силой, с какой не бил никого в свое и жизни, и, обмякнув как кукла, она рухнула на землю. Я вышиб фонарь из рук мальчишки, который погас еще в полете.
Стражник у двери в стене поднял свой меч, но только затем, чтобы преградить мне дорогу. Я развернулся и бросился бежать к Разбитому Двору.
Боль, пронзившая меня в тот же миг, сравнима разве что с муками, испытанными мною на «Революционизаторе». Меня разрывало на части, и это расчленение все тянулось и тянулось, пока четвертование мечом не показалось мне чем‑то обыденным. Земля подо мной будто тряслась и подпрыгивала, даже когда первый приступ жуткой боли закончился и я остался лежать в темноте. Выстрелы всех громадных орудий Битвы при Орифии слились в один залп.
Потом я вернулся в мир Йесода. Его чистый воздух наполнял мои легкие, а музыка его ветерков ласкала мой слух. Я сел и обнаружил, что это всего лишь Урс, но такой, каким он является тому, кто вернулся из преисподней. Поднимаясь, я думал о великой помощи, которую оказал на расстоянии этому растерзанному телу; но руки и ноги мои замерзли и онемели, а все суставы нестерпимо ныли.
Меня уложили на койку в комнатушке, которая теперь казалась мне до странного знакомой. Уверен, эта дверь, когда я видел ее в последний раз, была цельнометаллической, но сейчас представляла собой решетку из стальных прутьев; она выходила в узкий коридор, чьи повороты знакомы мне с детства. Я обернулся и внимательно оглядел причудливые очертания комнаты.
Это была та самая спальня, которую подмастерьем занимал Рош, и именно сюда я зашел переодеться в вечер нашей экскурсии в Лазурный Дом. Пораженный, я осмотрелся по сторонам. Кровать Роша, только чуть шире, стояла точно там, где теперь моя койка. Расположение бойницы (я вспомнил, как удивился, обнаружив, что у Роща есть бойница и что мне потом досталась комната без окон) и углов переборок спутать невозможно.
Я подошел к бойнице. Она не закрывалась, и сквозь отверстие струился легкий ветерок, который и пробудил меня. Решеток на ней не было; но никто, разумеется, и не смог бы вскарабкаться по гладкой стене башни, да и протиснуться в бойницу сумел бы только человек, очень узкий в плечах. Я высунул в бойницу голову.
Подо мной лежало Старое Подворье, точно такое, каким оно мне запомнилось – согретое солнечными лучами позднего лета; его треснутые плиты, возможно, выглядели чуть новее, но в остальном ничуть не изменились. Башня Ведьм теперь завалилась набок именно так, как всегда кренилась она в укромных уголках моей памяти. Стена, как и в мое время, лежала в развалинах, часть ее тугоплавких металлических пластин в Старом Подворье, другая – в некрополе. Одинокий подмастерье (а я уже мысленно называл его подмастерьем) стоял, опираясь на Двери Мертвых Тел, и пусть, в отличие от Брата Привратника, он носил незнакомую форму и держал в руках меч, место, избранное им, было излюбленным местом Брата Привратника.
Спустя некоторое время Старое Подворье с каким‑то поручением пересек мальчишка, оборванный ученик, в сущности – моя точная копия. Я помахал рукой и окликнул паренька, а когда он поднял голову, я узнал его и назвал по имени:
– Смерди! Эй, Смерди!
Он помахал мне в ответ и отправился по своим делам дальше, очевидно побаиваясь вступать в разговор с клиентом его гильдии. «Его гильдии», пишу я, но тогда я уверился, что это и моя гильдия.
По длинным теням я определил, что стоит еще раннее утро; чуть погодя хлопанье дверей и шаги подмастерья, принесшего мне еду, подтвердили мою догадку. В двери не оказалось положенной кормушки, и потому ему пришлось отступить в сторону с грудой подносов, пока другой подмастерье с алебардой, весьма похожий на солдата, отпирал замок.
– Неплохо выглядишь, – сказал он, поставив мой поднос на пол камеры.
Я ответил, что в свое время выглядел и получше. Тогда он приблизился.
– Ты убил ее.
– Женщину, которую звали госпожой префектом?
Оба кивнули:
– Сломал ей шею.
– Если вы отведете меня к ней, – предложил я им, – у меня, быть может, получится оживить ее.
Они обменялись взглядами и удалились, захлопнув за собой решетчатую дверь.
Значит, она мертва, и, судя по взглядам, которые я заметил, ее здесь люто ненавидели. Однажды Кириака спросила меня, не было ли мое предложение освободить ее последней и самой ужасной пыткой. Из глубин моей памяти выплыла и застыла посреди залитой ярким утренним светом камеры знакомая беседка со стенками, собранными из решеток, увитая плющом, зеленым, как лунные лучи.
Я сказал ей тогда, что ни один клиент не поверил бы нам; но сам я поверил госпоже префекту – поверил по крайней мере, что могу бежать от нее, хотя знал, что она не верит в такую возможность. И все это время из Башни Сообразности на меня было нацелено какое‑то оружие – вполне вероятно, из этой самой бойницы, хотя скорее всего из орудийного отсека под крышей.
Воспоминания были прерваны приходом очередного подмастерья, на этот раз – в сопровождении врача. Дверь распахнулась, врач ступил внутрь, а подмастерье запер за ним дверь и отошел, готовый выстрелить сквозь решетку.
Эскулап присел на мою койку и раскрыл свой кожаный саквояж.
– Как ты себя чувствуешь?
– Есть хочется. – Я отшвырнул миску и ложку. – Гляди‑ка, что мне принесли – это же почти одна вода.
– Мясо – для защитников монарха, а не для его врагов. В тебя попали из конвульсора?
– Видимо, да, если ты так говоришь. Лично я понятия не имею.
– По‑моему, нет. Поднимайся.
Я встал, потом по его указанию пошевелил руками и ногами, повращал головой и выполнил прочие упражнения.
– Никаких следов попадания. На тебе офицерская накидка. Ты был офицером?
– Если желаешь. Я был генералом, во всяком случае, номинально. Не так давно.
– Не трепи языком. На тебе накидка младшего офицера, чтоб ты знал. Эти кретины утверждают, что попали в тебя. Я сам слышал, как стрелок клялся и божился, что не промазал.
– Так спроси у него.
– И выслушивать, как он отрицает то, что я уже знаю? Нет, я не идиот. Объяснить тебе, как было дело?
Я признался, что только порадуюсь, если у кого‑нибудь найдутся вразумительные объяснения.
– Хорошо. Когда ты убегал от госпожи префекта Присцы, началось землетрясение, и в тот же миг этот кретин в орудийном отсеке нажал на курок. Он промазал, как промазал бы любой; но ты упал и ударился головой, потому‑то он и решил, что попал. Я насмотрелся на множество подобных чудес. Они все легко объяснимы, стоит только сообразить, что их свидетели путают причину и следствие.
Я кивнул.
– Значит, произошло землетрясение?
– Именно, и довольно сильное – нам еще повезло, что мы так легко отделались. Разве ты еще не выглядывал наружу? Отсюда должна быть видна стена. – Он подошел к бойнице и выглянул из нее сам, затем по распространенной привычке указал куда‑то рукой, будто смотрел не он, а я. – Вон там, рядом с зоэтским транспортом, обвалился солидный кусок. Хорошо, что сам корабль устоял. Ты же не будешь утверждать, что собственноручно устроил все это?
Я признался, что не имел ни малейшего понятия, отчего обвалилась стена.
– Этот берег подвержен землетрясениям, о чем недвусмысленно говорится в старых документах, – попутно вознесем хвалу нашему монарху, который доставил их сюда, – но такого сильного не случалось с тех пор, как река поменяла русло, потому‑то все эти глупцы и возомнили, что его не будет больше никогда. – Эскулап издал довольный смешок. – Хотя, полагаю, после вчерашнего в ком‑то уверенности поубавилось.
С этими словами он вышел из камеры. Охранник захлопнул дверь и снова запер ее.
Я же подумал о пьесе доктора Талоса, в которой земля содрогается и Яхи произносит: «Конец Урса, недоумок! Давай прикончи ее! Самому‑то тебе так и так конец».
Как коротко было наше свидание с ним на Йесоде!
КНИГА НОВОГО СОЛНЦА
Как и в мое время, заключенных кормили дважды в день, а графины с водой заново наполнялись за ужином. Ученик принес мой поднос, подмигнул мне и, стоило подмастерью ненадолго отлучиться, вернулся с сыром и буханкой свежего хлеба.
Ужин был таким же скудным, как и завтрак; я набросился на то, что он принес мне, едва успев поблагодарить его за угощение.
Он присел на корточки перед дверью моей камеры:
– Можно поговорить с тобой?
Я напомнил, что я ему не начальник и что местные порядки должны быть известны ему лучше, чем мне.
Он покраснел, его темные щеки потемнели еще больше.
– Я хотел сказать: не мог бы ты поговорить со мной?
– Если тебе не устроят за это взбучку.
– Думаю, ничего не случится, по крайней мере не теперь. Но нам придется беседовать вполголоса. Здесь могут оказаться доносчики.
– Откуда ты знаешь, что я не один из них?
– Ведь ты убил ее! У нас тут все полетело вверх тормашками. Все обрадовались ее смерти, но наверняка будет устроено расследование, и еще неизвестно, кого посадят на ее место. – Он помолчал, видимо мысленно взвешивая следующую фразу. – По словам охраны, ты говорил им, что мог бы оживить ее.
– И ты хотел попросить меня не делать этого.
Он отмахнулся:
– А ты и вправду мог бы?
– Не знаю. Стоило бы попробовать. Вот уж не думал, что они тебе это скажут.
– Я околачиваюсь поблизости и подслушиваю, пока чищу сапоги или мотаюсь с поручениями за пару монет.
– Мне нечего тебе дать. Солдаты отобрали у меня деньги при аресте.
– А я не за этим пришел. – Он привстал и порылся в одном из карманов своих рваных штанов. – Вот, возьми. – Он протянул ладонь; на ней лежало несколько истертых медных монет незнакомой чеканки. – Сможешь попросить лишку еды или еще чего‑нибудь.
– Ты и так принес мне еды, а я ничего не дал тебе взамен.
– Возьми, – повторил он. – Я их дарю. Тебе они могут пригодиться.
Я не протянул за деньгами руку, и тогда он бросил их сквозь решетку и скрылся в конце коридора.
Подобрав монеты, я ссыпал их в один из своих карманов, озадаченный, как никогда в жизни.
Снаружи с наступлением вечера похолодало, а бойница оставалась открытой. Мне удалось сдвинуть с места тяжелую линзу и задраить отверстие. Широкие гладкие фланцы немыслимой формы явно предназначались для защиты от пустоты.
Доедая хлеб с сыром, я вспоминал возвращение к Урсу на шлюпе и мое торжество на борту корабля Цадкиэля. Как было бы чудесно, если б эта старая Башня Сообразности отправилась в стремительный полет между звезд! И в то же время я ощущал нечто зловещее, как во всем, что предназначено для одних, высоких целей, но используется для целей иных, постыдных. Я возмужал здесь, ни разу не испытав ничего подобного.
С хлебом и сыром вскоре было покончено, и я, завернувшись в накидку, подаренную мне офицером, прикрылся ладонью от света и постарался уснуть.
Утро принесло мне новых гостей. Явились Хаделин и Бургундофара в сопровождении высокого подмастерья, который отсалютовал им своим оружием и оставил их у двери камеры. На моем лице, несомненно, читалось крайнее удивление.
– Деньги творят чудеса, – объяснил Хаделин; его кривая усмешка ясно говорила о размерах внесенной суммы. Интересно, скрыла ли от него Бургундофара деньги, заработанные на корабле, или он уже мысленно положил их в свою копилку?
– Я должна была увидеться с тобой еще раз, и Хаделин устроил мне эту встречу, – произнесла Бургундофара. Она попыталась сказать что‑то еще, но слова застряли у нее в горле.
– Она хочет, чтобы ты простил ее, сьер, – вставил Хаделин.
– За то, что ты ушла от меня к нему, Бургундофара? Тут нечего прощать; у меня не было прав на тебя.
– За то, что я выдала тебя, когда вошли солдаты. Ты видел меня. Я знаю, что ты меня видел.
– Да, видел, – сказал я, припоминая.
– Я не подумала… Я слишком боялась…
– Боялась меня?
Она кивнула.
– Тебя все равно бы взяли, – вмешался Хаделин. – Кто‑нибудь другой бы выдал.
– Ты? – спросил я.
Он покачал головой и отошел от решетки.
Когда я был Автархом, просители нередко падали передо мной на колени; сейчас на колени опустилась Бургундофара, и это казалось жутко неестественным.
– Я должна поговорить с тобой, Северьян. В последний раз. Я потому и пошла за солдатами к причалу в ту ночь. Ты простишь меня? Я не сделала бы этого, если бы не страх…
Я спросил, помнит ли она Гунни.
– Конечно! Ее и корабль. Но все это сейчас точно сон.
– Она была тобой, и я многим ей обязан. Ради нее – ради тебя – я прощаю тебя. Сейчас и всегда. Ты понимаешь?
– Кажется, да, – ответила она и в тот же миг просветлела, словно внутри ее зажегся огонек. – Северьян, мы отправляемся вниз по реке, в Лити. Хаделин часто заплывает в те края, и мы купим там себе дом, где я стану коротать дни, когда уже не буду ходить с ним на «Альционе». Мы хотим обзавестись детьми. Когда они подрастут, можно, я расскажу им о тебе?
И тут произошло нечто странное, хотя тогда я решил, что всему виной лишь лица – ее и Хаделина: пока она говорила, я вдруг ясно увидел ее будущее, как мог бы предвидеть будущее какого‑нибудь цветка, сорванного в саду Валерией.
– Вполне возможно, Бургундофара, – обратился я к ней, – у тебя будут дети, как ты мечтаешь; если так, рассказывай им обо мне все, что захочешь. Не исключено, что когда‑нибудь в будущем ты пожелаешь снова найти меня. Если станешь искать, то, вероятно, найдешь. А может быть, и нет. Но если все же отправишься на поиски, помни: ты ищешь не по моему наущению и не потому, что я посулил тебе успешное завершение поисков.
Они ушли, и я задумался на миг о ней и о Гунни, которая была когда‑то Бургундофарой. Вот говорят, мужчина храбр, как атрокс, а женщина (например, Бургундофара) красива, точно роза. Но для верности у нас не нашлось подобного сравнения, поскольку ни одна известная нам вещь не обладает истинным постоянством – или скорее потому, что настоящая верность заключена не в типичном образце, а в отдельно взятой личности. Сын может хранить верность отцу или пес – хозяину, но не в общей своей массе. Теклой я изменял моему Автарху, а Северьяном – моей гильдии. Гунни была верна мне и Урсу, но не своим товарищам; и мы, вероятно, не можем ввести какой‑либо образчик верности в поговорку лишь потому, что верность в конечном счете – это выбор.
Как все же странно, что Гунни должна плавать по пустынным морям времени, чтобы снова стать Бургундофарой! Поэт, наверно, изрек бы, что она ищет любви. По‑моему, она гналась за миражом, делавшим любовь чем‑то большим, чем она есть на самом деле; но мне хотелось бы верить, что она стремилась к некой более возвышенной безымянной любви.
Вскоре явился еще один посетитель, хотя «явился» – не то слово, ибо я не мог видеть его лица. Шепотом, донесшимся, казалось, из пустого коридора, он спросил:
– Ты – чародей?
– Если угодно, – ответил я. – А кто ты и где ты?
– Я – Каног, студент. Я в соседней камере. Слышал, как ты разговаривал с мальчишкой, а потом, только что – с женщиной и капитаном.
– Давно ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от старожила несколько полезных советов.
– Почти три месяца. Схлопотал смертный приговор, но не думаю, что его приведут в исполнение. После такой длительной отсрочки – вряд ли. Должно быть, старая фронтисерия вступилась за свое заблудшее чадо. По крайней мере я надеюсь на это.
На своем веку я достаточно наслушался подобных бредней; удивительно, что они не претерпели никаких изменений.
– Ты, должно быть, уже хорошо знаком со здешними порядками, – предположил я.
– Ну, в общем, как и говорил тебе мальчишка, все не так уж и плохо, если у тебя водятся деньжата. Я раздобыл себе бумагу и чернила, так что теперь пишу стражникам письма. К тому же мой друг принес мне кое‑какие книги; если меня продержат здесь подольше, я выйду знаменитым ученым.
Как некогда при обходе темниц и подземелий Содружества, я спросил, за что его посадили.
На какое‑то время он замолчал. Я снова открыл бойницу, но, даже впустив в камеру немного свежего воздуха, не избавился от вони помойного ведра под койкой и общего смрада тюрьмы. Ветер доносил крик грачей; сквозь решетчатую дверь слышалось бесконечное топанье подкованных сапог по металлу.