I.
Через день после новоселья, Дейкграф отправился на ферму "паломников". Он приехал туда верхом, в сопровождении трёх красивых сеттеров-гордонов, которые лаяли и покрывались пылью. Фермер, работавший на соседнем поле, бросил далеко свою лопату, и только успел накинуть куртку сверх своей красной фланелевой рубашки; но его дочь не потрудилась даже спустить рукавов, которые показывали её красные и мускулистые руки. Они оба, задыхаясь, подбежали к почтенному гостю и, после любезных приветствий, сочли своим долгом показать ему ферму.
Мишель Говартц вовсе не хвастал. Все постройки, начиная с дома до последнего флигеля, конюшни, стойла, кладовые, гумно, чёрный двор, говорили о порядке, богатстве и комфорте.
Анри снова выказал себя очень любезным по отношению к Клодине, интересуясь богатствами фермы, останавливаясь с любезностью и без всякой скуки перец запасами картофеля, свёклы, мелких бобов и злаков, которые ему показывали в тёплых амбарах или сырых и тёмных сараях. Он несколько раз останавливался перед работами слуг фермы, восторгаясь, например, движениями двух молодцов, занимавшихся полевым трудом; один стоял на телеге с клевером, другой находился при входе в ригу и схватывал на вилу снопы, как бы кровавых цветов, которые ему бросал его товарищ. Они отличались сильно загорелым цветом лица, с голубыми глазами оттенка распространённой посуды, детскою улыбкою на их толстых губах, открывавших здоровые дёсны, и имели утомлённый вид. Клодина окликнула их гортанным и весёлым голосом, и они увеличили свои пластические и сильные движения. Она подогнала их почти так же, как она подогнала бы своих здоровых домашних животных.
Кельмарк осведомился о молодом Гидоне однако, вполне развязным тоном, точно из простой вежливости. Негодяй находился там, где-то, в стороне Кларвача. Клодина показала на другой конец острова с каким-то скучным видом, пожимая плечами, и стараясь перевести разговор.
Клодина словно захватывала гостя, и казалось, что он обращал внимание только на неё, смотрел только туда, куда она ему указывала. Он погладил, по её примеру, блестящие спины коров, он был принуждён попробовать парное молоко, которым мужественная коровница наполняла глиняные кувшины. В соседней комнате другие женщины сбивали масло. Сильная приторность в воздухе вызывала тошноту у Анри, и он предпочитал вдыхать едкие запахи конюшни где его лошадь жевала свежий клевер вместе с здоровыми лошадьми фермы. В саду она сорвала ему веточку из сирени и левкоя, который она сама, близко прикасаясь к нему, воткнула в петлицу жилета.
-- Скоро поспеют ягоды! -- сказала она ему, нагибаясь, под предлогом показать ему поспевавшие ягоды, но, в действительности, чтобы возбудить его привлекательными формами своего тела.
-- Уже двенадцать! -- воскликнул Кельмарк, вынимая часы, когда на колокольне Зоудбертинга прозвонили часы.
Фермер, смеясь, предложил ему разделить с ними деревенский суп, не надеясь на то, чтобы он мог согласиться.
-- Охотно, -- отвечал граф, -- с условием есть за столом слуг и даже из их блюда!
-- Какая фантазия! -- воскликнула Клодина, однако, польщённая этой простотой. Это снисхождение казалось ей даже понятным, из-за желания перейти очень далёкое расстояние между аристократом и простой крестьянской девушкой.
-- Все эти люди дышат здоровьем! -- констатировал Кельмарк, осматривая всех сидевших за столом. -- Они столь же аппетитны, как и то, что они едят, и их приятные лица точно прибавляют пару в кушанья.
По деревенскому обычаю, женщины прислуживали мужчинам и ели только после них. Они принесли какую-то густую похлёбку с салом и овощами, в которую Анри первый опустил свою оловянную ложку. Его соседи, два рабочих, убиравших клевер, весело последовали его примеру.
-- А ваш сын не возвращается к обеду? -- спросил Кельмарк бургомистра.
-- О, он каждое утро уносит с собой хлеб и говядину! -- ответила Клодина.
После обеда Анри ещё оставался. Клодина, убеждённая, что она так сильно увлекала его, снова повела его по владениям Говартца.
Очень искусно она рассказывала ему об их благосостоянии. Их поля доходили очень далеко, дальше ветряной мельницы. "Смотрите, до того места, где вы видите белую берёзу!" Она давала понять Дейкграфу, что они и теперь уже очень богаты, без всяких побочных планов. Обе сестры Мишеля, обе старые святоши, хотя и поссорившиеся с бургомистром, всё же обещали оставить после смерти свои богатства его детям.
Кельмарк тянул так время, пока не наступил вечер и он велел оседлать свою лошадь. Граф надеялся увидеть юного музыканта и в минуту, когда он собрался ехать, он снова осведомился о нём. "Часто он возвращается только ночью, сказала Клодина, нахмуриваясь при одном упоминании о противном мальчишке. Иногда он и ночует там. Его нравы бродяги больше не беспокоят ни меня, ни отца. Нас ничто не удивит!"
С скорбным сердцем граф представлял себе юношу, скрывавшегося в подозрительных краях.
-- Кстати, бургомистр, -- сказал он в то время, когда фермер подводил ему лошадь, -- я хочу сделаться членом вашего оркестра.
-- Это очень приятно, граф, сделайтесь нашим президентом, нашим покровителем.
-- Хорошо. Я согласен.
Думая о Гидоне, граф вспомнил серенаду в тот день, и был убеждён, что ему было бы приятно послушать чаще эту меланхолическую и красивую песенку, которую так хорошо исполнял юноша.
Поставив ногу в стремя, он опять задумался; что-то удерживало его. Неужели он уедет и не скажет настоящей цели своего приезда?.
-- Возможно, -- решился он проговорить скромно бургомистру, -- что у вашего сына большие способности к музыке и живописи. Пришлите его ко мне... Может быть, найдётся средство сделать из него, что-нибудь. Я хочу попытаться приручить этого маленького дикаря.
-- Граф очень добр! -- прошептал Говартц, -- но, откровенно говоря, я уверен, что вы будете трудиться напрасно. Негодяй не сделает вам чести.
-- Напротив, граф, -- вмешалась сестра юноши, -- он только огорчит вас. Он ничем и никем не интересуется или скорее, у него очень странные привязанности и наклонности, он считает белым то, что другим кажется чёрным...
-- Пускай, я хочу попытаться! -- снова заговорил граф де Кельмарк, сбивая хлыстом пыль с своих сапог и вкладывая наиболее незначительные выражения в свои слова. -- К тому же, признаюсь я, я люблю трудные задачи, которые требуют некоторого напряжения, даже, мужества. Я приручал и дрессировал с успехом ретивых лошадей. Я даже откроюсь вам, и это не к моей чести, что иногда довольно побиться о заклад, чтобы я принялся за дело. Препятствие возбуждает меня, и опасность даёт наслаждение. У меня мания игроков. Доверив мне этого блудного сына, этого непокорного юношу, вы доставите мне только удовольствие... Послушайте, -- прибавил он, -- очень возможно, что я отправлюсь завтра гулять в сторону Кларвача, чтобы найти этого молодчика. Я поговорю с ним, и увижу, чего он стоит...
-- Как вам угодно, граф, -- сказала Клодина. -- Во всяком случае, вы оказываете нам большую честь. Мы будем очень благодарны вам за него. Но не сердитесь на нас, если мальчишка не воспользуется ни вашими советами, ни вашими заботами.
На следующий день Дейкграф отправился до равнины Кларвача, покрытой вереском. Очень скоро он узнал юношу в одной группе оборванцев, собравшихся вокруг костра из сучьев и корней, на которых пеклась картошка. При приближении всадника все встали и, исключая Гидона, бросились с испуга бежать в кусты. Молодой Говартц, приложив руку к глазам, храбро взглянул на Кельмарка.
-- А, это -- ты, молодец!.. -- спросил его Кельмарк. -- Подойди сюда, подержи минутку лошадь пока я исправлю стремена...
Юноша подошёл, доверчиво, и взял поводья. Подтягивая ремни, -- что Анри придумал только в виде предлога, средства завести знакомство, он наблюдал его углом глаза, не зная как вступить в разговор, в то время как юноша, с своей стороны, не терял из вида ни одного движения графа, и чувствуя себя непонятно взволнованным, одновременно боясь и желая того, что должно было произойти между ними. Их глаза встретились и, казалось, вопрошали вполне определённо и ясно друг друга. Тогда Кельмарк, чтобы покончить с этим, коснулся юноши, взял его за руку, и, пристально смотря ему в глаза, повторил ему предложение, которое накануне высказал его родным.
-- Ты понимаешь... ты будешь приходить в замок каждый день. Я сам буду учить тебя читать и писать, рисовать карандашом, писать красками, создавать такие картины, которыми ты восторгался в тот вечер. И мы будем также заниматься музыкой, и очень много! Ты увидишь! Мы не будем скучать!
Ребёнок слушал его молча, столь поражённый, что он принял глупый вид, открыл рот, вытаращил глаза, точно обезумел.
Граф замолчал, удивлённый, думая, что избрал дурной путь, но продолжал изучать его. Вдруг Гидон изменился в лице, и залился нервным смехом. В то же время, к глубокому поражению Кельмарка, он отстранился и хотел вырвать свою руку из руки графа; можно было бы подумать, что он отказывается, что он торопится догнать своих товарищей, очень занятых этой сценой. Граф, разочарованный, покинул его.
Маленькой дикарь рванулся к другим коровникам, но вдруг остановился, перестал смеяться, закрыл глаза руками, упал на траву, где стал кататься от рыданий, кусая вереск, ударяя но земле босыми ногами.
Граф, всё более и более ошеломлённый, бросился поднимать его:
-- Ради Бога, мальчик, успокойся! Ты меня, значит, не понял! Напрасно ты огорчаешься. Я никогда себе не прощу, что заставил тебя плакать. Напротив, я желал тебе добра. Я надеялся заслужить твоё доверие, стать твоим большим другом. А ты так огорчаешься! Предположим, что я ничего не сказал! Будь покоен... Я не хочу брать тебя насильно! Прощай...
И граф хотел соскочить на седло. Но молодой Говартц слегка поднялся, пополз на коленях, взял его руки, поцеловал их, обмочил их слезами, и, наконец, заговорил, облегчая свою душу целым потоком слов, точно он задыхался и вдруг, получил возможность говорить:
-- Ах, граф, простите, я обезумел, я не знаю, что со мною, что у меня в душе, я так опечален, но я так счастлив, я чувствую, что умираю от радости, слушая вас! Если я плачу, то это от вашей доброты... Сначала я не хотел верить... Вы ведь не смеётесь надо мной? Это правда, что вы возьмёте меня к себе?
Дейкграф, увлечённый этим впечатлительным юношей, не мог себе представить, что встретит подобную любящую душу. Он уговаривал его нежно, рассказывая о том счастье, которое он испытает, и, в конце концов, покинул его, радостного, с улыбавшимся лицом, после того, как они обещали друг другу встретиться на другой же день в замке Эскаль-Вигор.
II.
После этого соглашения Гидон приходил каждый день в замок. Кельмарк проводил с ним долгое время в своей мастерской. Юный крестьянин выказывал в занятиях рвение и горячность неофита, достойные какого-нибудь creato, или ученика итальянских художников эпохи возрождения. Они не знали никакого отдыха в своих занятиях. Гидон был одновременно и моделью, и учеником и помощником Кельмарка. Когда они утомлялись писать, читать или рисовать, Гидон брался за свою трубочку, или распевал, своим громким, точно металл, голосом, героические и первобытные песенки, которым он научился у рыбаков Кларвача.
Кельмарк, казалось, не мог жить без своего ученика, и посылал за ним, если тот опаздывал. Всегда их видели вместе. Они стали неразлучны. Гидон, обыкновенно, обедал в Эскаль-Вигоре, так что возвращался домой только к ночи. По мере того, как Гидон усовершенствовался, развивал свои необыкновенные природные данные, сильная любовь Кельмарка к ученику становилась исключительной, даже подозрительной и почти эгоистичной. Анри счёл своей привилегией образовывать этот характер, наслаждаться этой превосходной натурой, которая стала бы его наилучшим произведением, вдыхать в себя эту чудесную душу. Он бережно культивировал её, точно какие-нибудь необузданные садовники, которые могли бы убить любопытного или временного конкурента, желавшего проникнуть в их сад. Между ними образовывалась нежная дружба. Они удовлетворяли друг друга. Гидон, очарованный, не мечтал об ином рае, как о замке Эскаль-Вигор. Слава, забота об известности не представляли значения в их жизни настоящих художников.
К тому же Кельмарк видел достаточно социальную и поверхностную жизнь так называемых художников. Он знал тщету художественных репутаций, проституцию славы, несправедливость успеха, мерзкие поступки критики, соперничества между врагами, более жестокие и ужасные, чем соперничества между скупыми торговцами.
Бландина, немного недоверчивая, любезно отнеслась к этому товарищу графа. Довольная тем счастьем, которое юный Говартц доставлял Анри, она приветливо встречала его, хотя иногда не обнаруживала большого восторга. В глубине души, не испытывая определённой антипатии к этому мелкому крестьянину, она иногда должна была быть оскорблена до глубины души, всем существом, и несмотря на своё доброе сердце, здравый разум, величие души, она, разумеется, должна была испытывать частые порывы негодования против этого умственного сближения, этой тесной дружбы, этого непонятного союза двух мужчин. Она доходила даже до того, что ревновала графа к таланту и темпераменту молодого художника, этим двум умственным дарам, которые сближали его с душою Кельмарка сильнее, чем вся её глубокая любовь простой женщины и хранительницы его счастья. Доброе существо ничего не высказывало в эти столь человеческие минуты слабости, за которые её разум упрекал её инстинкт.
Что касается Клодины, то вначале и затем ещё долгое время, она совсем не была оскорблена этой сильной дружбой, которую выказывал Дейкграф юному Гидону. Она видела в этом известный, хотя и не прямой, приём ухаживания графа за сестрой, словно он вводил брата в свои интересы. Разумеется, Кельмарк откроется маленькому пастуху в своей любви к молодой фермерше. -- "Он очень робок, чтобы прямо открыться мне, -- думала она; -- сначала он откроется мальчику и постарается через него узнать мои чувства. Он избрал довольно жалкого посредника. Впрочем, у него не было выбора. В ожидании этого близость, которую граф выказывает дрянному шалуну, скорее касается меня".
Слишком сильно размечтавшаяся крестьянская девушка наслаждалась этою глубокою дружбою между Дейкграфом и негодяем, которого так долго отталкивала, почти не считала своим братом. Она перестала даже обращаться с ним грубо, бранить его. Теперь она берегла его, заботилась о нём, смотрела за его одеждою, починяла бельё, -- ко всему этому он не привык. Чтобы объяснить эту перемену, девушка поверила Говартцу свой большой план о браке с графом. Бургомистр, не менее тщеславный, приветствовал эти честолюбивые мечты и ни на одну минуту не сомневался в успехе. По примеру своей любимицы он перестал грубо обращаться с сыном.
Когда, после нескольких месяцев так называемого испытания, Дейкграф заявил бургомистру, что он окончательно решил заняться негодяем, Клодина убедила Мишеля Говартца принять это предложение.
Бургомистр, очень тщеславный, немного поколебался, потому что, как он понимал, положение Гидона в замке было бы подчинённым, немного выше какого-нибудь слуги, вроде Ландрильона, но всё же слуги.
В то время как он долго так, под собственной крышей унижал сына, ставя его ниже всяких рабочих, поручая ему самые неприятные обязанности на ферме, его отцовское тщеславие могло бы страдать, видя его в зависимости от другого авторитета, чем его.
Чтобы оправдать своё вмешательство, Кельмарк показал им уже очень порядочные рисунки юного ученика, но ни дочь, ни отец не могли судить об обещаниях этих первых опытов.
-- Согласимся на предложение Дейкграфа, -- настаивала Клодина, -- встречая препятствие отца. Во первых, для нас это прекрасное освобождение. Затем, будьте уверены, что граф занят этим негодяем и берёт его только для того чтобы сделать нам приятное, выразить мне своё расположение. Не будем ему мешать, поверьте мне, нарушая его добрые намерения по отношению к мальчику. Это одно из способов открыть перед мною двери Эскаль-Вигора. Между нами говоря, он не придаёт никакого значения этому негодяю или, по крайней мере, он преувеличивает его небольшие достоинства...
В первое время, когда Гидон вечером возвращался из замка, она спрашивала его о том, что они делали в течение дня, что происходило в замке Эскаль-Вигор, что говорил и делал граф. "Спрашивал ли он обо мне. Что он тебе рассказывал? Скажи, он очень интересуется нами. Говори же, не скрывай ничего. Наверно, он признался тебе в некоторой слабости к твоей сестре?"
Гидон отвечал неясно, но так, чтобы не скомпрометировать себя. Действительно, граф спрашивал о ней, как и об отце и даже о слугах, даже о животных на ферме. Но без известной настойчивости. В действительности, Клодина интересовалась очень мало разговорами графа с учеником, всецело увлекавшаяся своими занятиями и работами.
Гидон становился всё более скрытным. С минуты первого соглашения он проявлял своему покровителю столь же верную и глубокую преданность, как и Бландина. К его фанатической любви прибавлялось ещё что то острое и сверкающее, чем наделяют ум и утончённая культура всякое чувство. Гидон, известный под названием безумца, простяка, негодяя, представлял из себя моральную ценность в теле, в чудесной оболочке, которая укреплялась и хорошела с каждым днём.
С тактом, иным взглядом на вещи, с инстинктом любящих натур, он подозревал о расположении его сестры к графу, но был вполне уверен, что граф никогда не ответить ей тем же. Гидон слишком хорошо знал сестру и он чувствовал лучше, чем кто-либо, что огромная пропасть всего вульгарного и взаимного непонимания существовали между ею и Кельмарком.
Ученик вскоре понял даже, что его учитель отдаёт ему предпочтение перед "госпожой управительницей", перед этой благородной Бландиной. Всегда граф, казалось, был больше занят им, чем своей возлюбленной. Гидон в глубине души гордился этим предпочтением, предметом которого он являлся, и можно было бы подумать, что своими любезностями к молодой женщине он хотел искупить то преобладание, которое он занимал в жизни своего учителя.
Гидон угадывал, чувствовал вполне верно: Анри не выказывался определённо перед своим учеником. С другими он держался очень сдержанно, но его любезные слова не противоречили ласке и сильной симпатии к ученику.
Никогда Бландина не видела его столь весёлым, радостным, как с тех пор, как он принялся за воспитание и судьбу этого юного босоножки. Каким сговорчивым и любезным он ни являлся бы по отношению к ней, -- он всё же не мог скрыть радости, что сделался главною и постоянною заботою владельца Эскаль-Вигора. Он не проявлял никакой хитрости, нет, он восторгался наивно, иногда чувствовал себя растроганным, при виде немного заброшенной женщины, и в своём эгоизме балованного ребёнка, неофита, избранника, он не замечал безмолвия и скрытности Бландины, когда граф оставлял его обедать, или странного выражения глаз, которое она бросала на того и другого, когда они беседовали, с горячностью и восторгом, отдавались какому-то лиризму, не замечая даже её присутствия, как немого свидетеля.
Деревенские жители Зоудбертинга не видели ничего дурного в этой определённой любви графа к сыну Говартца.
Так же мало, как бургомистр и его дочь, они верили в талант и призвание мальчика.
"Это доброе и милосердное дело, говорили они. Отец ничего не сумел сделать хорошего из этого ужасного и невозможного ротозея, который столько же презирал всякую работу, сколько и развлечения учеников его возраста".
Неуклюжие крестьяне удивлялись даже, что граф сумел добиться и этого из такого мальчишки, который до сих пор мог научиться только хорошо играть на трубе.
К тому же, чем больше сходились учитель с учеником, тем больше Кельмарк выказывал себя приветливым, благородным, даже расточительным к другим, устраивал всякие празднества, увеличивая случаи обильного угощения и гимнастических упражнений.
Он придумывал гонки на парусах вокруг острова и катался сам с Гидоном на яхте, украшенной различными цветами, при чём выказал себя чуть ли не лучшим знатоком этого дела в стране. Он обновил на свой счёт инструменты гильдии св. Сецилии; он постоянно присутствовал на репетициях, выездах и пикниках всей общины юных молодцов; ему случалось даже не раз во время чудных летних ночей, когда сумерки и заря, казалось, сливаются, после долгого бдения, проведённого в атлетических представлениях и шутовских танцах, уводить всю банду в глубину острова и пускать пошляков домой, в отцовские и супружеские жилища, только на другой день вечером, после живописного шествия, выпивки, объедения и изящных подвигов под соломою и сеном.
Кельмарк тратил без счета свои деньги. Можно было бы подумать, что он хотел искупить чрезвычайными щедротами и добрыми делами своё право на таинственное и огромное счастье; что он хотел заплатить за ту ненависть, которую могло внушить другим его завидное и хрупкое счастье.
Эти безумства лежали, конечно, на попечении Бландины; однако, она не рисковала даже уговаривать его и не осмеливалась напоминать о таких неуместных расходах.
Естественно, что граф добился популярности, к которой примешивались лесть, прибыль и жадность; но если большинство крестьян любило его в грубой форме, то всё же они любили его по-своему. Бедняки Кларвача, в особенности, готовы были отдать жизнь свою за молодого господина.
В числе открытых своих врагов граф насчитывал только пастора Балтуса Бомберга и нескольких робких святош. Каждое воскресенье пастор метал громы против бесчестия и беспутства графа и грозил адом овцам, которые привязывались к этому бездельному, этому жадному волку; он жаловался, в особенности, на временных посетителей Эскаль-Вигора, этого дьявольского замка, наполненного скандальными изображениями обнажённых тел...
Хотя этот желчный, сердитый, узкий сектант рассорился на смерть с бургомистром, в своём фанатическом рвении, он всё же решился отправиться на ферму, чтобы убедить отца в том риске, которому он себя подвергает, отдавая молодого Гидона на воспитание этому дурному богачу, известному в округе своею безобразною и бесчестною жизнью. Как все закоренелые кальвинисты, Балтус был ещё членом секты, которая отвергала иконы. Если б он не боялся бешеного гнева крестьян, столь привязанных к этой древней реликвии, которая напоминала чрезмерные чувства их предков, он готов был даже стереть фрески мученичества св. Ольфгара.
Кельмарк был вдвойне ему противен, как язычник и как художник. Чтобы запугать бургомистра, Балтус уговаривал его вырвать сына из рук соблазнителя, под страхом лишить Клодину и Гидона наследства почтенных их тёток. Мишель и Клодина, всё более и более привязывавшиеся к графу, прогнали пастора восвояси с насмешками и шутками. Гидон, которого он встретил однажды в окрестностях парка Эскаль-Вигора, не захотел даже слушать его, повернулся к нему спиной и, пожимая плечами, убежал с ещё более вольным жестом.
Между тем дела Клодины, казалось, не двигались вперёд. "Послушай, сонливец, ты ничего мне не рассказываешь, -- говорила она тому, кого считала посредником между собою и Кельмарком. -- Разве граф не поручил тебе передать мне словечко?" Гидон придумывал какой-нибудь вздор, но чаще всего, недовольный, он прекращал разговор или молчал. Девушка выходила из себя тогда от глупости посредника и начинала даже бранить и грубо обращаться с ним, как прежде.
Из тактичности граф продолжал усиленно посещать их ферму и ухаживать за молодой фермершей. Она выказывала себя более милостивой к нему. Он слишком много употреблял времени на решительное объяснение.
Он почти не дотрагивался до неё пальцем и ни разу не поцеловали её.
Как только она заслышит стук копыт лошади и бег его сеттеров, Клодина выбегала на порог фермы, принимая удовольствие даже в выказывании ему любви, настолько она была уверена в успехе.
Начинали много поговаривать о посещении и долгом засиживании на ферме графа.
Хотя граф был занят исключительно маленьким Гидоном, он намеренно любезно встречал каждого. Он выказывал великодушие до какого-то кокетства. В ответ на желчную критику и проклятия ядовитого пастора, он расточал милости, разорялся на подарки одежд и существование бедняков, поддерживаемых исключительно приходом. Пастор разделял деньги и другие милости, но не забывал и себя при этом.
Сколько раз друзья Анри, рыбаки креветок и бездельники из Кларвача, предлагали ему проучить пастора; пятеро из них беспрестанно назначались в замок, в качестве телохранителей Кельмарка. Граф очень часто заставлял позировать себе маленьких сыновей потерпевших кораблекрушение, постоянных посетителей набережных, пиратов того, что выбрасывает море, забавлялся их борьбою и нападением с ножами, или откровенно беседовал с ними, и вместе с Гидоном наслаждался их грубым языком, занимательными рассказами об их проделках. Эти беспорочные мальчики, неисправимые бродяги, которые нигде не умели ужиться и были выгнаны повсюду, эти чудесные человеческие ростки, первые учителя маленького Гидона, бредили только Анри и Эскаль-Вигором.
-- Скажите только слово, предлагал то один, то другой Кельмарку, и мы разрушим священнический дом; и мы повесим быстро и высоко этого болтуна псалмов; или лучше, не содрать ли кожу с него, как наши предки Смарагдиса содрали с апостола Ольфгара, этого непрошеного гостя?
И они поступили бы так, как говорили, по одному жесту, по одному слову своего господина, вместе с ними все набросились бы на надоедливого проповедника.
Много раз, проходя мимо священника, музыканты гильдии св. Сецилии издавали свист. В один весёлый вечер они даже выбили ему окна. На праздник св. Сильвестра они приставили к двери пастора ужасное чучело из соломы с просфорой на голове, представлявшее его достойную подругу и его приговорённую душу, и, так как после этого ругательства снова посыпались проклятия на Дейкграфа и Бландину, шалуны Кларвача вымарали испражнениями заново разрисованный фасад священнического дома.
Пастор, пожелтевший от негодования и злобы казалось, находился один против всего прихода и даже всего острова.
-- Как образумить этого гордеца Кельмарка, -- думал Балтус Бомберг. -- Как уничтожить его престиж, отклонить от него этих заблудших и ослеплённых грубиянов, навлечь их на своего идола, заставать их сжечь то, чему они поклоняются?
Но никто его не слушал, и почти не ходил в церковь. В конце концов, он проповедовал перед пустыми скамейками. Около дюжины старых ханжей, в числе которых были его жена и обе сестры бургомистра, только одни поддерживало его.
В сильном поклонении, которое вызывал к себе юный граф, чувствовалось что-то вроде восторженного культа римского народа к Нерону, милосердного и расточительного поставщика хлеба и зрелищ.
III.
Увеличивая внимание к себе окружающих и всей общины, Кельмарк усиливал своё снисхождение к Ландрильону. Он обращался с ним с большим добродушием, казалось, принимал большое удовольствие в его обязанностях своего -- телохранителя.
Но негодяй вовсе не поддавался этой милости. Ничего не показывая, он не переставал следить за влиянием маленького Гидона Говартца на Анри де Кельмарка, и может быть, он подглядел смутный свет -- нет ничего более наблюдательного, как зависть, -- той силы любви, которую питали друг к другу эти два существа. Пусть только представят себе низкое чувство какого-нибудь шута, который видит, что успех и слава покидают его и направляются к более серьёзному и более возвышенному артисту, тогда можно себе вообразить глухое и затаённое чувство кучера против этого юного крестьянина.
Кельмарк почти всегда брал с собою Гидона, на прогулку в экипаже, а Ландрильон управлял лошадьми. Во время одной поездки в Ипперзейд, с целью побывать в музеях и снова взглянуть на произведения Франса Гальса, молодой Говартц помещался в одной комнате с учителем, в то время, как Ландрильон был отправлен на чердачок под крышу. Кроме того, слуга должен был служить за столом этому босоножке, шалуну, когда то много терпевшему от рабочих Смарагдиса, а теперь чрезвычайно важному, балованному, изнеженному, ставшему неразлучным другом господина. Подумать только, что этот важный барин, казалось, не мог жить без общества этого противного мальчишки, который портил у него прекрасную бумагу, дорогое полотно и краски!
Если б кучер не мечтал сделаться супругом Бландины, может быть, он был бы ещё больше настроен против этого проклятого пастуха. С одной стороны, слуга не сердился на чрезвычайное внимание, которое оказывал граф молодому Говартцу. Ландрильон поклялся, что в важную минуту для него он воспользуется этою дружбою двух мужчин, чтобы отвлечь Бландину от её господина. Заброшенная, и даже покинутая Кельмарком, бедная женщина всё же не казалась способной заинтересоваться новым кавалером.
Пользуясь минутою, когда Бландина спустилась в кухню, чтобы заняться каким-то делом по хозяйству, Ландрильон осмелился однажды обясниться с нею:
-- У меня есть некоторые сбережения, проговорил он, и если это правда, что старуха оставила вам большой куш, мы с вами составим чудесную парочку, как вы думаете, мадемуазель Бландина, скажите?.. Если вы лакомый кусочек, то согласитесь, что и я не дурён. Много девчонок вашего пола доказывали нам это на деле! прибавил соблазнитель, покручивая усы.
Бландина очень недовольная этим объяснением, холодно и с достоинством отклонила честь, которую он хотел ей предложить и даже не указала ни одного мотива своего отказа.
-- Да, мадемуазель! Это ещё не последнее ваше слово. Вы подумайте. Я не хвастаюсь, но такие женихи, как я, такие кавалеры с добрыми намерениями встречаются не каждый день.
-- Не настаивайте, господин Ландрильон Стоит мне сказать только одно слово.
-- Значит, вы рассчитываете на кого-нибудь другого?
-- Нет, я никогда не выйду замуж.
-- Значит, всё же вы любите другого.
-- Это уже моя тайна и дело моё и моей совести.
Немного разгорячённый, так как он выпил несколько стаканчиков можжевёловой водки, чтобы придать себе храбрости, он захотел обнять её за талию, привлечь к себе, даже поцеловать её. Но она оттолкнула его, и так как он снова, захотел проделать то же, она ударила его по щеке, угрожая, что пожалуется графу Пока он остановился на этом.
Эта сцена происходила в первые дни их переезда в Эскаль-Вигор.
Но Ландрильонь не сдавался. Он снова возвращался к атому вопросу, пользуясь каждой минутой, когда он находился один с ней, чтобы надоедать ей сальностями и вольными выходками.
Каждый раз, когда он выпивал, она подвергалась опасности. Всегда, когда граф удалялся в мастерскую с Гидоном или когда они отправлялись на прогулку, Ландрильон пользовался этим и тревожил молодую женщину. Он следовал за нею из комнаты в комнату и чтобы избегнуть его преследования, она должна была запираться у себя в комнате. Он даже грозил выставить дверь.
Как и в городе, при старой графине, Анри держал у себя из прислуги только Бландину и Ландрильона. Пятеро мальчиков из Кларвача, стороживших его, не ночевали в замке. Таким образом бедная экономка часто оставалась почти во власти этого негодяя.
Жизнь становилась нестерпимой для молодой женщины. Если она удерживалась от жалоб Кельмарку, то это происходило от того, что она считала ещё этого тривиального шута, этого низменного весельчака необходимым для оживления Анри. Её преданность графу была так сильна что благородная крошка колебалась лишать его малейшего предмета, способного отвлечь его от его меланхолии и от упадка духа. Она смотрела так же с стоицизмом и самоотречением на влияние, которое оказывал младший Говартц на душу учителя и старалась сама даже улыбаться и нравиться любимцу своего возлюбленного.
Она выносила таким образом надоедание и насмешки сатира, желая только скрываться от его безумных выходок. Отказы, презрение Бландины только усиливали желания грубияна. Однажды, когда он объяснялся с ней по поводу своей страсти, она схватила кухонный нож, забытый на столе и грозила ему распороть живот.
Затем, когда он отстранился, она, вся в слезах побежала к лестнице, решившись войти в комнату графа и сказать ему о недостойном поведении негодяя.
-- Прекрасно! -- отвечал Ландрильон, бледный от гнева и вожделения, готовый тоже идти до крайностей. Но на твоём месте я бы ничего не сделал. Я не думаю, чтобы тебя там хорошо встретили, наверху. Он даже рассердится, что ты его беспокоишь. Если ты ещё влюблена в него, то он давно потешается над тобой, твой прежний возлюбленный!
-- Что вы хотите этим сказать? протестовала молодая женщина, останавливаясь на первой ступени лестницы.
-- Бесполезно разыгрывать из себя святошу.
Что мы знаем, то знаем!.. Ты была его любовницей, не отрицай, пожалуйста.
-- Ландрильон!
-- Это известно всем в Зоудбертинге и даже но всему Смарагдису. Пастор Балтус Бомберг не перестаёт трезвонить в церкви против развратницы графа.
Раздумав идти по лестнице, она вернулась, села на стул, совсем лишаясь чувств, почти умирая от мук и позора.
Звуки рояля нарушили безмолвие, которое они оба хранили.
Гидон исполнял там наверху своим простым, искренно взволнованным и ещё немного неустановившимся голосом, но с необыкновенным оттенком -- балладу о потерпевшим кораблекрушение, а Кельмарк аккомпанировал ему на рояли.
Тело Бландины, потрясаемое рыданиями, с какой-то мукой, отвечало на ритм песни. Можно было бы подумать, что голос молодого крестьянина, в конце концов, опечалил её.
Слушая мальчика, слуга двусмысленно улыбнулся и с каким то ироническим взглядом посматривал на несчастную Бландину.
-- Послушайте, сказал он, любезным тоном, дотрагиваясь до её плеча, не надо больше ссориться. Выслушайте лучше меня. Вам желают добра, чёрт возьми! Вы напрасно ещё до сих пор любите этого презренного и легкомысленного аристократа. Какая глупость! Разве вы не видите, что он уже остыл к вам...
И когда она подняла голову, он сделал ей знак, положив палец на уста, приглашая её послушать романс, чрезвычайно страстный, который распевал ученик своему учителю и после новой паузы, во время которой они оба слушали, он продолжал вполголоса:
-- Видите, наш хозяин занят гораздо больше этим малышом, чем вами и мною! На вашем месте, я бросил бы его и предоставил ему заниматься этим шалуном и другими грубиянами... Здесь, Бландина, вы будете только страдать, вы иссохнете от горя. Ваша красота поблекнет без всякой пользы для кого бы то ни было на свете... Если вы мне доверитесь, моя дорогая, мы оба вернёмся в город. С меня довольно сельской жизни в Смарагдисе. Трудно поверить, но с тех пор, как этот юный крестьянин появился в замке, он занят только им! Вы и я, мы теперь на заднем плане. Какая внезапная любовь! Два пальца на одной руке не столь неразлучны.
-- А что вам до этой любви? сказала Бландина, стараясь ещё раз понять его намерения. Этот Гидон Говартц хороший малый, нелюбимый в семье, так как превосходит, как нам и доказано, умом и чувством общую массу этих грубых жителей острова...
Граф вполне в праве поступать так с мальчиком, который становится всё более и более достойным его доброты...
-- Да, согласен, но господин наш преувеличивает своё покровительство. Он не замечает уже границ; он выказывает, действительно, слишком много нежности этому сопляку. Граф Кельмарк не может афишировать себя таким образом, чёрт возьми! с каким-то пастухом коров и свиней...
-- Ещё раз, что вы хотите этим сказать? Вместо всякого ответа, Ландрильон опустил руки в карман и начал насвистывать, смотря по сторонам, какую-то пародию на романс маленького пастуха.
Затем он вышел, воображая, что пока он сказал достаточно.
Бландина, оставшись одна, начала плакать. Не думая ничего дурного, она не могла никак успокоиться, и постоянно огорчалась по поводу сильной близости графа с его любимцем. Она напрасно уговаривала и убеждала себя радоваться на перемену, происшедшую в Кельмарке, на его деятельность, жизнерадостность. Она всё же сожалела, что это моральное выздоровление совершилось не благодаря ей, но по какому-то чуду, совершённому этим юным непрошенным гостем.
-- Ну-