Вопреки предчувствиям и страхам понедельник проходил благополучно. Тревога не покинула Иннокентия, но и равновесное состояние, завоёванное им после полудня, тоже сохранялось в нём. Теперь надо было на вечер обязательно скрыться в театр, чтобы перестать бояться каждого звонка у дверей.
Но зазвонил телефон. Это было незадолго до театра, когда Дотти выходила из ванной.
Иннокентий стоял и смотрел на телефон, как собака на ежа.
– Дотти, возьми трубку! Меня нет, и не знаешь, когда буду. Ну их к чёрту, вечер испортят.
Дотти ещё похорошела со вчерашнего дня. Когда нравилась – она всегда хорошела, а оттого больше нравилась – и ещё хорошела.
Придерживая полы халата, она мягкой походкой подошла к телефону и властно-ласково сняла трубку.
– Да… Его нет дома… Кто, кто?.. – и вдруг преобразилась приветливо и повела плечами, был у неё такой жест угоды. – Здравствуйте, товарищ генерал!.. Да, теперь узнаю… – Быстро прикрыла микрофон рукой и прошептала: – Шеф! Очень любезен.
Иннокентий заколебался. Любезный шеф, звонящий вечером сам… Жена заметила его колебание:
– Одну минуточку, я слышу, дверь открылась, как бы не он. Так и есть! Ини! Не раздевайся, быстро сюда, генерал у телефона!
Какой бы ни сидел по ту сторону телефона закоснелый в подозрениях человек, он по тону Дотти почти мог видеть, как Иннокентий торопливо вытирал ноги в дверях, как пересёк ковёр и взял трубку.
Шеф был благодушен. Он сообщал: только что окончательно утверждено назначение Иннокентия. В среду он вылетит самолётом с пересадкой в Париже, завтра надо сдать последние дела, а сейчас явиться на полчасика для согласования кое-каких деталей. Машина за Иннокентием уже выслана.
Иннокентий разогнулся от телефона другим человеком. Он вдохнул с такой счастливой глубиной, что воздух как будто имел время распространиться по всему его телу. Он выдохнул с медленностью – и вместе с воздухом вытолкнул сомнения и страхи.
Невозможно было поверить, что вот так по канату при косом ветре можно идти, идти – и не сваливаться.
– Представь, Дотик, в среду лечу! А сейчас…
Но Дотик, прислонявшая ухо к трубке, уже слышала всё и сама. Только она разогнулась совсем не радостная: отдельный отъезд Иннокентия, ещё объяснимый и допустимый позавчера, сегодня был оскорблением и раной.
– Как ты думаешь, – она поднадула губы, – «кое-какие детали» – это, может быть, всё-таки и я?
– Да… м-м-может быть…
– А что ты там вообще говорил обо мне?
Да что-то говорил. Что-то говорил, чего не мог бы ей сейчас повторить, что и переигрывать уже было поздно.
Но уверенность, вчера приобретённая, позволяла Дотти говорить со свободою:
– Ини, мы всё открывали вместе! Всё новое мы видели вместе! А к Жёлтому Дьяволу ты хочешь ехать без меня? Нет, я решительно не согласна, ты должен думать об обоих!
И это – ещё лучшее изо всего, что она произнесёт потом. Она ещё будет потом при иностранцах повторять глупейшие казённые суждения, от которых сгорят уши Иннокентия. Она будет поносить Америку – и как можно больше в ней покупать. Да нет, забыл, будет иначе: ведь он там откроется, и что вообще уместится в её голове?
– Всё и устроится, Дотти, только не сразу. Пока я поеду представлюсь, оформлюсь, познакомлюсь…
– А я хочу сразу! Мне именно сейчас хочется! Как же я останусь?
Она не знала, на что просилась… Она не знала, что такое кручёный круглый канат под скользкими подошвами. И теперь ещё надо оттолкнуться и сколько-то пролететь, а предохранительной сетки, может быть, нет. И второе тело – полное, мягкое, нежертвенное – не может лететь рядом.
Иннокентий приятно улыбнулся и потрепал жену за плечи:
– Ну, попробую. Раньше разговор был иначе, теперь как удастся. Но во всяком случае ты не безпокойся, я же очень скоро тебя…
Поцеловал её в чужую щеку. Дотти нисколько не была убеждена. Вчерашнего согласия между ними как не бывало.
– А пока одевайся, не торопясь. На первый акт мы не попадём, но цельность «Акулины» от этого… А на второй… Да я тебе ещё из министерства звякну…
Он едва успел надеть мундир, как в квартиру позвонил шофёр. Это не был Виктор, обычно возивший его, ни Костя. Шофёр был худощавый, подвижный, с приятным интеллигентным лицом. Он весело спускался по лестнице, почти рядом с Иннокентием, вертя на шнурочке ключ зажигания.
– Что-то я вас не помню, – сказал Иннокентий, застёгивая на ходу пальто.
– А я даже лестницу вашу помню, два раза за вами приезжал. – У шофёра была улыбка открытая и вместе плутоватая. Такого разбитнягу хорошо иметь на собственной машине.
Поехали. Иннокентий сел сзади. Он не слушал, но шофёр через плечо раза два пытался пошутить по дороге. Потом вдруг резко вывернул к тротуару и впритирку к нему остановился. Какой-то молодой человек в мягкой шляпе и в пальто, подогнанном по талии, стоял у края тротуара, подняв палец.
– Механик наш, из гаража, – пояснил симпатичный шофёр и стал открывать ему правую переднюю дверцу. Но дверца никак не поддавалась, замок заел.
Шофёр выругался в границах городского приличия и попросил:
– Товарищ советник! Нельзя ли ему рядом с вами доехать? Начальник он мой, неудобно.
– Да пожалуйста, – охотно согласился Иннокентий, подвигаясь. Он был в опьянении, в азарте, мысленно захватывая назначение и визу, воображая, как послезавтра утром сядет на самолёт во Внукове, но не успокоится до Варшавы, потому что и там его может догнать задерживающая телеграмма.
Механик, закусив сбоку рта длинную дымящую папиросу, пригнулся, вступил в машину, сдержанно-развязно спросил:
– Вы… не возражаете? – и плюхнулся рядом с Иннокентием.
Автомобиль рванул дальше.
Иннокентий на миг скривился от презрения («хам!»), но ушёл опять в свои мысли, мало замечая дорогу.
Пыхтя папиросой, механик задымил уже половину машины.
– Вы бы стекло открыли! – поставил его на место Иннокентий, поднимая одну лишь правую бровь.
Но механик не понял иронии и не открыл стекла, а, развалясь на сиденьи, из внутреннего кармана вынул листок, развернул его и протянул Иннокентию:
– Товарищ начальник! Вы не прочтёте мне, а? Я вам посвечу.
Автомобиль свернул в темноватую крутую Рождественскую улицу. Механик зажёг карманный фонарик и лучиком его осветил малиновый листок. Пожав плечами, Иннокентий брезгливо взял листок и начал читать небрежно, почти про себя:
«Санкционирую. Зам. Генерального Прокурора СССР…»
Он по-прежнему был в кругу своих мыслей и не мог спуститься, понять – что механик? неграмотный, что ли, или не разбирается в смысле бумаги, или пьян и хочет пооткровенничать.
«Ордер на арест… – читал он, всё ещё не вникая в читаемое, – Володина Иннокентия Артемьевича, 1919-го…» – и только тут как одной большой иглой прокололо всё его тело по длине и разлился вар внезапный по телу – Иннокентий раскрыл рот – но ещё не издал ни звука, и ещё не упала на колени его рука с малиновым листком, как «механик» впился в его плечо и угрожающе загудел:
– Ну, спокойно, спокойно, не шевелись, придушу здесь!
Фонариком он слепил Володина и бил в его лицо дымом папиросы.
А листок отобрал.
И хотя Иннокентий прочёл, что он арестован, и это означало провал и конец его жизни, – в короткое мгновение ему были невыносимы только эта наглость, впившиеся пальцы, дым и свет в лицо.
– Пустите, – вскрикнул он, пытаясь своими слабыми пальцами освободиться. До его сознания теперь уже дошло, что это действительно ордер, действительно на его арест, но представлялось несчастным стечением обстоятельств, что он попал в эту машину и пустил «механика» подъехать, – представлялось так, что надо вырваться к шефу в министерство и арест отменят.
Он стал судорожно дёргать ручку левой дверцы, но и та не поддавалась, заело и её.
– Шофёр! Вы ответите! Что за провокация?! – гневно вскрикнул Иннокентий.
– Служу Советскому Союзу, советник! – с озорью отчеканил шофёр через плечо.
Повинуясь правилам уличного движения, автомобиль обогнул всю сверкающую Лубянскую площадь, словно делая прощальный круг и давая Иннокентию возможность увидеть в последний раз этот мир и неумолимую высоту слившихся зданий Старой и Новой Лубянок, где предстояло ему окончить жизнь.
Скоплялись и прорывались под светофорами кучки автомобилей, мягко переваливались троллейбусы, гудели автобусы, густыми толпами шли люди – и никто не знал и не видел жертву, у них на глазах влекомую на расправу.
Красный флажок, освещённый из глубины крыши прожектором, трепетал в прорезе колончатой башенки над зданием Старой Большой Лубянки. Он был – как гаршиновский красный цветок, вобравший в себя зло мира. Две безчувственные каменные наяды, полулёжа, с презрением смотрели вниз на маленьких семенящих граждан.
Автомобиль прошёл вдоль фасада всемирно знаменитого здания, собиравшего дань душ со всех континентов, и свернул на Большую Лубянскую улицу.
– Да пустите же! – всё стряхивал с себя Иннокентий пальцы «механика», впившиеся в его плечо у шеи.
Чёрные железные ворота тотчас растворились, едва автомобиль обернул к ним свой радиатор, и тотчас затворились, едва он проехал их.
Чёрной подворотней автомобиль прошмыгнул во двор.
Рука «механика» ослабла в подворотне. Он вовсе снял её с шеи Иннокентия во дворе. Вылезая через свою дверцу, он деловито сказал:
– Выходим!
И уже ясно стало, что был совершенно трезв.
Через свою незаколоженную дверцу вылез и шофёр.
– Выходите! Руки назад! – скомандовал он. В этой ледяной команде кто мог бы угадать недавнего шутника?
Иннокентий вылез из автомобиля-западни, выпрямился и – хотя непонятно было, почему он должен подчиняться, – подчинился: взял руки назад.
Арест произошёл грубовато, но совсем не так страшно, как рисуется, когда его ждёшь. Даже наступило успокоение: уже не надо бояться, уже не надо бороться, уже не придумывать ничего. Немотное, приятное успокоение, овладевающее всем телом раненого.
Иннокентий оглянулся на неровно освещённый одним-двумя фонарями и разрозненными окнами этажей дворик. Дворик был – дно колодца, четырьмя стенами зданий уходящего вверх.
– Не оглядываться! – прикрикнул «шофёр». – Марш!
Так в затылок друг другу втроём, Иннокентий в середине, минуя равнодушных встречных в форме МГБ, они прошли под низкую арку, по ступенькам спустились в другой дворик – нижний, крытый, тёмный, из него взяли влево и открыли чистенькую парадную дверь, похожую на дверь в приёмную известного доктора.
За дверью следовал маленький, очень опрятный коридор, залитый электрическим светом. Его новокрашеные полы были вымыты чуть не только что и застелены ковровой дорожкой.
«Шофёр» стал странно щёлкать языком, будто призывая собаку. Но никакой собаки не было.
Дальше коридор был перегорожен остеклённой дверью с полинялыми занавесками изнутри. Дверь была укреплена обрешёткой из косых прутьев, какая бывает на оградах станционных сквериков. На двери вместо докторской таблички висела надпись:
«ПРИЁМНАЯ АРЕСТОВАННЫХ».
Но очереди – не было.
Позвонили – старинным звонком с поворотной ручкой. Немного спустя из-за занавески подглядел, а потом отворил дверь безстрастный долголицый надзиратель с небесно-голубыми погонами и белыми сержантскими лычками поперёк них. «Шофёр» взял у «механика» малиновый бланк и показал надзирателю. Тот пробежал его скучающе, как разбуженный, сонный аптекарь читает рецепт, – и они вдвоём ушли внутрь.
Иннокентий и «механик» стояли в глубокой тишине перед захлопнутой дверью.
«Приёмная арестованных» – напоминала надпись, и смысл её был такой же, как: «Мертвецкая». Иннокентию даже не до того было, чтобы рассмотреть этого хлюста в узком пальто, который разыгрывал с ним комедию. Может быть, Иннокентий должен был протестовать, кричать, требовать справедливости? – но он забыл даже, что руки держал сложенными назади, и продолжал их так держать. Все мысли затормозились в нём, он загипнотизированно смотрел на надпись: «Приёмная арестованных».
В двери послышался мягкий поворот английского замка. Долголицый надзиратель кивнул им входить и пошёл вперёд первый, выделывая языком то же призывное собачье щёлканье.
Но собаки и тут не было.
Коридор был так же ярко освещён и так же по-больничному чист.
В стене было две двери, выкрашенные в оливковый цвет. Сержант отпахнул одну из них и сказал:
– Зайдите.
Иннокентий вошёл. Он почти не успел рассмотреть, что это была пустая комната с большим грубым столом, парой табуреток и без окна, как «шофёр» откуда-то сбоку, а «механик» сзади накинулись на него, в четыре руки обхватили и проворно обшарили все карманы.
– Да что за бандитизм? – слабо закричал Иннокентий. – Кто дал вам право? – Он отбивался немного, но внутреннее сознание, что это совсем не бандитизм и что люди просто выполняют служебную работу, лишало движения его – энергии, а голос – уверенности.
Они сняли с него ручные часы, вытащили две записные книжки, авторучку и носовой платок. Он увидел в их руках ещё узкие серебряные погоны и поразился совпадению, что они тоже дипломатические и что число звёздочек на них – такое же, как и у него. Грубые объятия разомкнулись. «Механик» протянул ему носовой платок:
– Возьмите.
– После ваших грязных рук? – визгливо вскрикнул и передёрнулся Иннокентий.
Платок упал на пол.
– На ценности полу́чите квитанцию, – сказал «шофёр», и оба ушли поспешно.
Долголицый сержант, напротив, не торопился. Покосясь на пол, он посоветовал:
– Платок – возьмите.
Но Иннокентий не наклонился.
– Да они что? погоны с меня сорвали? – только тут догадался и вскипел он, нащупав, что на плечах мундира под пальто не осталось погонов.
– Руки назад! – равнодушно сказал тогда сержант. – Пройдите!
И защёлкал языком.
Но собаки не было.
После излома коридора они оказались ещё в одном коридоре, где по обеим сторонам шли тесно друг ко другу небольшие оливковые двери с оваликами зеркальных номеров на них. Между дверьми ходила пожилая истёртая женщина в военной юбке и гимнастёрке с такими же небесно-голубыми погонами и такими же белыми сержантскими лычками. Женщина эта, когда они показались из-за поворота, подглядывала в отверстие одной из дверей. При подходе их она спокойно опустила висячий щиток, закрывающий отверстие, и посмотрела на Иннокентия так, будто он уже сотни раз сегодня тут проходил и ничего удивительного нет, что идёт ещё раз. Черты её были мрачные. Она вставила длинный ключ в стальную навесную коробку замка на двери с номером «8», с грохотом отперла дверь и кивнула ему:
– Зайдите.
Иннокентий переступил порог, и, прежде чем успел обернуться, спросить объяснения, – дверь позади него затворилась, громкий замок заперся.
Так вот где ему теперь предстояло жить! – день? или месяц? или годы? Нельзя было назвать это помещение комнатой, ни даже камерой, – потому что, как приучила нас литература, в камере должно быть хоть маленькое, да окошко и пространство для хождения. А здесь не только ходить, не только лечь, но даже нельзя было сесть свободно. Стояла здесь тумбочка и табуретка, занимая собой почти всю площадь пола. Севши на табуретку, уже нельзя было вольно вытянуть ноги.
Больше не было в каморке ничего. До уровня груди шла масляная оливковая панель, а выше её – стены и потолок были ярко побелены и ослепительно освещались из-под потолка большой лампочкой ватт на двести, заключённой в проволочную сетку.
Иннокентий сел. Двадцать минут назад он ещё обдумывал, как приедет в Америку, как, очевидно, напомнит о своём звонке в посольство. Двадцать минут назад вся его прошлая жизнь казалась ему одним стройным целым, каждое событие её освещалось ровным светом продуманности и спаивалось с другими событиями белыми вспышками удачи. Но прошли эти двадцать минут – и здесь, в тесной, маленькой ловушке, вся его прошлая жизнь с той же убедительностью представилась ему нагромождением ошибок, грудой чёрных обломков.
Из коридора не доносилось звуков, только раза два где-то близко отпиралась и запиралась дверь. Каждую минуту отклонялся маленький щиток и через остеклённый глазок за Иннокентием наблюдал одинокий пытливый глаз. Дверь была пальца четыре в толщину – и сквозь всю толщу её от глазка расширялся конус смотрового отверстия. Иннокентий догадался: оно было сделано так, чтобы нигде в этом застенке арестант не мог бы укрыться от взора надзирателя.
Стало тесно и жарко. Он снял тёплое зимнее пальто, грустно покосился на «мясо» от сорванных с мундира погонов. Не найдя на стенах ни гвоздика, ни малейшего выступа, он положил пальто и шапку на тумбочку.
Странно, но сейчас, когда молния ареста уже ударила в его жизнь, Иннокентий не испытывал страха. Наоборот, заторможенная мысль его опять разрабатывалась и соображала сделанные промахи.
Почему он не прочёл ордера до конца? Правильно ли ордер оформлен? Есть ли печать? Санкция прокурора? Да, с санкции прокурора начиналось. Каким числом ордер подписан? Какое обвинение предъявлено? Знал ли об этом шеф, когда вызывал? Конечно знал. Значит, вызов был обман? Но зачем такой странный приём, этот спектакль с «шофёром» и «механиком»?
В одном кармане он нащупал что-то твёрдое маленькое. Вынул. Это был тоненький, изящный карандашик, выпавший из петли записной книжки. Иннокентия очень обрадовал этот карандашик: он мог весьма пригодиться! Халтурщики! И здесь, на Лубянке, – халтурщики! – обыскивать и то не умеют! Придумывая, куда бы лучше карандашик спрятать, Иннокентий сломал его надвое, просунул обломки по одному в каждый ботинок и пропустил там под ступни.
Ах, какое упущение! – не прочесть, в чём его обвиняют! Может, арест совсем не связан с этим телефонным разговором? Может быть, это ошибка, совпадение? Как же теперь правильно держаться?
Или там вообще не было, в чём его обвиняют? Пожалуй и не было. Арестовать – и всё.
Времени ещё прошло немного – но уже много раз он слышал равномерное гудение какой-то машины за стеной, противоположной коридору. Гудение то возникало, то стихало. Иннокентию вдруг стало не по себе от простой мысли: какая машина могла быть здесь? Здесь – тюрьма, не фабрика – зачем же машина? Уму сороковых годов, наслышанному о механических способах уничтожения людей, приходило сразу что-то недоброе. Иннокентию мелькнула мысль несуразная и вместе какая-то вполне вероятная: что это – машина для перемалывания костей уже убитых арестантов. Стало страшно.
Да, – тем временем глубоко жалила его мысль, – какая ошибка! – даже не прочесть до конца ордер, не начать тут же протестовать, что невиновен. Он так послушно покорился аресту, что убедились в его виновности! Как он мог не протестовать! Почему не протестовал? Получилось явно, что он ждал ареста, был приготовлен к нему!
Он был прострелен этой роковой ошибкой! Первая мысль была – вскочить, бить руками, ногами, кричать во всё горло, что невиновен, что пусть откроют, – но над этой мыслью тут же выросла другая, более зрелая: что, наверно, этим их не удивишь, что тут часто так стучат и кричат, что его молчание в первые минуты всё равно уже всё запутало.
Ах, как он мог даться так просто в руки! – из своей квартиры, с московских улиц, высокопоставленный дипломат – безо всякого сопротивления и без звука отдался отвести себя и запереть в этом застенке.
Отсюда не вырвешься! О, отсюда не вырвешься!..
А может быть, шеф его всё-таки ждет? Хоть под конвоем, но как прорваться к нему? Как выяснить?
Нет, не ясней, а сложней и запутанней становилось в голове.
Машина за стеной то снова гудела, то замолкала.
Глаза Иннокентия, ослеплённые светом, чрезмерно ярким для высокого, но узкого помещения в три кубометра, давно уже искали отдыха на единственном чёрном квадратике, оживлявшем потолок. Квадратик этот, перекрещённый металлическими прутками, был по всему – отдушина, хотя и неизвестно куда или откуда ведущая.
И вдруг с отчётливостью представилось ему, что эта отдушина – вовсе не отдушина, что через неё медленно впускается отравленный газ, может быть вырабатываемый вот этой самой гудящей машиной, что газ впускают с той самой минуты, как он заперт здесь, и что ни для чего другого не может быть предназначена такая глухая каморка, с дверью, плотно пригнанной к порогу!
Для того и подсматривают за ним в глазок, чтобы следить, в сознании он ещё или уже отравлен.
Так вот почему путаются мысли: он теряет сознание! Вот почему он уже давно задыхается! Вот почему так бьёт в голове!
Втекает газ! Безцветный! без запаха!!
Ужас! извечный животный ужас! – тот самый, что хищников и едомых роднит в одной толпе, бегущей от лесного пожара, – ужас объял Иннокентия, и, растеряв все расчёты и мысли другие, он стал бить кулаками и ногами в дверь, зовя живого человека:
– Откройте! Откройте! Я задыхаюсь! Воздуха!!
Вот зачем ещё глазок был сделан конусом – никак кулак не доставал разбить стекло!
Исступлённый немигающий глаз с другой стороны прильнул к стеклу и злорадно смотрел на гибель Иннокентия.
О, это зрелище! – вырванный глаз, глаз без лица, глаз, всё выражение стянувший в себе одном! – и когда он смотрит на твою смерть!..
Не было выхода!..
Иннокентий упал на табуретку.
Газ душил его…
Хранить вечно
Вдруг совершенно безшумно (хотя запиралась с грохотом) дверь растворилась.
Долголицый надзиратель вступил в неширокий раствор двери и уже здесь, в каморке, а не из коридора, угрожающе негромко спросил:
– Вы почему стучите?
У Иннокентия отлегло. Если надзиратель не побоялся сюда войти, значит отравления ещё нет.
– Мне дурно! – уже менее уверенно сказал он. – Дайте воды!
– Так вот запомните! – строго внушил надзиратель. – Стучать ни в коем случае нельзя, иначе вас накажут.
– Но если мне плохо? если надо позвать?
– И не разговаривать громко! Если вам нужно позвать, – с тем же равномерным хмурым безстрастием разъяснял надзиратель, – ждите, когда откроется глазок, – и молча поднимите палец.
Он отступил и запер дверь.
Машина за стеной опять заработала и умолкла.
Дверь отворилась, на этот раз с обычным громыханием. Иннокентий начинал понимать: они натренированы были открывать дверь и с шумом, и безшумно, как им было нужно.
Надзиратель подал Иннокентию кружку с водой.
– Слушайте, – принял Иннокентий кружку. – Мне плохо, мне лечь нужно!
– В боксе не положено.
– Где? Где не положено? – (Ему хотелось поговорить хоть с этим чурбаном!)
Но надзиратель уже отступил за дверь и притворял её.
– Слушайте, позовите начальника! За что меня арестовали? – опомнился Иннокентий.
Дверь заперлась.
Он сказал – в боксе? «Box» – значит по-английски ящик. Они цинично называют такую каморку ящиком? Что ж, это, пожалуй, точно.
Иннокентий отпил немного. Пить сразу перехотелось. Кружечка была граммов на триста, эмалированная, зелёненькая, со странным рисунком: кошечка в очках делала вид, что читала книжку, на самом же деле косилась на птичку, дерзко прыгавшую рядом.
Не могло быть, чтоб этот рисунок нарочно подбирали для Лубянки. Но как он подходил! Кошка была советская власть, книжка – сталинская конституция, а воробушек – мыслящая личность.
Иннокентий даже улыбнулся и от этой кривой улыбки вдруг ощутил всю бездну произошедшего с ним. И от этой же улыбки странная радость – радость крохи бытия – пришла к нему.
Он не поверил бы раньше, что в застенках Лубянки улыбнётся в первые же полчаса.
(Хуже было Щевронку в соседнем боксе: того бы сейчас не рассмешила и кошечка.)
Потеснив на тумбочке пальто, Иннокентий поставил туда и кружку.
Загремел замок. Отворилась дверь. В дверь вступил лейтенант с бумагой в руке. За плечом его виднелось постное лицо сержанта.
В своём дипломатическом серо-сизом мундире, вышитом золотыми пальмами, Иннокентий развязно поднялся ему навстречу:
– Послушайте, лейтенант, в чём дело? что за недоразумение? Дайте мне ордер, я его не прочёл.
– Фамилия? – невыразительно спросил лейтенант, стеклянно глядя на Иннокентия.
– Володин, – уступая, ответил Иннокентий с готовностью выяснить положение.
– Имя, отчество?
– Иннокентий Артемьевич.
– Год рождения? – лейтенант сверялся всё время с бумагой.
– Тысяча девятьсот девятнадцатый.
– Место рождения?
– Ленинград.
И тут-то, когда впору было разобраться и советник второго ранга ждал объяснений, лейтенант отступил, и дверь заперлась, едва не прищемив советника.
Иннокентий сел и закрыл глаза. Он начинал чувствовать силу этих механических клещей.
Загудела машина.
Потом замолкла.
Стали приходить в голову разные мелкие и крупные дела, настолько неотложные час назад, что была потягота в ногах – встать и бежать делать их.
Но не только бежать, а сделать в боксе один полный шаг было негде.
Отодвинулся щиток глазка. Иннокентий поднял палец. Дверь открыла та женщина в небесных погонах с тупым и тяжёлым лицом.
– Мне нужно… это… – выразительно сказал он.
– Руки назад! Пройдите! – повелительно бросила женщина, и, повинуясь кивку её головы, Иннокентий вышел в коридор, где ему показалось теперь, после духоты бокса, приятно-прохладно.
Проведя Иннокентия несколько, женщина кивнула на дверь:
– Сюда!
Иннокентий вошёл. Дверь за ним заперли.
Кроме отверстия в полу и двух железных бугорчатых выступов для ног, остальная ничтожная площадь пола и площадь стен маленькой каморки были выложены красноватой метлахской плиткой. В углублении освежительно переплескивалась вода.
Довольный, что хоть здесь отдохнёт от непрерывного наблюдения, Иннокентий присел на корточки.
Но что-то шаркнуло по двери с той стороны. Он поднял голову и увидел, что и здесь такой же глазок с коническим раструбом и что неотступный внимательный глаз следит за ним уже не с перерывами, а непрерывно.
Неприятно смущённый, Иннокентий выпрямился. Он ещё не успел поднять пальца о готовности, как дверь растворилась.
– Руки назад. Пройдите! – невозмутимо сказала женщина.
В боксе Иннокентия потянуло узнать, который час. Он бездумно отодвинул обшлаг рукава, но времени больше не было.
Он вздохнул и стал рассматривать кошечку на кружке. Ему не дали углубиться в мысли. Дверь отперлась. Ещё какой-то новый крупнолицый широкоплечий человек в сером халате поверх гимнастёрки спросил:
– Фамилия?
– Я уже отвечал! – возмутился Иннокентий.
– Фамилия? – без выражения, как радист, вызывающий станцию, повторил пришедший.
– Ну, Володин.
– Возьмите вещи. Пройдите, – безстрастно сказал серый халат.
Иннокентий взял пальто и шапку с тумбочки и пошёл. Ему показано было в ту самую первую комнату, где с него сорвали погоны, отняли часы и записные книжки.
Носового платка на полу уже не было.
– Слушайте, у меня вещи отняли! – пожаловался Иннокентий.
– Разденьтесь! – ответил надзиратель в сером халате.
– Зачем? – поразился Иннокентий.
Надзиратель посмотрел в его глаза простым твёрдым взглядом.
– Вы – русский? – строго спросил он.
– Да. – Всегда такой находчивый, Иннокентий не нашёлся сказать ничего другого.
– Разденьтесь!
– А что?.. не русским – не надо? – уныло сострил он.
Надзиратель каменно молчал, ожидая.
Изобразив презрительную усмешку и пожав плечами, Иннокентий сел на табуретку, разулся, снял мундир и протянул его надзирателю. Даже не придавая мундиру никакого ритуального значения, Иннокентий всё-таки уважал свою шитую золотом одежду.
– Бросьте! – сказал серый халат, показывая на пол.
Иннокентий не решался. Надзиратель вырвал у него мышиный мундир из рук, швырнул на пол и отрывисто добавил:
– Догола́!
– То есть как догола?
– Догола!
– Но это совершенно невозможно, товарищ! Ведь здесь же холодно, поймите!
– Вас разденут силой, – предупредил надзиратель.
Иннокентий подумал. Уже на него кидались – и похоже было, что кинутся ещё. Поёживаясь от холода и от омерзения, он снял с себя шёлковое бельё и сам послушно бросил в ту же кучу.
– Носки снимите!
Сняв носки, Иннокентий стоял теперь на деревянном полу босыми безволосыми ногами, нежно-белыми, как всё его податливое тело.
– Откройте рот. Шире. Скажите «а». Ещё раз, длиннее: «а-а-а!» Теперь язык поднимите.
Как покупаемой лошади, оттянув Иннокентию нечистыми руками одну щеку, потом другую, одно подглазье, потом другое – и убедившись, что нигде под языком, за щеками и в глазах ничего не спрятано, надзиратель твёрдым движением запрокинул Иннокентию голову так, что в ноздри ему попадал свет, затем проверил оба уха, оттягивая за раковины, велел распялить пальцы и убедился, что нет ничего между пальцами, ещё – помахать руками, и убедился, что под мышками также нет ничего. Тогда тем же машинно-неопровержимым голосом он скомандовал:
– Возьмите в руки член. Заверните кожицу. Ещё. Так, достаточно. Отведите член вправо вверх. Влево вверх. Хорошо, опустите. Станьте ко мне спиной. Расставьте ноги. Шире. Наклонитесь вперёд до пола. Ноги – шире. Ягодицы – разведите руками. Так. Хорошо. Теперь присядьте на корточки. Быстро! Ещё раз!
Думая прежде об аресте, Иннокентий рисовал себе неистовое духовное единоборство с государственным Левиафаном. Он был внутренне напряжён, готов к высокому отстаиванию своей судьбы и своих убеждений. Но он никак не представлял, что это будет так просто и тупо, так неотклонимо. Люди, которые встретили его на Лубянке, низко поставленные, ограниченные, были равнодушны к его индивидуальности и к поступку, приведшему его сюда, – зато зорко внимательны к мелочам, к которым Иннокентий не был подготовлен и в которых не мог сопротивляться. Да и что могло бы значить и какой выигрыш принесло бы его сопротивление? Каждый раз по отдельному поводу от него требовали как будто ничтожного пустяка по сравнению с предстоящим ему великим боем – и не стоило даже упираться по такому пустяку – но вся в совокупности методическая околичность процедуры начисто сламливала волю взятого арестанта.
И вот, снося все унижения, Иннокентий подавленно молчал.
Обыскивающий указал голому Иннокентию перейти ближе к двери и сесть там на табуретке. Казалось немыслимым коснуться обнажённой частью тела ещё этого нового холодного предмета. Но Иннокентий сел и очень скоро с приятностью обнаружил, что деревянная табуретка стала как бы греть его.
Много острых удовольствий испытал за свою жизнь Иннокентий, но это было новое, никогда не изведанное. Прижав локти к груди и подтянув колени повыше, он почувствовал себя ещё теплей.
Так он сидел, а обыскивающий стал у груды его одежды и начал перетряхивать, перещупывать и смотреть на свет. Проявив человечность, он недолго задержал кальсоны и носки. В кальсонах он только тщательно промял все швы и рубчики, ущип за ущипом, и бросил их под ноги Иннокентию. Носки он отстегнул от резиновых держалок, вывернул наизнанку и бросил Иннокентию. Прощупав рубчики и складки нижней рубашки, он бросил к двери и её, так что Иннокентий мог одеться, всё более возвращая телу блаженную теплоту.
Затем обыскивающий достал большой складной нож с грубой деревянной ручкой, раскрыл его и принялся за ботинки. С презрением вышвырнув из ботинок обломки маленького карандаша, он стал с сосредоточенным лицом многократно перегибать подошвы, ища внутри чего-то твёрдого. Взрезав ножом стельку, он действительно извлёк оттуда какой-то кусок стальной полосы и отложил на стол. Затем достал шило и проколол им наискось один каблук.
Иннокентий неподвижным взглядом следил за его работой и имел силу подумать, как должно ему надоесть год за годом перещупывать чужое бельё, прорезать обувь и заглядывать в задние проходы. Оттого и лицо обыскивающего имело чёрствое неприязненное выражение.
Но эти проблескивающие иронические мысли угасли в Иннокентии от тоскливого ожидания и наблюдения. Обыскивающий стал спарывать с мундира всё золотое шитьё, форменные пуговицы, петлицы. Затем он вспарывал подкладку и шарил под ней. Не меньше времени он возился со складками и швами брюк. Ещё больше доставило хлопот зимнее пальто – там, в его глуби, надзирателю слышался, наверно, какой-то подозрительный шелест (зашитая записка? адреса? ампула с ядом?) – и, вскрыв подкладку, он долго искал в ватине, сохраняя выражение столь сосредоточенное и озабоченное, как если б делал операцию на человеческом сердце.
Очень долго, может быть более часа, продолжался обыск. Наконец обыскивающий стал собирать трофеи: подтяжки, резиновые держалки для носков (он ещё раньше объявил Иннокентию, что те и другие не разрешается иметь в тюрьме), галстук, брошь от галстука, запонки, кусок стальной полоски, два обломка карандаша, золотое шитьё, все форменные отличия и множество пуговиц. Только тут Иннокентий допонял и оценил разрушительную работу. Не прорезы в подошве, не отпоротая подкладка, не высовывающийся в подмышечных проймах пальто ватин – но отсутствие почти всех пуговиц именно в то время, когда его лишали и подтяжек, из всех издевательств этого вечера почему-то особенно поразило Иннокентия.
– Зачем вы срезали пуговицы? – воскликнул он.
– Не положены, – буркнул надзиратель.
– То есть как? А в чём же я буду ходить?
– Верёвочками завяжете, – хмуро ответил тот, уже в двери.
– Что за чушь? Какие верёвочки? Откуда я их возьму?..
Но дверь захлопнулась и заперлась.
Иннокентий не стал стучать и настаивать: он сообразил, что на пальто и ещё кое-где пуговицы оставили, и уже этому надо радоваться.
Он быстро воспитывался здесь.
Не успел он, поддерживая падающую одежду, походить по своему новому помещению, наслаждаясь его простором и разминая ноги, как опять загремел ключ в двери и вошёл новый надзиратель в халате белом, хоть и не первой чистоты. Он посмотрел на Иннокентия как на давно знакомую вещь, всегда находившуюся в этой комнате, и отрывисто приказал:
– Разденьтесь догола!
Иннокентий хотел ответить возмущением, хотел быть грозным, на самом же деле из его перехваченного обидой горла вырвался неубедительный протест каким-то цыплячьим голосом:
– Но ведь я только что раздевался! Неужели не могли предупредить?
Очевидно – не могли, потому что нововошедший невыразительным скучающим взглядом следил, скоро ли будет выполнено приказание.
Во всех здешних больше всего поражала Иннокентия их способность молчать, когда нормальные люди отвечают.
Входя уже в ритм безпрекословного, безвольного подчинения, Иннокентий разделся и разулся.
– Сядьте! – показал надзиратель на ту самую табуретку, на которой Иннокентий уже так долго сидел.
Голый арестант сел покорно, не задумываясь – зачем. (Привычка вольного человека – обдумывать свои поступки прежде, чем их делать, быстро отмирала в нём, так как другие успешно думали за него.) Надзиратель жёстко обхватил его голову пальцами за затылок. Холодная режущая плоскость машинки с силой придавилась к его темени.
– Что вы делаете? – вздрогнул Иннокентий, со слабым усилием пытаясь высвободить голову из захвативших пальцев. – Кто вам дал право? Я ещё не арестован! – (Он хотел сказать – обвинение ещё не доказано.)
Но парикмахер, всё так же крепко держа его голову, молча продолжал стричь. И вспышка сопротивления, возникшая было в Иннокентии, погасла. Этот гордый молодой дипломат, с таким независимо-небрежным видом сходивший по трапам трансконтинентальных самолётов, с таким рассеянным сощуром смотревший на дневное сияние сновавших вокруг него европейских столиц, – был сейчас голый квёлый костистый мужчина с головой, остриженной наполовину.
Мягкие светло-каштановые волосы Иннокентия падали грустными беззвучными хлопьями, как падает снег. Он поймал рукой один клок и нежно перетёр его в пальцах. Он ощутил, что любил себя и свою отходящую жизнь.
Он ещё помнил свой вывод: покорность будет истолкована как виновность. Он помнил своё решение сопротивляться, возражать, спорить, требовать прокурора, – но вопреки разуму его волю сковывало сла