Они открывали подарки по очереди, и все с интересом смотрели, как Гермиона берёт в руки продолговатую коробку, оставленную напоследок, и осторожно отгибает обёртку.
— От кого это? — спросила мать. Коробка под бумагой была белой, глянцевой, и Гермиона на секунду испугалась, что в ней может быть нижнее белье. Но к верхней крышке был прикреплён сложенный листочек бумаги, на котором зелёными чернилами было лаконично написано:
«Я заметил, что в вашей шариковой ручке кончаются чернила. Счастливого Рождества. СС »
Гермиона почувствовала, как вспыхнуло её лицо, и поинтересовалась:
— Когда это пришло?
— Вчера, кажется, — ответила миссис Грейнджер.
Гермиона проверила обёрточную бумагу: почтовое отправление первого класса. Отправлено двадцать третьего или двадцать второго. После её побега.
Почему?
Разорвав скотч, она трясущимися руками подняла крышку: пожалуйста пожалуйста только бы не части тела.
Страх ушёл, руки перестали дрожать.
— Ха, — пробормотала она.
В коробке не было частей тела и вообще никаких свидетельств его гнева, очевидных или неявных. Только перо, короткое, тёмно-синего цвета, с тонким латунным кончиком, и бутылочка таких же тёмно-синих чернил.
— Красиво, — без выражения сказал папа. — От кого?
— От школьного товарища, — ответила Гермиона. Записку она спрятала в смятой груде обёрточной бумаги.
— Я и не знала, что ты поддерживаешь связь с кем-то из одноклассников, — заметила мама. Она протянула руку и погладила стержень пера. — Симпатично. Правда, слегка непрактично. Будешь пользоваться?
— Не знаю.
Всеобщее внимание быстро переключилось на Табиту, которая радостно завизжала, получив в подарок новый мобильный телефон. Гермиона провела кончиком пера под ногтем большого пальца, чувствуя, как холодный метал вжимается в мягкую плоть, затем торопливо убрала перо в коробку и спрятала под своей скромной горкой подарков, состоявшей из пяти пар носков и двух коробок шоколада.
____________________________
Национальный архив открывался только через четыре дня. Все эти четыре дня Гермиона лихорадочно названивала непонятно кому и выслушивала пустые обещания. Она позвонила в полицию двадцать шестого, но ей лишь сказали, что ничего о Снейпе сообщить не могут. А ведь как переживали о её безопасности, пока она была с ним. И только когда голос у Гермионы стал резким и пронзительным, ей пообещали, что детектив, приписанный к её делу, перезвонит в январе. Звонки и электронные письма на тот самый новостной канал остались без ответа — там беспрерывно передавали репортажи о цунами в Таиланде. Наткнувшись на эти досадные препятствия и сконфуженная собственным пылом, Гермиона свернула бурную деятельность и уселась нетерпеливо ждать двадцать девятое декабря.
Утром двадцать девятого, ровно в восемь пятьдесят девять, Гермиона стояла перед зданием Национального архива, заранее сняв пальто и перекинув его через руку, заранее убрав телефон в карман, и ждала, чтобы в здании включился свет.
Она была самой первой посетительницей архива в тот день.
Работники архива, кажется, мучились праздничным похмельем, а Гермиона поднималась на второй этаж, некстати громко топая ногами. Девушка за справочным столом уставилась на неё, щуря глаза в таком умственном напряжении, что забыла поздороваться. «Она меня узнала, — подумала Гермиона. — Здорово ».
— Протоколы судебных заседаний? — выдала Гермиона вместо приветствия, ведя пальцами по краям своего читательского билета.
Девушка открыла рот, собираясь что-то сказать, помедлила и спросила:
— Который суд вам нужен, знаете?
Гермиона поколебалась.
— Наверное, Линкольнский уголовный суд. Разве что в Коукворте есть свой.
Всё с тем же потерянным видом девушка застучала по клавиатуре, подчёркнуто медленно, будто присутствие Гермионы её нервировало.
— Есть, — сказала она.
— Ну, давайте тогда попробуем его.
— Год?
— Я не знаю. — Она столько готовилась к этим вопросам, что только запуталась — никак не могла решить, ответ на какой вопрос ей хотелось знать больше всего: «когда? », «кого? » или «почему? » — Скорее всего, после семидесятого, семьдесят пятого? Наверное.
Девушка нахмурилась.
— Имя?
Гермиона снова поколебалась. Читательский билет прилип к вспотевшей ладони.
— Северус Снейп, — прошептала она.
— Как, простите?
— Северус Снейп! — Её шипение отдалось эхом. Гермиона вспыхнула, а девушка вытаращила глаза и разинула рот, теперь уже точно узнав её.
— Ясно. — Она поспешно отвела взгляд и вытащила билет из-под Гермиониной ладони. — Будет через полчаса.
— Что будет? — прохрипела Гермиона.
— Обвинительный акт.
— Только один?
— А вы надеялись, что будет больше?
Я надеялась, что не будет ни одного.
— Нет.
Девушка вернула ей читательский билет.
Следующие тридцать минут прошли в полном смятении. Гермиона ждала, чтобы документы материализовались в её ящике. Ей, нервно пританцовывающей, теребящей край рубашки, раздираемой мыслями и эмоциями в миллионы разных сторон, тридцать минут казались немилосердно долгим сроком. Она дважды вымыла руки, параноидально опасаясь, что кожный жир может погубить бумагу, то и дело крепко накручивала на пальцы ткань брюк и беспокоилась, что когда документы придут, ей захочется разорвать их в клочья. Когда её номер высветился на экране поступлений, у неё пересохло во рту, заколотилось сердце, онемели ноги.
Сделав два спокойных вдоха, Гермиона уселась за стол и положила папку перед собой. Папка казалась слишком лёгкой.
«Это ничего не изменит, — сказала себе Гермиона, проводя пальцами по корешку папки. — Это не изменит того, что произошло. Изменится только твоё знание о произошедшем ».
Она раскрыла папку.
Можно было и не садиться. В папке лежала одна-единственная пожелтевшая страница. Напечатанный на ней текст был неожиданно коротким, но вот оно, его имя: Северус Снейп. Набранное этим суровым шрифтом, оно казалось таким незначительным.
Дата рождения: 9 января 1960 года. Коуквортский уголовный суд, 6 октября 1977 года.
Значит, она верно угадала его возраст… сорок четыре, почти сорок пять. «Слишком старый для тебя », — подумала она с горькой усмешкой.
Её глаза выцепили на странице самое важное, и внутри у неё всё перевернулось, ледяные ладони безвольно прилипли к столу.
И осужден за УБИЙСТВО в возрасте семнадцати лет.
Подробностей не было — ни кого он убил, ни почему, ни что именно произошло, ни сколько он просидел в тюрьме, не было даже имени убитого. Слово «УБИЙСТВО » было напечатано большими жирными чёрными буквами, будто само по себе это слово не имело достаточного веса. Гермиона не могла отвести от него глаз, казалось, ещё немного, и она упадет в эту страницу, вывалится прямо в тот зал суда и увидит Снейпа за стеклом. Семнадцатилетнего Снейпа — она представляла его себе примерно таким же, как он выглядел несколько дней назад, только ещё худее, долговязый, волосы длиннее и очень грязные. Угрюмое лицо подростка, ещё менее склонное к проявлению веселья. Немножко прыщей, наверное. И глаза… что было бы в них? Гнев или тоска? Сожаление или страх?
Знал ли он уже тогда, что что-то не так? Что чего-то не хватает? Гермионе маялась стыдом за проваленные экзамены на аттестат, а Снейп между тем сидел за убийство. И она ещё думала, что они одинаковые, с похожим происхождением, желаниями и целями.
Как же она ошибалась и как злилась на себя за это сейчас…
Почему же он не возненавидел её? Даже прислал ей рождественский подарок, сам возобновил контакт. Без объяснений, без извинений. И тем не менее, его перо по-прежнему покоилось в запертом ящике её стола, убранное подальше от Косолапки, запрятанное среди школьных табелей и драгоценностей, что подарила Гермионе перед смертью бабушка.
Гермиона ещё несколько секунд хмурилась, уставившись на слово «УБИЙСТВО ».
И почему она не возненавидела его?
Сделав глубокий вдох, Гермиона перевернула страницу, ожидая увидеть лишь чистый оборот. Сердце сбилось с ритма, когда она поняла, что ошиблась. На обороте странице еле различимо, словно какое-нибудь несущественное дополнение, было напечатано:
Апелляционное заявление удовлетворено 8 августа 1979 года.
Выпущен под залог.
И больше ничего: ни последующих действий, ни протокола результатов апелляции. Наверное, всё прошло хорошо, подумала Гермиона. Как иначе, если Снейп сейчас гуляет на свободе?
Наверняка хорошо.
«Мечтать не вредно », — напомнило проклятое рациональное полушарие мозга. Гермиона поблагодарила девушку за справочным столом и с улыбкой вернула ей папку. Она не была знакома с судопроизводством, но знала, что там полно технических тонкостей. Ловкостью рук невинных можно сделать виновными, а виновных свободными.
Вот только к которым из них относился Снейп?
Человек, приславший мне перо на Рождество.
Убийца.
Друг.
— Тут есть ещё кое-что, — сказала девушка, когда Гермиона уже поворачивалась, собираясь уходить. — В базе данных есть ещё один Снейп. — Глаза девушки были широко раскрыты, бледные руки зависли над клавиатурой. — У нас здесь нет документов, только имя в компьютере, из магистратского суда. Я просто подумала, может, вам интересно.
Гермиона рассеянно поблагодарила её и поехала на метро домой, ощущая себя чужой в собственном теле. Дома она обнаружила, что мама расположилась на диване в гостиной, удерживая на коленях коробку с украшениями. Мишура змеилась по полу и путалась у Косолапки в передних лапах.
— Как посидела в библиотеке? — спросила миссис Грейнджер.
— Нормально, — ответила Гермиона и скрылась на втором этаже. И спустилась обратно через несколько минут, обмотав вокруг шеи шарф, надев варежки и шапку и перебросив через плечо тяжёлый рюкзак.
Мама подняла глаза, и стеклянная звезда упала у неё из рук в коробку, отколов один лучик.
— Ты куда? — предостерегающе выдохнула она.
— Со мной всё будет хорошо, — сказала Гермиона. Она продела руку во вторую лямку рюкзака и, наклонившись, поцеловала мать в щёку. — Я буду звонить каждый день. Обещаю.
И была такова, прежде чем к миссис Грейнджер успел вернуться дар связной речи.
____________________________
В доме в тупике Прядильщика пахло подгоревшим консервированным томатным супом. Снейп ещё не вымыл посуду после своего великого рождественского пира (чашка супа, две кружки чая и пирог с мясом от полуслепой соседки, не смотревшей новости), и утварь отмокала в раковине —лампочка на кухне перегорела, поэтому его времяпровождение там ограничено было самыми светлыми дневными часами.
Это было паршивое Рождество.
Он пытался читать, листая оставленные Гермионой книги, но переворачивал страницы, не вникнув ни в единое печатное слово. О чём он думал? В основном о Гермионе, если честно. О том, как подергивалось её тело, когда она рухнула на пол в Неверном доме. Как сосредоточенно она читала. Как улыбалась, как поддразнивала его… Снейп отдал бы что угодно в обмен на то, чтобы она сейчас глянула на него и сказала самым что ни на есть убийственным тоном: «Профессор ».
Но получил он только надпись «ИЗВРАЩЕНЕЦ » на входную дверь краской из баллончика — будто Гермионе было не двадцать пять, а пять, будто она не была взрослой самостоятельной женщиной. На окне гостиной было нацарапано «УБИЙЦА » — видимо, на случай если он забыл, что он убийца. В любой момент, думал Снейп, в щепки разлетится дверь и его выволокут на улицу, швырнут на обочину лицом вниз, открытым ртом в бетон, и…
В дверь постучали. Половина четвертого пополудни, двадцать девятое декабря, всего полторы недели до сорок пятого дня рождения. «Когда в новостях, — думал Снейп, идя к двери, — будут сообщать, что найдено моё тело, возраст округлят. И останусь я сорокапятилетним навечно ».
Он не особенно торопился. Его будущий обидчик, барабанивший по двери, судя по всему, считал, что Снейп должен с нетерпением лететь к нему навстречу. Остановившись в паре шагов от двери, Снейп сделал глубокий вдох и вдруг сквозь трещины в уплотнителе услышал тихий знакомый голос, шепчущий: «Северус?»
Он застыл на месте. Ему понадобилось некоторое время, чтобы открыть — будто к его конечностям были привязаны длинные резиновые ленты, могущие в любой момент утянуть его обратно в недра дома.
Дверь распахнулась, хотя он не помнил, как отодвигал задвижку.
Она.
Она была без очков и не прятала улыбку. И волосы под шерстяной шапкой вишнёвого цвета —распущенные, неукротимые.
— Гермиона, — выдавил Снейп.
И это действительно была она.
Гермиона.
Это была Гермиона, и она что-то говорила, её рот двигался, из него вылетали слова.
— Профессор, — сказала она, искренне улыбаясь. Её взгляд наткнулся на оскорбительную надпись на двери, но она даже не вздрогнула. — Ещё не слишком поздно пожелать вам счастливого Рождества?
[1] Малютка Тим — персонаж «Рождественской песни» Диккенса, мальчик-калека
Худшее воспоминание Снейпа
Гермиона отправилась брать приступом тёмную кухню — заварить чаю, а Снейп отправился в магазинчик на углу за молоком. Она по-прежнему была в доме, когда он вернулся — в другой ситуации он не преминул бы поддразнить её по этому поводу.
С чрезвычайно серьёзным видом Гермиона устроилась у огня в Снейповом любимом кресле, поджав под себя ноги в новых ярко-голубых носках. Щёки её пылали тем же оттенком красного, какого был её вязаный свитер. Впервые за несколько недель жар огня в камине согревал. Снейп с чашкой чая в руке уселся на диван напротив Гермионы, ожидая, чтобы она заговорила.
— Кто это сделал? — прервала наконец Гермиона долгое пронзительное молчание, поёрзав в кресле. Джинсы взвизгнули, резко проехавшись по обивке. — Я про надпись на двери.
— Местное население меня ненавидит. Мой дебют в новостях просто стал поводом для демонстрации всей полноты их чувств. Вы ещё не видели великолепную гравировку там, на окне.
Гермиона извернулась было в сторону окна, но опустилась обратно, сообразив, что за задёрнутыми занавесями ничего не увидит.
— Что вы сделали? — спросила она и под вопросительным взглядом Снейпа уцепилась руками за свои коленки. — Ну, я ходила в библиотеку. То есть, в Национальный архив. Разузнать о вас.
— Вот как? — Снейп отхлебнул чай, уставившись на кончики языков пламени.
— Прочла ваш обвинительный акт, — уточнила Гермиона.
И замолчала, видимо, ожидая его реакции. Снейп не проронил ни звука.
— Я не понимаю, почему «извращенец»? — Слава богу, она и бровью не повела, произнося обидное слово. — В акте говорилось, что вы убили кого-то.
— Да неужели, — сухо отозвался Снейп.
— Так там написано.
— Там написано, что я был осужден за убийство.
— Да.
— Это не одно и то же.
— Я знаю. — Её пальцы скользнули по изящным линиям лодыжек. Ботинки Гермиона оставила стоять рядом с креслом — она до последнего их не снимала, будто чтобы в любой момент иметь возможность сбежать. Интересно, что он сказал такого, что она сейчас ему доверилась?
— Видели запись о том, что что я подавал апелляцию?
— Видела. Без указания результата.
Снейп издал непонятный звук, и Гермиона обиженно нахмурилась.
— Что смешного?
— А вы поймёте, когда я расскажу.
— Так расскажите.
— Ладно, — ответил Снейп и отставил чай в сторону. Она смотрела на него так открыто и доверчиво. И тогда он подумал, что он бы предпочёл вывернуть перед ней всю свою душу наизнанку, стоило ей только попросить. Вскрыть скальпелем, разложить на столе и приколоть булавками, чтобы она могла заглянуть внутрь и исследовать каждый уголок, узнать его так хорошо, что ему не пришлось бы ничего говорить самому. — Расскажу.
____________________________
Тобиас Снейп был дрянным человеком. И это было не субъективное мнение, а факт. Это знала его жена, знали его соседи, знали учителя его сына. Да и как не знать, если миссис Снейп круглый год куталась в шарфы и толстые свитера с длинными рукавами, а мальчика часто видели одиноко играющим в парке, прячущимся в недрах городской библиотеки или допоздна слоняющимся у магазинов. Но сына никто не особенно любил: слишком тощий, слишком неряшливый, слишком серьёзный и сосредоточенный. Иного ребенка давно препоручили бы тёплым объятиям социальных служб, но маленького Северуса игнорировали в немой надежде, что однажды он вырастет и либо даст своему старику сдачи и покажет, каково быть жертвой насилия, либо соберётся наконец с духом, уедет и никогда не вернётся.
Конечно, Северус Снейп едва ли был единственным нуждающимся в опеке ребенком в Коукворте. Но проявлявшие неравнодушие учителя получали отпор если не от самого мальчика, то от его матери. Она исправно выпроваживала всех радетелей, появлявшихся в тупике Прядильщика с осторожными словами и самыми лучшими намерениями, прежде чем успеет вернуться с работы её муж. И в конце концов все устали. Преподавателям недоставало больше сил переживать: по крайней мере, Северус примерно учился, усердно готовясь к экзаменам, чтобы поступить в лучшую школу, учёбу в которой его семья никогда не смогла бы оплатить сама. В своих работах мальчик демонстрирует такое внимание к деталям, такую рассудительность, думали они – может быть, дома у него всё не так плохо, как можно предположить по его внешнему виду?
Большая часть его одноклассников думало примерно то же самое. Но дети есть дети, и они были более прямолинейны в своей неприязни. Время от времени Северус удивлял их какой-нибудь колкостью (всегда несколько мрачноватой и не совсем доступной пониманию большинства из них), которая вызывала всеобщее веселье: обескураженные педагоги призывали разошедшихся подростков к порядку, угрожая телесными наказаниями. Но спонтанные всплески уважения так и оставались просто всплесками — когда смех утихал, Северус опять чувствовал себя очень одиноким.
Пока не появилась она.
Не то чтобы он никогда её раньше не видел. Она была хорошенькой, хотя юный Снейп вряд ли мог оценить её красоту — а привлекли его волосы, тёмно-медные, ниспадающие на плечи, густые и слишком непослушные, не желавшие укладываться в предпочитаемые ею пучки. Волосы резко выделяли её в толпе нарядных учеников другой школы. Северус видел их иногда в те дни, когда бывал слишком сильно избит и не мог показаться в школе сам. Он никогда не замечал её глаза — пока не обнаружил однажды в парке, что они смотрят на него сквозь глянцевые листья рододендрона.
— Почему ты сидишь в кусте?
Голос был высокий, звонкий и любопытный. Снейп вздрогнул и опрокинулся на корни.
— Тебе-то что? — огрызнулся он.
— Неудобно же, — сказала она. — Ты спал там, что ли?
Снейп умолк, и показались остальные части девочки: бледные ноги с болячками на коленках, симпатичное платьице в цветочек, медные волосы, резко контрастирующие с ярко-розовыми цветами рододендрона над её головой.
— Ты в порядке? — спросила девочка, широко раскрыв глаза.
Снейп опустил глаза: на краю растянутого ворота майки бурой коркой запеклась кровь. Откуда на этот раз, интересно?
— Кровь из носа шла, — ответил он. — Всё нормально.
— Точно?
— Да. — Снейп плюхнулся на спину, устремив взгляд сквозь листья вверх, где в бескрайней серой облачной простыне прорезались наконец кусочки голубого неба.
— Хочешь… — начала девочка. Она замолчала, прочистила горло, видимо, собираясь с духом. — Хочешь пойти поиграть? На качели.
— А, — удивился Северус. Он сел, чтобы получше разглядеть её лицо. Казалось, девочка говорила искренне, и он слегка смутился. — Ладно.
Девочка гуляла с сестрой, Петуньей, и Петунья откровенно не одобряла пополнение компании в лице Северуса. «Ты кто такой?» — буркнула она вместо приветствия, но младшая сестрёнка остановила её: «Не груби, Туни», и прыгнула на качели между ними.
Наверное, девочка думала, что умеет летать. Она раскачивалась и раскачивалась, взмывая так высоко — Снейпу казалось, что она вот-вот сделает полный оборот вокруг перекладины. Только когда Петунья начинала визжать, чтобы она прекратила, девочка отпускала веревки и, описав в воздухе дугу, с хохотом неуклюже приземлялась на траву.
Слишком, слишком рано село в тот день солнце и зажглись уличные фонари. Северус ещё даже не успел проголодаться.
— Я Лили, — сказала девочка, натягивая куртку и собираясь уходить. — А тебя как зовут? — Она вырвала руку у Петуньи, которая, вцепившись в неё мёртвой хваткой, буквально тащила сестру к калитке.
— Северус.
— Се-ве-рус, — медленно, по слогам повторила Лили. — Как тебя дома называют? Сев?
— Да, — соврал Снейп.
Она улыбнулась. Сестра опять схватила её за запястье и поволокла её, махающую рукой, прочь.
— Пока, Сев!
Северус и не надеялся встретить её на следующий день, он был уверен, что израсходовал весь свой годовой запас везения. Он ошибался — Лили пришла, Лили улыбалась, махала руками, смеялась, и они лазили по деревьям, исследовали луга, ловили и отпускали бабочек. Но всё хорошее быстро кончается — наверняка ведь их и дружба увянет, когда закончится лето? Закончатся темы для разговоров — у них же так мало общего. И опять Северус ошибся — Лили всегда находила какую-нибудь мелочь, из которой можно было развернуть совершенно упоительную, захватывающую беседу. Учиться она любила даже больше, чем он, и они сравнивали будущее, которое каждому из них пророчили учителя.
— Я вроде как стану учительницей.
Стоял жаркий день. Они сидели на старом дубе, и Снейп был в особенно хорошем настроении: Петунья отправилась к стоматологу и не вилась вокруг, готовая донести матери о любом их шаге в сторону.
— Учительницей. — Непривычно было видеть Лили краснеющей от злости. (Вот что, среди прочего, так нравилось в ней Северусу — она была прямой противоположностью его отца, которого ярость почти не покидала.) Она начала отрывать листья от черенков. — Говорят, все девочки становятся учительницами. Или медсестрами, или мамами. А все мальчики — докторами, адвокатами или членами парламента.
— Ерунда какая-то. — Снейп швырнул хворостинку в высокую луговую траву.
— Я знаю, — согласилась Лили.
— Если бы ты ходила в мою школу, — сказал Снейп, — тебе сказали бы, что ты будешь работать на фабрике.
— Ой, — отозвалась Лили. — Тебе так сказали?
Снейп не ответил, а только сильно прикусил язык и наконец задал вопрос, волновавший его с того самого дня, когда он заметил ярко-зелёные глаза, таращившиеся на него сквозь листву рододендрона:
— Где будешь учиться в следующем году?
— В следующем году? — Лили оборвала листья с очередной веточки и помахала ею в воздухе, как рассерженный дирижер. Или волшебник. Волшебные фокусы были одним из их общих интересов. Лили рассказывала Северусу о том, что она видела по телевизору или на представлениях в здании городского совета. — Мама с папой говорят, что в гимназии. Но меня ещё не зачислили. — Она повертела веточку в пальцах. — А ты?
— Вортфилд, — ответил Снейп так тихо, что сам удивился, что Лили расслышала.
— Та самая частная школа? — Прутик в её руках поник. — Но… как?
— Мне оплачивают учёбу, — ответил Снейп. Новость потрясла её меньше, чем он ожидал. А он-то с той самой минуты, как его завели в кабинет директора, представлял, как расскажет обо всём Лили и как она отреагирует. Его учительница была так довольна и горда его достижением, а сам Северус только и мог думать: «Что я скажу Лили?». — Стипендия или вроде того. — Он старательно рассматривал узел ветки. — Благотворительный фонд, что ли.
Вся её злость вдруг испарилась — Лили сияла.
— Сев! Это же здорово! Ты можешь поселиться в общежитии. И не придётся больше жить с ним, и…
— Зато тебя там не будет.
— Что? — Она смотрела на него, широко распахнув глаза. Глаза самого яркого на свете оттенка зелёного… такие удивительные — от них невозможно было отвести взгляд. — За меня не переживай.
— Ты мой друг, — сказал Северус. «Мой единственный друг ».
— Со мной всё будет нормально. Я не перестану быть твоим другом только потому, что ты будешь жить на другом конце города. — Она обняла ветку рукой и покачала свесившейся вниз ногой, уронив прутик на траву. — Пойдём на качели.
Больше они к этому разговору не возвращались — ни зимой, ни весной, ни даже на следующее лето, когда он начал отсчитывать дни до того, как можно уже будет собрать свои вещи и переехать в общежитие новой школы. Но Северус хотел сказать подруге гораздо больше, сказать, как неправильно то, что их разбросает по разным местам — не несправедливо, а неправильно. Только когда ему сообщили о зачислении, он осознал, что всё это время, оказывается, думал, что будет учиться в одной школе с Лили. Но во всех гимназиях обучение было раздельным — они никак не могли стать одноклассниками…
Неправильно, думал он, но жизнь вообще неправильная, а Вортфилд был самым правильным, что с ним когда-либо происходило. Северус не только вырвался из железной отцовской хватки, но и, к собственному удивлению, завёл друзей. Обеспеченные мальчики, его соседи по общежитию, попридержали свои насмешки, выяснив, что Северус умеет искусно исчезать при малейшем намеке на конфликт и, более того, имеет острый язык и ум. У него можно было подцепить немало фразочек, которыми так приятно поливать особо недотепистых одноклассников. А Снейп сидел на этих спектаклях зрителем — будто ещё совсем недавно сам не был жертвой таких издевательств.
Приезды домой по праздникам казались ему изгнанием. Он жаждал увидеть Лили, но мама неохотно выпускала его из дома. Чаще всего она отчаянно старалась удержать его дома, чтобы Северус принял основной удар на себя: во время учебного года весь отцовский гнев целиком доставался одной маме.
— Уходи от него, — говорил он ей раз в год, во время рождественских каникул, когда терял терпение. Гирлянды в тупике Прядильщика всегда развешивали рано, будто пытаясь хоть немного рассеять мрак и уныние. Отбрасываемые белыми кружочками причудливые тени проникали сквозь окна, ложась сейчас на бледное лицо матери. Северус взрослел, черты его лица вытягивались, и совет этот становился всё более настоятельным — голос вчерашнего мальчика набирал глубину и наполнялся новообретённой повелительностью. — Уходи и не возвращайся.
Мамины пальцы находили его лицо. Северус вздрагивал, но она не отнимала руки. Пальцы ласково обвивали его затылок, и, потрепав его по щеке, мама молчаливо качала головой. Она никогда не называла ему причину.
И раз в год Северус находил время для Лили. Больше всего времени у него было в те вечера, когда родители уходили праздновать Рождество с коллегами отца — чтобы напиться до отупения. Он оставался дома один, вынужденный рыться по шкафам в поисках чего-нибудь, что сошло бы за праздничный ужин. Уже в самое первое Рождество после переезда он, недолго думая, махнул рукой на тупик Прядильщика и спланировал побег.
Он воспарил, обнаружив, как рада ему Лили.
— Сев! — воскликнула она. Огненные волосы, горящие восторгом глаза... Она была по-праздничному одета и вся обмотана гирляндами и мишурой, словно пережила нападение рождественской елки. А потом она бросилась на него, обхватила его плечи руками и втащила в дом, закрывая дверь, за которой кружился снег. — Ты выглядишь… — она осеклась; Снейп знал, что выглядел он примерно так же, как когда уезжал, разве что подрос немного. Заведущий интернатом явно ожидал, что в Вортфилде мальчик окрепнет физически, но даже обильное питание и свежий воздух мало сказались на его худощавой фигуре и нездоровом виде. Упорное непроцветание воспитанника отражалось явственным разочарованием на лице сердобольного воспитателя: он, наверное, считал, что Снейп, как неухоженное растение, должен воспрянуть и посвежеть при применении должного количества воды и солнечного света.
— А у меня для тебя подарок, — сказала Лили. Сияя, она начала копаться среди многочисленных коробок, под которыми едва видно было коврик вокруг елки. Снейпу всегда интересно было за ней наблюдать, и сейчас, пока она выискивала в груде подарков нужный, он впервые осознал, какая она хорошенькая.
— Ой, а я… — начал Снейп и запнулся. — Я ничего тебе не купил.
Она как будто не услышала.
— Вот, — Лили сунула ему в руку свёрток, — открывай.
Снейп подчинился. Колода карт, новенькая, блестящая и…
— Палка.
— Палочка! — поправила она. — Волшебная палочка. Покажешь мальчишкам в школе. Там ещё книжка, с фокусами… — она сдвинула оберточную бумагой, и под ней действительно оказалась книга — на обложке мужчина во фраке, сквозь его пальцы струится дым. Лили широко улыбнулась. — Расскажешь потом, как получилось. У меня двойной подъём не идёт толком.
Снейп уставился на книгу, затем на чёрную палочку в своей руке.
— Э-э, спасибо, — сказал он, пытаясь придать голосу энтузиазма. Наверное, улыбка вышла очень уж страшной, потому что веселье Лили как рукой сняло. — Спасибо большое, — повторил он.
Подарок отправился с ним в школу. Но только картам повезло увидеть мир вне чемодана — и погнуться и запачкаться в грязных руках во время игры в снип-снап-снорум и «Большой Дон».
Годы тянулись, подарки Лили занимали в его чемодане всё больше места, и Снейпу казалось, что он живёт двойной жизнью. В школе никто не звал его Северусом — на всей территории школы его именем был короткий резкий оклик «Снейп!», за которым следовал пронзительный, на грани глумления, хохот. Его приятели не имели представления о другом Снейпе — о Северусе, обитавшем в мрачнейшем уголке Коукворта и курсировавшем от парка к расположенному в более благополучном районе пригорода дому, где жила семья Эвансов. Никто не расспрашивал его о родителях, о жизни за воротами Вортфилда. Проведя несколько мучительных недель в тупике Прядильщика, свернувшись калачиком в своей крохотной спаленке, Снейп возвращался в школу, закрытый формой от галстука на шее до тщательно выглаженных рукавов. Никто не замечал синяков на его руках и груди, порезов от осколков пивных бутылок на спине.