Стихи разных лет
МАМИНЫПИСЬМА
Повсюду телефонные звонки,
Они, как лай, пугающе громки!
А может, в недоверии великом
мы понимаем, что письмо – улика?
Кто вытеснил небесные чернила
(хватило беспощадного ума):
ушла от нас таинственная сила
написанного от руки письма, -
и где теперь ушедшие в поверья,
наивные, но трепетные перья!
И всё ж напротив каменного храма,
в квартире деревянной небольшой
нам письма пишет старенькая мама
с избыточной, как у детей, душой.
конверты надписав, поставив дату,
и вот они летят к сестре и брату!
И все мои ученые стихи,
Когда читаю простенькие строчки
её творений, кажутся плохи,
как танки в поле против одиночки.
бегущего навстречу, через лес,
с единственным ружьём наперевес.
***
Товарищ мой, отец мой молодой!
Мне кажется, в другом каком-то веке
была машина марки «студебеккер»
и год – послевоенный, золотой.
Мы ехали – забыл число: когда,
забыл зачем, забыл, в какие дали.
Но помню гимнастерку и медали,
колесный свист и небе провода.
Мелодию вызванивал топор,
когда мы в перелесках буксовали
и жерди суковатые совали
туда, куда приказывал шофёр.
Мы что-то говорили без конца,
веселый ветер в наши лица бился;
не высказать, как я тогда гордился
и стать хотел похожим на отца.
Тяжелых рыб несли с реки мужья
для жен своих, повеселевших к лету,
и кто-то вверх подбрасывал монету
под выстрел из трофейного ружья.
Карандаши серебряных берёз –
и снег, слепящий так, что даже больно
разглядывать, раскинувшийся вольно
изгиб реки, долину и откос.
В ушанке со звездою жестяной
наверх к домам, по голубому шлаку,
как верную уставшую собаку
парнишка санки тянет стороной.
А на горе пугающе бежит
груженая сосной двойная тяга,
от бешенного сдвоенного шага
пружинят рельсы и земля дрожит.
Вот здесь родная станция моя,
где издавна гнездятся лесорубы,
где поезда поэт в лихие трубы.
А в шапке со звездою – это я.
СВЕТ ИЗДАЛЕКА
Когда нас принимали в пионеры
в бараке, приспособленном под школу,
глядели замороженные звёзды
в наш класс через мохнатое окно.
Когда нас принимали в пионеры,
мы понимали только то, что надо:
быть смелыми,
всегда стоять за правду –
и Родину, великую любить.
Когда нас принимали в пионеры?
Давным-давно…
Но если разобраться,
но если в самом деле разобраться.
то лучшее в нас -
это с той поры.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
На фотоснимке белым франтом
(весь текст я помню назубок)
великий лыжник Мянтурантя
бежал – и это был мой бог.
Любовь звала, но сердце стыло –
мечтал я слишком высоко6
достать в ту пору лыжи было
трудней, чем птичье молоко.
Я сам их сделал из березы,
кроил, вытачивал, строгал6
не лыжи это были – слёзы,
но как я их оберегал.
За школой поезда орали.
стонала рельсовая сталь.
И вот – любовь мою украли.
и чемпионом я не стал.
Мне с каждым днём всё это ближе.
переживаю, как могу:
шёл первый снег - украли лыжи.
я горько плакал на снегу.
Была большая перемена
большого солнечного дня
невыносимая измена
прошлась по сердцу у меня.
Тогда впервые- на вокзале.
среди окурков и газет,
мне чьи-то губы подсказали,
что я не лыжник, а поэт.
***
Это было как будто вчера,
на снегу, под метельное пенье
я писал острием топор,
своё лучшее стихотворенье.
Наклоняясь к затактному дню,
выводил вдохновенной рукою
и гадал: я ещё сочиню,
я ещё сочиню не такое!
Только я ошибался тогда,
как в любви ошибаются люди,
и не знал одного: никогда
повторенья такого не будет.
Ни стихи, ни сегодняшний снег
не хотел я упреком обидеть.
Но мечтаю: хотя бы во сне
позабытое снова увидеть.
ЖУРАВЛИНОЕ ЭЛЬДОРАДО
В этот час, когда сумерки тают
под огнем деревенской луны,
журавли на луга прилетают,
тонконогие, как скакуны.
Я их вижу из нашего дома,
я опять сосчитать их могу:
вдоль полей, где намокла солома,
они ходят на том берегу.
В дождевую, кристальную воды
глубоко окуная носы,
ждут они золотую погоду,
золотую, как мех, у лисы.
Чтобы снова прощально и чисто
уронить между наших лесов
с высоты белокрылого свиста
переборы своих голосов.
Я ружье на солому откину:
журавля мне вовек не убить!
Это вроде как выстрелить в спину
или Родину вдруг разлюбить.
НОЧНАЯ МУЗЫКА
Глухая полночь, свет звезды.
Безостановочно и тонко
поёт шоссе, стекло воды
смутила ледяная плёнка.
Окно в морозной полосе,
на тополе грустят качели.
И лишь бессонное шоссе
звенит струной виолончели.
И снова холод, тишина.
небес безмерная громада.
Как яблоко висит луна
в листве космического сада.
Встаю от холода, дрова
вношу, и в печь кладу поленья,
и разжигаю. Как трава,
растёт агония горенья.
Тепло расходится в крови,
горячий час дымит в стакане:
всю ночь я думал о любви,
о том, когда её не станет.
Ужели канет, как звезда?!
Я очень даже опасаюсь:
погибнет музыка тогда
всего, к чему я прикасаюсь.
Я НЕ ОДИН
Я не один - со мною память:
прекрасные родные лица
мне могут, как цветы, присниться.
Я всё сильнее их люблю.
Я не один. Заречный берег,
весь золотой – за полем поле:
блестят, как волосы у Сольвейг,
необозримые овсы.
Я не один. Река за окнами.
где утки, рыбы и стрекозы
где глубь простреливает косо
стрела с оранжевым хвостом.
Я не один. Сияют гвозди,
но не лежат они как гости:
лебяжью шею топора
я обнимал ещё вчера.
Я не один. Со мню письма,
всегда помогут мне друзья, -
как бородатые князья
они умны и благородны.
Я не один. Со мною чудо:
я перечитываю книги,
немного их, но эти миги
прекраснее всего, что есть.
ХОЛСТЫВАН ГОГА
Художники, ценители, поэты.
взгляните на клокочущее это:
таких оттенков солнечного света
ещё никто нигде не находил.
Лихие элегантные мужчины,
которых у подъездов ждут машины
взгляните на чеканные морщины
работой измождённого лица.
А если уж смотреть смелей и дальше:
ему легки бы показались наши
усилия, увенчанные даже
деньгами и наградами за труд.
Ведь вариант немыслимый, сто первый –
в сто тысяч раз трудней,
чем просто первый
когда из всех живущих самый первый
невиданное что-то разглядит.
Они его считали сумасшедшим,
а он был далеко вперед ушедшим,
и золотое яблоко нашедшим,
но только не раздора, а любви.
Словами солнца из небесной ниши
он говорил всё громче, шире, выше.
что людям надо быть добрей и чище –
иначе жизнь теряет всякий смысл.
МУЗЫКА
Прямо, прямо ко мне,
по лесам, от луны полосатым,
как измена в любви, этот крик,
этот голос дойдёт
в то мгновенье, когда
длиннорукий скрипач Сарасате
мне по горлу смычком,
как цыганским ножом, проведёт.
Это воет в бору
о подстреленном волке волчица.
это падает замертво
лошадь на буйном скаку.
Или сердце моё
на весенние травы ложится?
И понять я хочу,
и понять я никак не могу!
ХОЛМЫ
Памяти Николая Заболоцкого
Над крутыми холмами Уржума
журавли пролетают, но шума
я не слышу: возвышенно чист
неподвижной звезды аметист.
Снова листик на клёне, как лезвие,
развернулся и входит поэзия
в лягушачьих прожилках листа.
в грудь мою – это всё неспроста.
В гулких залах весеннего света
столько радости, столько привета
что опять невозможно молчать:
песня проситься – только начать.
Всё о том, что листочки умножит
краткий дождь, обновляющий глушь:
эти линии выразить может
разве только на перышке тушь!
Уголь черных рогаток и пенье
властелина весны - соловья:
начинается сердцебиенье,
возвращается юность моя.
В гулких залах весеннего света
жил поэт и прекрасней поэта
не родят уже эти холмы:
это знаем уверенно мы!
Глаз художника, слух музыканта,
половодье большого таланта
ясность мысли, изысканность, ум,
философская музыка дум.
ТОСКА ПО РАССВЕТНОМУ РЖАНЬЮ
Борису Дедюхину
По окрасу мне нравится
линия кровных коней,
сохранившаяся ещё
от крестовых походов:
ярко-огненной масти,
с проточиной снежной во лбу –
и как будто бы все скакуны
по колено стояли в сметане.
У породистой лошади грива и хвост
не густы, а скорее тонки,
но зато полыхают на солнце,
как червонное золото
на груди у цыганских невест.
и. как птичье крыло,
безошибочно чувствуют ветер.
И последнее, что я скажу тем.
кто ведал тоску по рассветному ржанью,
по древнему пенью копыта:
что-то заячье есть
на ужасном бегу в скакунах,
что есть лебединое
в их изумительных шеях.
ГЛУХАРЬ
Ещё в ночи он начал токовать,
как будто деньги новые ковать
весёлым ювелирным молоточком,
после того чеканить бородочком.
И сыпать, сыпать золото под ноги
К охотнику, на край лесной дороги.
Он пел и пел, показывая прыть,
близ поля, где соломы старой копны,
шипел и раздувался, словно кобра,
хотел глухарку для себя отбить!
И были не страшны ему враги,
боялся он лишь молодого бога.
который, разогнутые высоко,
резиновые носит сапоги.
Но справедливость высшая проснулась –
ружье при гулком выстреле качнулось,
и дробь ушла совсем не в цель мою,
а мимо, сбив сосновую хвою,
всё оттого, что дрогнула рука:
в поющего стрелял я – в двойника!
Он тоже узнавал в себе других,
ликующему сердцу дорогих!
Тогда глухарь, как все токовики.
взлетел налево, в сторону реку,
к болоту мхов, где клюква и гнездовья,
а на холме чернеют избы вдовьи.
ОСЕНЬ В ДУБОВЫХ ЛЕСАХ
Памяти Юрия Кузнецова
Меня привлекают кабаньи подкопы.
меня будоражит дроздовая трель,
звериным копытом проложены тропы
к ручьям, где стоит на течении форель.
В дубраве за птичником, около поймы,
однажды пугая проказливых лис.
я гроздь желудей разглядел как обойму,
где пули висели головками вниз.
В дубовых лесах что-то есть от металла –
всё это я понял в ту осень, когда
узорную жесть непогода метала,
а рядом, под берегом, билась вода.
Кому не знаком этот кровельный скрежет?
Дубовы листок упадет и разрежет
мне руку до крови - и выбрызнет кровь.
Как детская скрипка, а то, как подкова.
литавровым звоном рождая испуг:
я вкладывал листики в том Казакова,
не ведая даже, что болен мой друг.
В дубовых лесах я хочу заблудиться
и жить, как живут секачи и дрозды,
чтоб вместе с зарей умереть и родиться,
повесив рюкзак под фонарик звезды.
ОХОТА НА ВОЛКОВ
Памяти Владимира Высоцкого
Я испытал и знаю в этом толк,
я полюбил звериное смиренье,
когда в ночи, как одинокий волк
хрипишь в ночи своё стихотворенье.
Я слышу осторожные шажки:
жестокостью прославленные детки-
охотники несут свои флажки
и, озираясь, вешают на ветки.
Мне всё равно себя не уберечь,
Прорвавшись на пустынное болото:
догонит автоматная картечь,
направленная сверху, с вертолёта.
Я слышу звук натянутой струны,
ещё минута – и она порвётся:
ударит выстрел с девой стороны
и в сердце злая пуля разорвётся.
Я окружен и тяжело дышу,
я чувствую звериное смиренье:
стрелок, постой, сейчас я допишу
последнее своё стихотворенье.
***
И. Сельвинскому
Не мне на счастье будет мир подарен,
и звезды будут падать в камыши.
но вырастет, как я, такой же парень
в зеленой нашей северной глуши.
Среди лесов, взволнованный и странный,
в задумчивости листья теребя,
как неизвестный лунный полустанок,
он снова мир откроет для себя.
Он не споткнётся, нет: у каждой топи,
где с деревом трясина говорит,
ветвистые протоптанные тропы
во все концы мой след ему дарит.
К ручью в тени он подойдёт напиться,
как я когда-то, голову клоня…
И если в жизни мне не повториться,
он будет продолжением меня.