То же самое воображение затуманило и разум брата жены Фердинанда. Он мечтал только о каком-то царстве мира и любви, в котором их Бог должен был быть Царём. После очередного спора с женой Фердинанд вообще отказался от работы и ушёл из общества, душой которого он был до сих пор.
Однажды ночью Фердинанд возвратился из тайного собрания, где было решено перенести агитацию в Польшу. Он застал свою жену на коленях у колыбели их ребёнка, чудного мальчика, и услышал, как она в молитве просила своего Царя сделать ребёнка Своим подданным. «Он должен принадлежать не нам, а Тебе!» Фердинанду показалось, что его сердце пронзили ножом. Он ужаснулся от той мысли, что он должен быть отцом сына, которого жертвуют этому воображаемому образу. В тот момент он решил больше не быть мужем этой женщины и отцом этого мальчика, которого у него только что отняли. Он написал ей всю правду и оставил её навсегда. Однако прежде он решил отомстить тем, которые её соблазнили и отвратили от него. Общину штундистов разогнали. То, что и его жена угодила в тюрьму, Фердинанд не знал, и это было хорошо, ибо он её, невзирая ни на что, ещё очень любил и не замедлил бы освободить её. Узнал он об этом через несколько лет, когда она со своим братом уже поселилась в Вене. Не в мире с самим собой, он не мог больше работать в объединении с необходимой осторожностью. Его мучила тоска по отцу. Если бы он не стыдился, он вернулся бы к нему, но он не осмеливался, потому что знал, что он тогда не сможет устоять перед поездкой в Вену, чтобы увидеть своего сына, по которому он также тосковал.
Жену свою он видеть не желал: он её ненавидел и любил одновременно. Так он попал в руки полиции и был сослан в Сибирь. Но друзья помогли ему бежать в Англию. Жилось ему там не очень хорошо, он во всём нуждался, но потом наступили для него лучшие времена, когда он мог подумать о выезде в Америку. По дороге туда он узнал о смерти жены. Положение его было ужасным... Как бы он желал взять к себе осиротевшего сына, чтобы воспитать его в своём духе! Но он и мечтать об этом не мог. Чтобы снова не попасть в руки русской полиции, он должен был молчать, будто его и не было в живых. Он понял, что лишился сына навсегда уже по одной той причине, что в Англии известный Лещинский на одре смерти отдал ему, Фердинанду, свои документы, и в Америке он жил под его именем. Там Фердинанд пришёл в мой дом и стал моим другом. Около года мы вместе путешествовали. Мы поклялись, что никогда больше не расстанемся. Но вдруг меня отозвали в Каир, где меня ожидала не только моя семья, но и неизвестная мне до того невеста. Мы собрались в путь. На корабле мы оба заболели опасной болезнью. Я выздоровел, а он скончался и покоится в египетской земле.
Я всё сказал, и добавить мне больше нечего. Желание его, чтобы отец его простил — исполнилось, если не при его жизни, то после его смерти.
В салоне стало тихо. Неестественно звучавший голос маркиза умолк, молчал и пан Николай. Такой ужасной он не представлял себе судьбу сына. Старик понял, что сын его противоборствовал Богу, ненавидел Христа. Несколько недель назад он бы его, может быть, ещё оправдал, но сегодня он этого не мог, нет! Жена Фердинанда иначе поступить не могла. О, Иисус Христос превыше всего! Это засвидетельствовала ему Наталия, это чувствовал и в это верил сегодня сам пан Николай. Несчастный, заблудший Фердинанд!
Раздумывая над этим, старик вдруг вспомнил, что он недавно слышал подобную печальную историю. Ах да, Аурелий! Пан Николай поднял голову и задумался. Мать Аурелия тоже была в тюрьме. Она со с своим братом поселилась в Вене. Она была штундисткой и посвятила своего сына Христу и хотела воспитать его для Него. Из-за Христа оставил её муж, и он пропал без вести...
У старика в груди перехватило дыхание.
— Пан маркиз, — проговорил он едва слышно, — как была девичья фамилия жены Фердинанда?
Маркиз его, наверное, не слышал. Старику пришлось повторить вопрос.
— Лермонтова, — сказал он наконец.
— Лермонтова? — повторил старик. — О, маркиз Орано, как я вам благодарен!
Вы не только утолили мою тоску, рассказав мне о судьбе моего несчастного заблудшего сына, но и указали мне след.
— След? — Маркиз поднялся.
— Вы мне возвратили внука, которого я всем сердцем любил с самого начала. Вы говорите, что девичья фамилия моей снохи была Лермонтова; ведь в моём доме тоже есть Лермонтов. Он — сын штундистки, сын отца, который оставил их из-за Иисуса Христа. О, Боже правый! Как я Тебе благодарен за Твою милость: если даже мой несчастный сын погиб, я смогу хотя бы внука своего прижать к груди и перенести на него всю мою любовь!
— Ваша милость, а вы уверены, что не ошибаетесь? — спросил стоявший перед ним помрачневший маркиз.
Но вдруг словно ноги ему отказали; он опустился на колени, уткнувшись головой в колени старика, и громко застонал.
— Пан маркиз, что с вами? — старик испуганно склонился к нему.
— Не отдавайте всю свою любовь ему! Да, он ваш внук, я это знаю! Но оставьте хоть маленькое местечко в вашем сердце и для бедного Фердинанда; он в могиле обрадуется!
— Я люблю Фердинанда и никогда не перестану его любить, — ответил старик, гладя волосы маркиза. — Отец на всю жизнь остаётся отцом своих живых и мёртвых детей. Но вы только что сказали, что вам также известно, что Аурелий — мой внук. Откуда?
— Я видел фотографию его матери и дяди; такая же была и у Фердинанда. — Маркиз поднялся. — Как ваша милость теперь соизволит поступить?
— Как я поступлю? Я буду просить прощения у моего внука, так как я этого не смог сделать перед его отцом. И если он меня простит, я дам ему имя Орловский и полагающееся наследство, в котором я отказал его отцу. Я буду просить его остаться здесь и не оставлять меня. Я позабочусь о том, чтобы он оставался не только нашим дорогим другом, но чтобы его все признали и любили как сына и брата. О, маркиз, да вознаградит вас Бог за то, что вы сделали для меня, несчастного человека! И, дорогой сын мой — как лучший друг Фердинанда, — вы, наверное, позволите, чтобы я вас так называл, — не осуждайте Лермонтовых, ибо они иначе не могли поступить.
Христос достоин того, чтобы умереть за Него. Без Него жить тяжело. Если бы мы — мой сын и я — знали Его, мы бы так не расстались. Если бы я Его знал и детей моих воспитал для Него, они бы все могли стать счастливыми. Мы бы не стали жертвой такого заблуждения. Моей дочери не пришлось бы на своём смертном одре сказать: «Сорок лет я жила, в две церкви ходила, и никто из вас не показал мне Истины!». Благодарите Бога, маркиз Орано, что ваша дочь уже познала эту Истину, и она будет счастливой. О, от скольких заблуждений она убережётся! Я знаю и чувствую, что вы не любите Христа. Тогда позвольте вашей Тамаре показать вам путь к Нему так, как моя умирающая дочь это сделала, объяснив мне, что человек должен сделать, чтобы спастись... Простите, что я так с вами говорю! А теперь оставьте меня ненадолго одного, чтобы я мог наедине оплакать моего Фердинанда, в несчастье которого я виноват. Если бы в его сердце был Христос, его ничто не могло бы разлучить с женой и сыном.
Маркиз молча поклонился и вышел. Если бы пан Николай увидел выражение его лица, он, наверное, ужаснулся бы.
— И он, и он тоже, — бормотал он про себя, упав в соседней комнате, словно поражённый молнией, на диван. — Это выше моих сил!
Этого я не вынесу! Но что мне делать? Тамару я не могу взять с собой, а одну её оставить здесь?.. Но она ведь не одна здесь будет! Мне необходимо немного развлечься, подышать другим воздухом...
Он спрятал лицо в подушки и молчал. Только изредка приглушённые вздохи говорили о том, что буря в его душе ещё не прошла.
А в другой комнате отец оплакивал потерянную, разрушенную жизнь своего сына и каялся перед Богом в своей вине, что он вырастил своих детей без Христа и без света, дав им уйти в мир.
Пан Николай вспомнил слова своей дочери: «С пустыми руками я пришла к Господу, и Он меня принял». И он тоже решил обратиться к Нему. Он знал, что ему нечем искупить свою душу, что ему нечего дать Богу, чтобы заплатить Ему за напрасно прожитую жизнь.
В этот час в жизни пана Николая произошла основательная перемена. Он пал для молитвы на колени, как Иаков, а поднялся Израилем. И над ним исполнилось слово: «Лишь в вечернее время явится свет».
Когда он вышел в соседнюю комнату, он увидел на диване маркиза. Но старик не подошёл к нему, боясь его разбудить, и на цыпочках вышел.
— Пан доктор уже вернулся? — спросилон первого встретившегося слугу.
— Он только что вернулся, ваша милость, он пошёл в музыкальный салон.
У открытого рояля сидел, тихо наигрывая мотив песни, Аурелий Лермонтов. Старик прислонился к двери, глядя на него. «Он мой внук, кровь и плоть от меня, а я его до сего дня считал дорогим другом, но чужим. Это сын Фердинанда».
Луч солнца проник через высокое окно и осветил лицо молодого врача. Хотя зрение пана Николая уже ослабло, но это лицо он теперь видел ясно. Он был похож на свою мать, но губы у него были, как у Фердинанда.
Уста Аурелия раскрылись, чтобы запеть песню, которой Урзин научил друзей:
«Ничего не бойся! Я всегда с тобой!
На пути тернистом есть светильник Мой.
Через тучи льётся мощный свет его;
Я с тобой и в мире не оставлю одного.
Нет, я не один! Нет, нет никогда Бог мой меня не оставит,
Нет, не останусь один!..»
— Да, Аурелий, дорогой мой внук, ты не один. У тебя есть не только Отец на небе, но и на земле кто-то по-отцовски хочет прижать тебя к груди.
— Ваша милость! — вскочил Лермонтов, освобождаясь от объятий старика. — Что вы говорите?..
— Правду, Аурелий. Но прежде, чем я — отец Фердинанда, виновный в несчастии своего сына, — говорил старик дрожащим голосом, — сможет заключить в объятия сына его, он должен ему сказать, что перед ним стоит его грешный, но прощённый Богом — дедушка. Аурелий, дорогой мой внук, Иисус Христос помиловал меня, как и тебя, и ради Его любви я прошу тебя: прости и признай меня своим дедушкой!
От неожиданности и радости лицо молодого человека то бледнело, то краснело.
Не было сомнения, что пан Николай говорил правду; ведь лицо старика словно изнутри светилось. Но откуда он знал, с кем говорил? Кто открыл то, что должно было быть похоронено навсегда?
— Аурелий, ты не хочешь, чтобы я был твоим дедушкой? Может быть, я опоздал?
Ах, я это заслужил...
Пан Николай опустил голову. В этот момент молодые руки, обхватили его шею.
Ликующий возглас: «Дедушка, дедушка!»- прозвучал как райская музыка в его ушах, а на руках и щеках своих он почувствовал горячие поцелуи молодого человека.
Аурелий Лермонтов не стал спрашивать, кто выдал его тайну.
Ои был слишком счастлив в объятиях своего дедушки. Кто мог oписать его радость? Когда они, обнявшись, сидели на диване, пан Николай сказал внуку:
— Вы указали мне путь спасения. Основу положила мая Наталия, потом пришёл ты, а потом Никуша, Маргита, Тамара Орано, Степан Градский...
— А Мирослав? — спросил Аурелий.
— Мирослав? Это слуга Божий, — ответил старик с сияющими глазами. — Через него Господь нас всех отыскал и спас, не так ли?
— Да, дедушка, он действительно слуга Божий, — вздохнул молодой врач.
И перед его взором снова встала судьба любимого друга во всей своей трагичности.
— Аурелий, так как ты меня простил и любишь меня, ты позвошлишь мне представить тебя всем — как моего внука? — спросил затем пан Николайй.
— Конечно, если ты хочешь. Никуше это уже не повредит. Но я прошу тебя, дедушка, не в Подолине, а лучше у нас дома.
Аурелий сделал особое ударение на последних словах, и старик его горячо поцеловал за это.
— Я очень счастлив, что ты хочешь, чтобы это произошло именно у нас дома. Но у меня терпения не хватит до вечера.
— Тогда сделай это на прогулке. Это будет наградой для Мирослава.
— Для Урзина?
— Да, ибо без него всё сложилось бы иначе. Мне тебе ещё надо кое-что рассказать.
И Аурелий, осторожно подбирая слова, чтобы не обидеть и не опечалить старика, рассказал ему о разговоре на террасе и его последствиях.
— А теперь я тебя прошу, дедушка, прости меня за всё это!
— Мне нечего тебе прощать, — ответил старик печально. — Ты был вправе так думать, и я этому не удивляюсь. Милостивый наш Бог послал тебе Своего слугу, который загородил тебе путь. Чтобы ты не ушёл от нас в обиде. Ибо, хотя я ничего не могу исправить и не хочу, я надеюсь, что ты у нас будешь счастлив, потому что мы все теперь знаем, что ты принадлежишь нам, а мы — тебе.
Да, дедушка, это такое счастье, какое только Иисус Христос может даровать. А я, неразумный, думал, что должен бороться и выйти из этой борьбы победителем.
— А разве это не так? Разве ты не пришёл, чтобы воздать любовью? Разве ты не прощением своим нас победил?
— Довольно хвалебных речей, дедушка, я их не заслуживаю — сказал Аурелий и, подойдя к роялю, заиграл псалом: «Благослови, душа моя. Господа!».
Пан Николай достал свой немецкий Новый Завет, и они вместе запели, хотя и разными голосами, но из глубины их благодарных сердец.
Они не знали, что хозяин дома уже некоторое время стоял за портьерой с неописуемым выражением лица. Он протягивал вперёд руки, словно умоляя прекратить пение; затем он повернулся и вышел.
Вдруг несколько голосов друг за другом вступили в хор. На пятом стихе в салон вошли Маргита, дочь Зарканых и Ася. На другой стороне открылась дверь, и Орфа отодвинула занавес, чтобы впустить свою повелительницу и Николая Коримского. Один за другим пришли и все остальные. Из мужчин не было только пана Орано и Урзина, который, по словам Орфы, ненадолго пошёл в парк.
По просьбе Тамары псалом спели ещё раз на разных языках.
Не исключая и Адама, все пели с воодушевлением и чувством.
После окончания пения пан Николай что-то шепнул аккомпанирующему Аурелию; тот оглянулся и пожал плечами.
— Уважаемые дамы и господа, — начал старик дрожащим голосом, — вы все, за исключением этих двух чужих господ, знаете, что я когда-то очень несправедливо поступил со своим сыном Фердинандом и изгнал его. Я это сделал, потому что не мог смириться с его браком, в который он вступил в России. Сына моего нет в живых, но через пана маркиза, который его знал и похоронил в Египте, я узнал, что сын Фердинанда — мой внук — под именем своей матери живёт рядом со мной. Так как мой внук меня простил, признал своим дедушкой и позволил мне заявить об этом л открыто, я хочу вам его представить. И, взяв Аурелия за руку, он к всеобщему изумлению продолжил: — Адам, Маргита, Никуша, вы вместе со мной пели псалом, которым я благодарил Господа за милость Его, что Он даровал мне моего Аурелия.
— Аурелий, ты? — Адам первым бросился к своему новоявленному двоюродному брату, за ним последовали и остальные.
Все они выражали свою радость, один Николай стоял как зачарованный Николай, схватила Тамара его за руку, — вы не хотите приветствовать Аурелия?
— Дорогой мой, Никуша! — воскликнул Аурелий, обнимая его.
— Почему ты мне этого не сказал, Аурелий?
— Разве ты меня тогда больше любил бы?
— Нет, конечно, однако..
— Знаешь, друг мой, когда я сам узнал об этом, ты был слишком слаб, чтобы сообщить тебе такое.
— Значит, в этом заключалась твоя борьба? Теперь мне понятно!
— То, что я теперь принадлежу к вам, не так уж важно, — сказал Аурелий с сияющими глазами, — гораздо важнее то, что дедушка теперь принадлежит нам! Он принял Иисуса Христа, и мы теперь все одно целое!
Молодые люди обнимали старика. Николай, Маргита и Тамара ликуя, целовали ему руки.
О, какая радость была здесь, но ещё большая радость царила там, на небесах, где Ангелы Божий вокруг престола Спасителя пели благодарственные гимны, потому что ещё одна душа была спасена для вечной жизни.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Между тем Мирослав Урзин всё дальше углублялся в парк. По дороге он остановился поговорить с рабочими, чтобы дать им короткое свидетельство о Господе. Когда садовник их отозвал к себе, он нашёл в тени удобное местечко, где стояло плетёное кресло с красивой подушечкой, какие имелись и в других местах парка, чтобы молодая повелительница везде находила удобства. Он сел, достал свою карманную Библию и начал читать, как человек, который сегодня уже много поработал и должен был восполнить запасы сил своей души. Он читал с молитвой и с видимой радостью. Затем он закрыл книгу, расстелил чистый носовой платок на подушке, и, откинувшись на неё, закрыл глаза.
Старые деревья шумели над его головой, пока не убаюкали.
Точно как в тот раз, когда он, ухаживая за баронессой, уснул в маленькой комнатке, и сейчас его бледное лицо отражало блаженство и небесный мир.
Спящий не слышал, как к нему подошёл хозяин замка.
Какое различие было между этими двумя людьми! Платье маркиза было, хотя и очень простого элегантного покроя, но очень дорогим; бельё его было из тончайшего шёлка; рубашка спереди была сколота булавкой с драгоценным камнем. Часы его висели на золотой цепочке, украшенной бриллиантами. Он был владельцем этого прекрасного замка и можно было предположить, что, кроме этого имения, у него на земле было ещё много другого богатства.
А этот нежный юноша, который не осмелился положить свою голову на изящную подушечку, а накрыл её своим платком, носил довольно поношенное простое чёрное платье, и такими же скромными были его бельё и обувь. И всё же маркиз смотрел на него с завистью.
«У него нет ничего, и всё же он так богат», — подумал маркиз.
Но что это было? Лицо спящего как-то странно вздрогнуло, судорожно сомкнулись губы. Это была боль, глубокая боль, отразившаяся на молодом лице. Маркиз наблюдал за ним с определённым удовлетворением. «А говорят, что последователи этого Христа такие счастливые...» Горькая усмешка появилась на его устах.
По внешнему виду Урзина сразу было заметно, что этот юноша жил не для этой земли, а для неба, о котором он мечтал и к которому направлял людей; что он был только гостем на земле, готовым в любой час отправиться дальше. Он отличался всеми качествами настоящего христианина: был нежен и кроток, полон любви и готовности к добрым делам. Он любил Бога и людей, о чём свидетельствовали даже люди. Ну и что? В награду этот Бог не дал ему даже лучшего платья и не избавил от болей! Ничего себе награда!
Так как выражение боли с лица молодого человека не исчезало, а становилось всё сильнее, и он даже застонал, маркиз склонился к спящему и осторожно положил свою руку ему на лоб. Он был холодным и влажным.
— Пан Урзин!
Мирослав задрожал, открыл глаза и вздохнул, как человек, который вдруг освободился от тяжёлой ноши.
— Вам что-то плохое приснилось, — объяснил маркиз, видя, как Мирослав поспешно поднялся, прикрыв лицо рукой.
— О да, это был очень плохой сон, ваша светлость, я вам очень благодарен, что разбудили меня.
— О, не стоит благодарности.
— Извините меня, пожалуйста! — Урзин побежал к колодцу, выпил воды из стоящего там стакана и вернулся.
Маркиз, сидя в плетёном кресле, указал Урзину на место около себя.
— Я хотел бы вас о чём-то спросить.
Провизор сел.
— Сколько лет вы уже служите своему Господу, как выражается Тамара?
Вопрос был неожиданный.
— С восемнадцати лет, — ответил Урзин.
— А сколько лет вам сейчас?
— Двадцать семь исполнилось.
— Значит, больше девяти лет вы Ему служите и, несмотря на то, что Он говорит: «Моё серебро и Моё золото» и что Ему дана вся власть на небе и на земле. Он вам даже не дал ещё лучшего платья.
Голос маркиза звучал резко. Лицо Урзина слегка покраснело.
Он немного смущённо перевёл взгляд со своей одежды на одежду маркиза, затем тихо засмеялся.
— Не так важна одежда, пан маркиз, а важно, что скрывает эта одежда — счастье или несчастье.
Теперь маркиз понял. Он взял руку молодого провизора в свои украшенные драгоценными кольцами руки.
— Вы хотите сказать, что в груди вашей источник счастья, что вы всегда счастливы?
— Да.
— А та боль, которую вы только что во сне перенесли, — это тоже счастье?
— Боль ещё не является несчастьем, пан Маркиз.
— Что? Телесная или душевная боль не является несчастьем? А что же это такое?
— Это огонь, который угаснет, когда онн сожжёт то, что не может или не должно жить.
— Скажите мне правду, но только правду, Урзин: вы часто находитесь в этом огне?
То есть, часто ли у вас бывают такие моменты, когда вас что-то мучает, как только что во сне?
— Каждый день, пан маркиз.
— Каждый день... и вы говорите о счастье?
— Да, ваша светлость, потому что я предвижу конец и терпеливо жду освобождения.
— Вы ждёте освобождения? А если его не будет?
Урзин опять улыбнулся.
— А если то, во что вы верите, только мираж, если этого вашего Господа вовсе нет и вы Ему напрасно служили, что тогда?
— Если нет вечности, — молодой провизор выпрямился, — ну, тогда после моей жизни для меня навсегда наступит мир и покой, и не будет больше разочарований и скорбей. Мне терять нечего.
Маркиз смешался.
— Видите ли, — сказал он после некоторого раздумья, — я этому Господу неба и земли не служу. А если верно, что всё принадлежит Ему и что Он всё распределяет, то как же Он мне дал Подолин и всё остальное моё богатство, как, например, вот это кольцо, которое имеет такую ценность, что вы с семьёй могли бы от суммы его стоимости жить несколько лет, в то время, как Он вам ничего, даже самого необходимого, не дал. Если бы вы ко мне поступили на какую-либо службу, я лучше заботился бы о вашем будущем. Не думайте, что я хочу возвыситься над вами или что я вас хочу унизить. Нет, я уважаю вас. Я говорю это лишь потому, что уже так часто слышал слова хвалы вашему Господу за Его силу, богатство, любовь и заботу, что я задумался о справедливости Его. Урзин поднял голову.
— Вот вам пример, пан маркиз: предположим, вы вдруг по великодушию своему сняли это кольцо и подарили его мне. Но рядом с вами стоял бы другой человек, точно такой же чужой и недостойный такого подарка, как и я. Где бы в этом случае была несправедливость?
— Не хотите ли вы сказать, что я незаслуженно владею Подолином?
— Да, пан маркиз. Господь дал его вам, а не мне. Где же здесь несправедливость? Или Он не волен поступать по Своему усмотрению?
— По-вашему, Бог так же подвержен настроениям, как человек?
— О нет, Он Всезнающий. Он знает, что и кому Он может доверить. Он знает, что я не смог бы нести бремя богатства и ответственности за него. Поэтому Он мне его не даёт, и я Ему благодарен за это,
— А бремя бедности легче?
— Оно умаляет и делает нас более кроткими, но оно делает нас и более зависимыми от нашего Отца. Я знаю, что если у меня ничего нет. Он мне должен дать всё, потому что Он мой Отец. Позвольте мне, пан маркиз, ещё одно замечание. Если бы это кольцо украшало мою руку, я, наверное, был бы очень несчастен.
— Это почему же?
— Оно бы жгло меня. Я постоянно подсчитывал бы его стоимость и сколько голодных семей можно бы за эти деньги накормить, скольким больным можно бы оказать врачебную помощь и скольким нуждающимся в отдыхе можно бы дать возможность побыть на чистом воздухе. Если бы я понял, что всё это невозможно исполнить, пока я ношу это кольцо, как я мог бы быть счастливым? День и ночь я видел бы несчастных людей, перед которыми я в долгу.
Мягкий голос молодого Человека звучал трогательно в своей убедительной истине. Чувствовалось, что он говорил по глубокому убеждению.
— Конечно, — засмеялся маркиз, — с такими взглядами вас богатство не может осчастливить. Значит, вы осуждаете ношение драгоценностей?
— Я не осуждаю, господин мой, я только о себе говорю. Я считаю, что наилучшим образом украшены те руки, которые орошаются слезами благодарности за оказанные благодеяния.
— Ну хорошо, предположим Подолин принадлежал бы вам.
Что бы вы сделали?
— Я просил бы Господа сделать меня хорошим верным хозяином и никогда не позволил бы себе забыть, что Он всё это доверил мне лишь на время и что мне когда-то придётся дать за это отчёт.
Тогда бы я высчитал, сколько я могу тратить на себя и на мою семью и выделил бы на это определённую сумму. Остальные средства я употребил бы на то, чтобы в моей округе распространить свет, образование и благотворительность.
— Вот как, — сказал маркиз с интересом, — значит, вы раздавали бы свои деньги нищим, которые вас, в конце концов, ещё ограбили бы?
— Нет, пан маркиз! Я знаю, что подача милостыни не всегда является выражением любви, а во многих случаях это поддержка ленности и последующего из неё порока. Благотворительность, как и работа, должна иметь свою систему, свои правила и законы.
— О, от вас я и не ожидал таких здравых рассуждений! Мне даже интересно с вами беседовать. Пройдёмся немного, если вам угодно. Или вы хотели бы возвратиться к остальным?
— Нет, пан маркиз, я намеренно их оставил.
— Я знаю, почему вы вышли, — сказал маркиз, — вас оскорбляет роскошь в моём доме.
Урзин покраснел.
— Она меня не оскорбляет, пан маркиз, но подавляет. Я ощущаю, как я в своей одежде не подхожу к ней.
— Не обидели ли вас мои слова?
— О нет, вы сказали только то, что мне давно известно.
— Я напрасно это сказал. Простите меня, пожалуйста, и забудьте мои слова!
Уста, привыкшие повелевать, вдруг искрение просили прощения. Перед этим воплощением кротости маркизу даже нетрудно было произнести эти слова.
— Не будем больше об этом говорить. Тамара очень рада вашему посещению, — продолжал он. — Скажите мне лучше, что вас там наверху особенно подавляет и что бы вы устранили?
— Можно сказать? — спросил Урзин, уже весело улыбаясь.
— Да, конечно! — подбодрил его маркиз.
— Прежде всего я убрал бы все эти тяжёлые дорогие ковры со стен и полов.
— Вот как? И что бы вы с ними сделали?
О, они такие хорошие! Я бы позаботился о том, чтобы они послужили страдающим, больным людям в какой-нибудь больнице,
— Неплохая мысль! Но эти ковры должны покрывать стены, чтобы охранять мою дочь летом от жары, а зимой от холода. Я полагаю, что если бы я сейчас отдал Подолин в ваше распоряжение, вы его за короткое время опустошили бы.
— О нет, пан маркиз! Я позаботился бы о том, чтобы с роскошью и излишеством не исчезли красота, поэзия и свет, — возразил Урзин. — Но зато вы почувствовали бы гармонию благодарности, которая согревала бы ваше сердце больше, чем все персидские ковры, и при вашем приближении вы увидели бы в глазах людей столько драгоценных камней, сколько невозможно купить за все миллионы.
— Не знаю, не знаю, но бедность очень неблагодарна. — Маркиз пытался избавиться от умиления. — В Египте у меня часто была возможность жертвовать тысячи. Люди приходили, чтобы поблагодарить меня — это верно, но больше затем, чтобы получить ещё больше.
— Да, ваша светлость, но помогли ли людям ваши тысячи?
— Этого я не знаю, ведь я их не сам распределял. Однако вы правы; благотворительность тоже должна иметь свою систему, иначе это только милостыня. Не думайте, что я скупец. Поверьте мне, для меня богатство ценности не имеет. Я не так избалован, что не мог бы обойтись без этой роскоши, как моя дочь, которая в ней выросла. Но у меня совершенно нет таланта для благотворительности. Что мне перед вами скрывать? Я не люблю людей и не доверяю им. Я знаю, что если бы я им отдал мои деньги, они бы убили друг друга из-за них и страдали бы больше прежнего. Во мне нет ни участия, ни милосердия; сердце моё, словно каменное. Оно не всегда было таким, но со временем оно каменеет всё больше. Но что вы за человек, что я вам всё это рассказываю? Мне даже кажется, что если бы вы чаще были со мной, этот камень размягчился бы, и сердце«моё, может быть, ещё согрелось. Да, я изнываю по каким-то лучшим, благородным чувствам, которые я напрасно ищу в себе. Когда-то я с высокими идеалами ушёл в мир, я был полон стремления к добру, смелых планов освобождения человечества. А сегодня, когда годы прошли, что из меня получилось? Тиран, как называет меня известный человек.
Оскорбление и боль отразились в глазах человека, но удивительно — его слова зажгли в душе Мирослава луч надежды.
— Пан маркиз, этот лёд скоро растает, — сказал он мягко, — ибо солнце так сильно светит. А скала уже раздроблена от поразившего её удара. Раздастся мощное слово: «Да будет свет!», и станет свет.
— Я вас не понимаю. — Маркиз отступил на шаг. — Вы со мной хотите говорить о религии? Зря стараетесь, об этом предмете я не намерен говорить.
— Я тоже, пан маркиз.
— Так что же?
— Я вам только хотел сказать, что ваш Господь и Бог стоит перед вами и обязательно победит вас.
— Урзин!
— Да, пан маркиз! — Кротко и по-мужски Урзин выдержал взгляд Орано. — Он обязательно победит вас, потому что любовь Его сильнее вашего противоборства. Он в вашем сердце уже пробудил стремление к новой жизни. Душа ваша изнывает от жажды, а сердце ваше пусто. Вы стоите у обрыва и боитесь упасть в него. Вы не сознаётесь в этом сами себе, но не можете избавиться от этого страха. День и ночь в вас звучит голос: «Отдай Мне, сын Мой, твоё сердце!». Вы знаете, что вы должны обратиться к Богу.
— Кто вам даёт право так со мной говорить? — воскликнул маркиз возмущённо.
Он уже хотел поднять руку, чтобы прогнать Урзина, как он недавно поступил с Лермонтовым, но вдруг их глаза встретились. И взгляд, полный кроткой любви и мольбы, подействовал, как вода на бушующий огонь: маркиз успокоился.