Россия, мир-экономика или мир-империя?

За одно столетие Россия завладевает сибирскими пространствами: затопляемыми зонами Западной Сибири, Центральносибирским нагорьем, гористыми областями на востоке, где ее продвижение было затруднено, тем более что южнее Россия натолкнулась на Китай. Назвать это миром-экономикой или миром-империей, что означало бы вернуться к спору с Иммануэлем Валлерстайном? Согласимся с последним относительно того, что Сибирь создавалась [военной] силой, что экономика — т. е. управление—лишь следовала за этим. Границы, нанесенные точками, отмечают современную государственную границу СССР.

⁸ Jones A.M. Asian Trade in Antiquity. — Islam and the Trade in Asia, p. 5.

реей, Японией, Индонезией, Вьетнамом, Юннанью, Тибетом, Монголией, т. е. «гирляндой» зависимых государств. Индия в еще более раннее время превратила в своих интересах Индий­ский океан в своего рода Внутреннее море, от восточного побе­режья Африки до островов Индонезии.

Короче говоря, не находимся ли мы перед бесконечно во­зобновлявшимся процессом, перед почти спонтанным опереже­нием, след которого будет обнаруживаться повсюду? Даже в случае, на первый взгляд не укладывающемся в схему, Римской империи, чья экономика тем не менее преодолевала границы вдоль благополучной линии Рейна и Дуная или в восточном на­правлении, вплоть до Красного моря и Индийского океана; по словам Плиния Старшего, Рим ежегодно терял на своих обме­нах с Дальним Востоком 100 млн. сестерциев. И древнеримские монеты сегодня довольно часто обнаруживаются в Индии⁸.

ПРАВИЛА, ВЫЯВЛЯЮЩИЕ ТЕНДЕНЦИЮ

Таким образом, минувшие времена предлагают нам ряд примеров миров-экономик. Не слишком многочисленные, но достаточные для того, чтобы позволить провести сравнения. К тому же, коль скоро каждый мир-экономика существовал очень долгое время, он эволюционировал, он трансформиро­вался на той же территории по отношению к самому себе; и разные его «возрасты», его сменявшие друг друга состояния тоже предполагают возможность сопоставления. Наконец, ма-

2—1006

Членения пространства и времени в Европе

Пространства и экономики: миры-экономики

 

⁹ Следуя примеру
Жоржа Гурвича,

я употребляю выражение выявляющие тенденцию правила, чтобы не говорить о «законах».

¹⁰ Sweezy P.M. Le
Capitalisme moderne. 1976,
p. 149.

териал достаточно богат, чтобы позволить своего рода типо­логию миров-экономик, чтобы по крайней мере, вскрыть сово­купность выявляющих тенденцию правил⁹, которые уточняли и даже определяли соотношение этих миров-экономик с про­странством.

При изучении какого угодно мира-экономики первая забо­та— это очертить пространство, которое он занимал. Обычно его пределы легко уловить, ибо они изменялись медленно. Зо­на, какую охватывал такой мир-экономика, представляется первейшим условием его существования. Не существовало ми­ра-экономики без собственного пространства, значимого по не­скольким причинам:

— у этого пространства есть пределы, и очерчивающая его
линия придает ему некий смысл подобно тому, как берега ха­
рактеризуют море;

— оно предполагает наличие некоего центра, служащего
к выгоде какого-либо города и какого-либо уже господствовав­
шего капитализма, какова бы ни была форма последнего. Ум­
ножение числа центров свидетельствовало либо о некой форме
молодости, либо же о какой-то форме вырождения или переро­
ждения. В противоборстве с внутренними и внешними силами
и в самом деле могло наметиться, а затем и завершиться сме­
щение центра: города с международным признанием, города-
миры, беспрестанно друг с другом соперничали и сменяли одни
другие;

— будучи иерархизованным, такое пространство было сум­
мой частных экономик; из них одни бывали бедными, другие —
скромными, и одна-единственная в центре мира-экономики
оказывалась относительно богатой. Отсюда возникали различ­
ные виды неравенства, разность потенциалов, посредством ко­
торых и обеспечивалось функционирование всей совокупности.
И отсюда то «международное разделение труда», по поводу ко­
торого П. М. Суизи говорит нам, что Маркс не предвидел, что
оно «конкретизируется в виде [пространственной] модели раз­
вития и отсталости, которая противопоставит два лагеря че­
ловечества— имущих и неимущих (have и have-not), —раз­
деленных еще более радикальной пропастью, нежели та, что
разделяет буржуазию и пролетариат развитых капиталистичес-

ких стран»¹⁰. И тем не менее, речь здесь идет не о каком-то «новом» разделении, но о ране очень древней и, вне сомнения, неизлечимой. Она существовала задолго до Марксовой эпохи. Итак, три группы условий, причем каждая имела первосте­пенное значение.

ПРАВИЛО ПЕРВОЕ:

МЕДЛЕННО ВАРЬИРУЮЩИЕ ПРЕДЕЛЫПРОСТРАНСТВА

Границы мира-экономики располагаются там, где начинает­ся другая экономика того же типа, вдоль некой линии или, вернее, некой зоны, пересекать которую как с той, так и с дру­гой ее стороны бывало выгодно с экономической точки зрения

¹¹ Это выражение

принадлежит

Иммануэлю

Валлерстайну.

»² Tectander von der

Jabel G. her persicum ou

description d'un voyage en

Perse entrepris en 1602...,

1877, p. 9, 22—24.

¹³Cubero Sebastian P.

Breve Relation de la

peregrinacion que ha hecho

de la mayor parte del

mundo. 1680, p. 175.

* Ныне Елгава.— Прим.

перев.

¹⁴ Frotier de la Messeliere

L.-A. Voyage a

Saint-Pitersbourg ou

Nouveaux Memoires sur la

Russie. 1803, p. 254.

лишь в исключительных случаях. Для основной части торговли, и в обоих направлениях, «потеря на обмене превысила бы при­быль»¹¹. Так что как общее правило границы миров-экономик предстают как зоны мало оживленные, инертные. Как бы плот­ной, труднопреодолимой оболочкой бывали зачастую природ­ные преграды— ничьи земли (по man's lands), ничьи моря (по man's seas). Такой была Сахара между Африкой Черной и Африкой «Белой», несмотря на пересекавшие ее караваны. Таким был Атлантический океан, пустынный к югу и к западу от Африки, на протяжении веков служивший преградой в про­тивоположность океану Индийскому, очень рано завоеванному торговлей, по крайней мере, в северной его части. Таков был и Тихий океан, связь с которым у Европы-завоевательницы была ненадежной: в общем, плавание Магеллана было открытием всего лишь входной двери в Южные моря, но не двери для вхо­да и выхода (читай: для возвращения). Разве завершилось это плавание при возвращении в Европу использованием порту­гальского пути вокруг мыса Доброй Надежды? Даже начало плаваний манильских галеонов в 1572 г. не было настоящим преодолением чудовищного препятствия Южных морей.

Столь же мощные преграды существовали и по границам между христианской Европой и турецкими Балканами, между Россией и Китаем, между Европой и Московским государ­ством. В XVII в. восточная граница европейского мира-экономики проходила на востоке Польши; она исключала [из него] обширную «Московию». Последняя была для европейца краем света. Взору того путешественника¹², который в 1602 г. по пути в Персию вступил на русскую территорию возле Смо­ленска, Московское государство предстало как «великая и об­ширная» страна, «дикая, пустынная, болотистая, покрытая за­рослями кустарника» и лесами, «пересеченная болотами, кои переезжают по гатям» (он насчитал «более 600 переходов тако­го рода» между Смоленском и Москвой, «зачастую в весьма скверном состоянии»), страна, где все выглядит не таким, как в иных странах, пустынная («можно проехать 20 или 30 миль, не увидев города или деревни»), с отвратительными дорогами, мучительными даже в хорошее время года, наконец, страна, «столь наглухо закрытая для въезда, что невозможно в нее про­никнуть и покинуть ее тайком, без дозволения или охранной грамоты великого князя». Страна непроходимая — таково впе­чатление одного испанца, который, предаваясь воспоминаниям о путешествии из Вильно в Москву через Смоленск около 1680 г., утверждал, будто «вся Московия — сплошной лес», где нет иных деревень, кроме тех, что поставлены на вырубках ^{1 3}. Еще в середине XVIII в. путешественник, проехавший дальше Мита-вы*, столицы Курляндии, не мог более нигде найти приюта, кроме как на «убогих постоялых дворах», содержавшихся евреями, «где приходилось укладываться спать вперемежку с коровами, свиньями, курами, утками и выводком сынов Из­раиля, коих источаемые запахи еще усиливала всегда чересчур раскаленная печка»¹⁴.

Хорошо бы еще раз представить себе масштабы этих враж­дебных расстояний. Ибо именно посреди таких трудностей

Членения пространства i: времени е Европе

Пространства и экономики: мнры-экономики

 

Европейские миры-экономики в масштабе всей планеты

Расширяющаяся

европейская

экономика

представлена

в соответствии с ее

крупнейшими

торговыми потоками

в масштабе всего

мира. Из центра

в Венеции в 1500 г.

напрямую

эксплуатировались

Средиземноморье (см.

на с. 124 сеть

маршрутов торговых

галер) и Западная

Европа; перевалочные

пункты продлевали

сеть этой

эксплуатации

в сторону

Балтийского моря,

Норвегии и за

пределы левантийских

гаваней,

в направлении

Индийского океана.

В 1775 г. спрут

европейской торговли

протянул свои

щупальца на весь

мир: в зависимости

от исходных пунктов

вы различите

торговые потоки

английские,

нидерландские,

испанские,

португальские

и французские. Что

до последних, то

в Африке и в Азии их

следует представлять

совмещенными

с другими потоками

европейской

торговли. Проблема

заключалась прежде

всего в том, чтобы

«высветить» роль

британских связей.

Лондон сделался

центром мира.

В Средиземноморье

и на Балтике

выделены лишь

важнейшие

маршруты, которыми

следовали все

корабли различных

торговых наций.

 

утверждались, росли, долгое время существовали и эволюцио­нировали миры-экономики. Им требовалось покорить прост­ранство, чтобы над ним господствовать, а пространство непре­станно брало реванш, навязывая возобновление [первоначаль­ных] усилий. Это чудо, что Европа единым махом, или почти единым махом, передвинула свои границы вместе с великими открытиями конца XV в. Но единожды открыв пространство, его приходилось удерживать—как воды Атлантики, так и зе­мли Америки. Удерживать пустынную Атлантику и полупу­стынную Америку—было непросто. Но не легче бывало и про-лагать себе дорогу к другому миру-экономике, выдвигать в его сторону «антенну», линию высокого напряжения. Сколько при­ходилось соблюдать условий, чтобы двери левантийской тор­говли оставались открытыми на протяжении веков среди обоюдной настороженности, обоюдной враждебности... Успех пути вокруг мыса Доброй Надежды был бы немыслим без это­го предварительного торжества длительной временной протя­женности. И взгляните, каких он будет стоить усилий, скольких потребует [предварительных] условий: первый его труженик, Португалия, буквально исчерпает себя при этом. Победа му­сульманских караванов, пересекавших пустыни, тоже принад­лежала к подвигам, медленно закреплявшимся строительством сети оазисов и источников воды.

ПРАВИЛО ВТОРОЕ: В ЦЕНТРЕ ГОСПОДСТВУЮЩИЙ КАПИТАЛИСТИЧЕСКИЙ ГОРОД

Мир-экономика всегда располагал городским полюсом, го­родом, пребывавшим в центре сосредоточения непременных элементов, обеспечивавших его деловую активность: информа­ции, товаров, капиталов, кредита, людей, векселей, торговой корреспонденции — они притекали сюда и вновь отправлялись отсюда в путь. Законодателями там были крупные купцы, зача­стую неимоверно богатые.

Города — перевалочные пункты окружали такой полюс на более или менее почтительном расстоянии, выступая как компаньоны и соучастники, а еще чаще они бывали прикованы к своей второстепенной роли. Их активность согласовывалась с активностью метрополии: они стояли вокруг нее на страже, отклоняли в ее сторону поток дел, перераспределяли или от­правляли богатства, которые метрополия им доверяла, домо­гались ее кредита или страдали от него. Венеция была не одна; Антверпен был не один; не один будет и Амстердам. Метропо­лии являлись миру со свитой, с эскортом. Рихард Хёпке, имея их в виду, говорил об архипелагах городов, и выражение это

Членения пространства и времени в Европе

Пространства и экономики: миры-экономики

 

¹⁵ Braudel F. Medit,.., I,
p. 259.

¹⁶ Commynes Ph., de.
Memoires, III, 1965,
p. 110.

¹⁷ Descartes R. CEuvres, I:
Correspondance. 1969,

p. 204.

¹⁸ Brosses Ch., de. Lettres
familieres ecrites d'ltalie en

1739 et 1740. 1858, p. 219.

¹⁹ Villamont J., de. Us
Voyages..., 1607, p. 203.

²⁰ Villamont J., de. Op.
cit., p. 209.

²¹ В смысле
свободомыслящие.

создает [верный] образ. Стендаль предавался иллюзии, будто большие города Италии из благородства щадили менее круп­ные¹⁵. Но как бы могли они их уничтожить? Поработить их — да, и ничего более, ибо они нуждались в услугах малых горо­дов. Город-мир не мог достигнуть и поддерживать высокий уровень своей жизни без вольных или невольных жертв со сто­роны других. Тех других, на которые он был похож — город есть город, — но от которых и отличался: то был сверхгород. И первый признак, по которому его узнаешь, — как раз то, что ему помогали, служили.

Эти редчайшие города, исключительные, загадочные, осле­пляли. Такова Венеция, бывшая для Филиппа де Коммина в 1495 г. «самым победительным городом, какой я видывал»¹⁶. Таков был Амстердам, представлявший, по мнению Декарта, своего рода «перечень возможного». «Разве есть еще в мире ме­сто,— писал он Гезу де Бальзаку 5 мая 1631 г., — где бы все удобства и все диковины, какие только можно пожелать, были бы столь легко доступны, как в этом городе?»¹⁷. Но эти блиста­тельные города, они и приводят в замешательство; они усколь­зают от взора наблюдателя. Какой только чужестранец, в част­ности какой только француз во времена Вольтера или Мон­тескье, не упорствовал в стремлении понять Лондон, объяснить его себе? Путешествие в Англию, ставшее литературным жан­ром, было некой попыткой открытия, которая всегда спотыка­лась о насмешливую самобытность Лондона. Но кто бы ныне смог нам раскрыть истинную тайну Нью-Йорка?

Всякий сколько-нибудь значительный город, особенно если он имел выход к морю, был «Ноевым ковчегом», «подлинной ярмаркой масок», «Вавилонской башней», как определил Ливорно президент де Бросс¹⁸. Что же говорить о настоящих столицах! Они предстают перед нами под знаком экстравагант­ного смешения самых разных народов — как Лондон, так и Стамбул, как Исфахан, так и Малакка, как Сурат, так и Каль­кутта (последняя — начиная с первых ее успехов). Под сводами Биржи в Амстердаме, бывшей картиной торгового мира в ми­ниатюре, можно было услышать все языки мира. В Венеции, «ежели вам любопытно увидеть людей со всех концов света, одетых разнообразно, каждый по своей моде, подите на пло­щадь св. Марка или на площадь Риальто, где вы найдете всяко­го вида особ».

Требовалось, чтобы это пестрое космополитическое населе­ние могло мирно жить и трудиться. Ноев ковчег означал обяза­тельную терпимость. Что до Венецианского государства, то сеньер де Вилламон¹⁹ полагал в 1590 г., «что во всей Италии не сыщется места, где жилось бы свободнее... ибо, во-первых, Синьория неохотно осуждает человека на смерть, во-вторых, оружие там отнюдь не запрещено²⁰, в-третьих, там вовсе нет преследования за веру, и, наконец, каждый там живет, как ему заблагорассудится, в условиях свободы совести, что и служит причиною того, что некоторые французы-либертины^{2 г} остают­ся там, дабы избежать розыска и надзора и жить совершенно свободно». Мне представляется, что такая врожденная вене-

²² Pullan В. Rich and
Poor in Renaissance
Venice. 1971, p. 3.

* Арминиане— протестантская секта, выступавшая против кальвинистского догмата о жестком предопределении. Гомаристы — последовательные сторонники учения Кальвина. — Прим. перев. ** Милленарии (милленаристы) — адепты протестантских сект мистического толка, проповедовавших наступление перед концом света тысячелетнего царства Христова на земле. — Прим. перев.

²³ Voyage d'Angleterre, de
Hollande et de Flandres.
1728. — Victoria and
Albert Museum, 86 NN 2,
f° 177. Под браунистами
следует понимать
протестантскую
религиозную

секту, родившуюся в 80-е

годы XVI в. под

влиянием учения Роберта

Брауна.

²* Voyage d'Angleterre...,

Р» 178—179.

²⁵ Soly H. The «Betrayal»

of the Sixteenth Century

Bourgeoisie: a Myth? Some

considerations of the

Behaviour Pattern of the

Merchants of Antwerp in

the Sixteenth

Century. — «Ada historiae

neederlandicae», 1975,

p. 31—49.

цианская терпимость отчасти объясняла ее «знаменитый анти­клерикализм»²²— я предпочел бы сказать: ее бдительное со­противление непримиримости Рима. Но чудо терпимости во­зникало вновь и вновь повсюду, где появлялось скопление куп­цов. Амстердам стал ее прибежищем, что было несомненной заслугой после религиозных столкновений между арминиана-ми и гомаристами (1619—1620 гг.)*. В Лондоне религиозная мозаика была окрашена во все цвета. «Здесь есть, — писал в 1725 г. один французский путешественник, — иудеи, проте­станты немецкие, голландские, шведские, датские, француз­ские; лютеране, анабаптисты, милленарии** [sic!], браунисты, индепенденты, или пуритане, и трясуны, или квакеры»²³. К это­му нужно добавить англичан, пресвитериан, да и католиков, ка­ковые, будь они англичане или иностранцы, обычно слушали мессу в домовых часовнях французского, испанского или пор­тугальского послов. Всякая секта, любое исповедание имели свои церкви или свои молитвенные дома. И каждое было узна­ваемо, сообщало о себе ближнему: квакеров «узнаешь за чет­верть лье по их одежде — плоской шляпе, маленькому галсту­ку, доверху застегнутому кафтану и по опущенным долу боль­шую часть времени глазам»²⁴.

Быть может, наиболее четко выраженной характеристикой таких супергородов было ранее и сильное социальное расслое­ние. Все они включали пролетариат, буржуазию, патрициат, бывший хозяином богатства и власти, столь уверенным в себе, что вскоре он перестанет себя утруждать принятием титула но­били (nobili), как то было во времена Венеции или Генуи²⁵. В общем, патрициат и пролетариат «расходились», богатые ста­новились более богатыми, а бедняки еще более нищими, ибо вечной бедой перенапряженных капиталистических городов была дороговизна, чтобы не сказать бесконечная инфляция. Последняя проистекала из самой природы высших функций го­рода, предназначение которых—господствовать над прилегав­шими к городу экономиками. Экономическая жизнь сама со­бой стягивалась, стекалась к городским высоким ценам. Но, будучи захвачены таким давлением, город и экономика, завер­шением которой он был, рисковали обжечься. В иные моменты дороговизна жизни в Лондоне или в Амстердаме превышала пределы терпимого. Сегодня Нью-Йорк освобождается от своих торговых и промышленных предприятий, которые бегут от громадных ставок местных сборов и налогов.

И, однако же, крупные полюса городской жизни слишком многое говорили заинтересованности и воображению, чтобы их призыв не был услышан, словно каждый надеялся принять участие в празднестве, в зрелище, в роскоши и позабыть труд­ности каждодневной жизни. Разве города-миры не выставляли напоказ свое великолепие? Если к этому добавлялись миражи воспоминаний, образ [города] вырастал до абсурда. В 1643 г. путеводитель для путешественников воскрешал в памяти Ант­верпен предыдущего столетия: город с 200 тыс. жителей, «как местных уроженцев, так и чужестранцев», способный принять «в своей гавани разом 2500 кораблей, [где они дожидались],

Пространства и экономики: миры-экономик

Символ английского морского могущества: разгром Непобедимой Армады. Деталь картины неизвестного мастера. Лондон, Гринвичский Национальный Морской музей. Фото музея.

28 Бывшему до 1640 г. королем Португальским.

Членения пространства г; времени р Европе

26 Coulon L. L'Ulysse franfais ou le voyage de France, de Flandre et de Savoie. 1643, p. 52—53, 62—63. 2? Morgado A. Historia de Sevilla. 1587, f> 56.

стоя на якоре, целый месяц и не могли разгрузиться»; богатей­ший город, предоставивший Карлу V «300 тонн золота», город, где ежегодно выплескивалось «500 млн. серебром, 130 млн. зо­лотом», «не считая вексельные деньги, кои притекали и утека­ли, как воды моря»²⁶. Все это было мечтою, дымом! Но на сей раз пословица права: нет дыма без огня! Алонсо Моргадо в 1587 г. утверждал в своей «Истории Севильи», будто «в город ввезено столько сокровищ, что можно было бы замостить все его улицы золотом и серебром»²⁷.

ПРАВИЛО ВТОРОЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ):

ГОСПОДСТВУЮЩИЕ ГОРОДА

СМЕНЯЮТ ДРУГ ДРУГА

Господствующие города не оставались таковыми вечно, in aeternum, они сменяли друг друга. Это было верно на вершине и верно на всех уровнях иерархии городов. Такие передвижки, где бы они ни происходили (на вершине или на середине скло­на), из чего бы они ни проистекали (из чисто экономических причин или нет), всегда бывали показательными. Они прерыва­ли спокойный ход истории и открывали перспективы тем более ценные, что они бывали редки. Когда Амстердам сменял Ант­верпен, когда Лондон сменял Амстердам или когда около 1929 г. Нью-Йорк обошел Лондон, это всякий раз бывало опроки­дыванием огромного исторического массива, выявлявшим хрупкость прежнего равновесия и силы того равновесия, кото­рое должно было утвердиться. Это затрагивало весь круг ми­ра-экономики, и последствия, как можно заранее догадаться, никогда не бывали только экономическими.

Когда в 1421 г. Мины сменили столицу, покинув Нанкин, открытый благодаря Синей реке для морского судоходства, чтобы обосноваться в Пекине, лицом к опасностям маньчжур­ской и монгольской границ, громадный Китай, массивный мир-экономика, опрокинулся бесповоротно; он отвернулся от определенной формы экономики и деятельности, связанной с удобствами сообщения по морю. Глухая, замкнувшаяся в се­бе столица, укоренилась в самом сердце суши, притягивая все к себе. Сознательный или бессознательный, то был, безуслов­но, решающий выбор. Именно в этот момент Китай проиграл в борьбе за господство над миром ту партию, которую он, не слишком это сознавая, открыл морскими экспедициями начала XV в., отправлявшимися из Нанкина.

Именно аналогичное развитие было завершено выбором, что сделал Филипп II в 1582 г. В то время как политически Испания господствовала в Европе, Филипп II в 1580 г. завоевал Португалию и разместил свое правительство в Лиссабоне, где оно пробудет почти три года. Лисабон приобрел от этого гро­мадный вес. Обращенный к океану, он был таким местом, отку­да можно было контролировать мир и господствовать над ним, [центром], о каком только можно было мечтать. Подкре­пленный авторитетом короля и присутствием правительствен-

ных учреждений, испанский флот в 1583 г. изгонит французов с Азорских островов, и пленные будут без суда и следствия по­вешены на реях. Так что оставить в 1582 г. Лисабон означало покинуть пост, откуда осуществлялось господство над эконо­микой империи, ради того, чтобы запереть испанскую мощь в сердце практически неподвижной Кастилии, в Мадриде. Ка­кой это было ошибкой! Задолго до того подготовлявшаяся Не­победимая Армада отправилась в 1588 г. навстречу своей гибе­ли. Испанская активность пострадала от такого отступления, и современники это осознали. Во времена Филиппа IV еще най­дутся ходатаи, советовавшие Католическому королю²⁸ осуще­ствить «старинную португальскую мечту» — перенести центр его монархии из Мадрида в Лисабон. «Ни для одного госу­даря,— писал один из них,—морская мощь не имеет такого значения, как для государя испанского, ибо единственно мор-

Членения пространства и времени в Европе

Пространства и экономики: миры-экономики

 

¹⁰ Cabral de Mello E. Olinda restaurada. Guerra e Agucar no Nordeste, 1630—1654. 1975, p. 72. * Мэхэн Альфред Т. (1840 —1914) — американский военный теоретик, создатель концепции «морской мощи» как решающего фактора военной политики.— Прим. перев.

³⁰ Cabral de Mello E. Op. cit., p. 72.

скими силами будет создано единое тело из многих провинций, столь друг от друга удаленных»²⁹. Обращаясь вновь к этой идее в 1638 г., один военный писатель предвосхитил язык адми­рала Мэхэна *: «Мощь, каковая всего более подобает испанско­му оружию, есть та, кою размещают на море; но сие государ­ственное дело столь всем ведомо, что я не стал бы его обсу­ждать, даже если бы счел оное уместным»³⁰.

Критиковать задним числом то, что не произошло, но мо­гло бы произойти,— это игра. Единственное, что можно ска­зать с уверенностью,— это то, что если бы Лисабон, подкре­пленный присутствием Католического короля, оказался побе­дителем, то не было бы Амстердама, по меньшей мере его не было бы так скоро. Потому что в центре какого-либо мира-экономики мог быть одновременно только один полюс. Успех одного означал отступление другого в более или менее краткий срок. Во времена Августа по всему римскому Средиземномо­рью Александрия боролась против Рима, который выйдет по­бедителем. В средние века необходимо было, чтобы в борьбе за право эксплуатации богатств Востока одержал верх какой-то один город, Генуя или Венеция. Их продолжительному поедин­ку не видно было конца вплоть до завершения Кьоджанской войны (1378—1381 гг.), когда Венеция одержит внезапную по­беду. Итальянские города-государства оспаривали превосход­ство с такой яростью, какую не удастся затмить их наследни­кам, современным нациям и государствам.

Такие сдвиги в сторону успеха или неудачи соответствовали подлинным потрясениям. Если происходило падение столицы какого-либо мира-экономики, то сильные сотрясения ощуща­лись далеко, вплоть до самой периферии. Впрочем, как раз на окраинах, в настоящих или псевдоколониях, это зрелище имело шансы оказаться самым очевидным. Утратив свое могущество, Венеция утратила и свою империю: Негропонт в 1540 г., Кипр (бывший лучшим украшением этой империи) в 1572 г., Кандию в 1669 г. Амстердам утверждает свое превосходство — Пор­тугалия теряет свою дальневосточную империю, а позднее оказывается на волосок от потери Бразилии. Франция с 1762 г. проигрывает первый серьезный тур в своем поединке с Ан­глией: она отказывается от Канады и практически от всякого надежного будущего в Индии. В 1815 г. Лондон утверждается в полной своей силе, а к этому времени Испания утратила или должна была утратить Америку. Точно так же после 1929 г. мир, накануне еще имевший центром Лондон, начинает концен­трироваться вокруг Нью-Йорка: после 1945 г. европейские ко­лониальные империи уйдут все, одна за другой: английская, ни­дерландская, бельгийская, французская, испанская (или то, что от нее оставалось), а ныне португальская. Такое повторение ко­лониального распада не было случайностью; рвались как раз цепи зависимости. Так ли трудно вообразить те последствия, которые повлек бы сегодня за собой по всему миру конец «аме­риканской» гегемонии?

ПРАВИЛО ВТОРОЕ

(ПРОДОЛЖЕНИЕ И ОКОНЧАНИЕ):

БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ ПОЛНОЕ

ГОСПОДСТВО ГОРОДОВ

Слова о господствующих городах не должны заставить ду­мать, будто речь всегда идет об одном и том же типе городских успехов и городских сил: в ходе истории такие центральные го­рода оказывались лучше или хуже оснащенными, а их различия и относительные недостатки при ближайшем рассмотрении подводят к достаточно верным истолкованиям.

Если мы возьмем классическую последовательность го­сподствовавших городов Запада — Венеции, Антверпена, Ге­нуи, Амстердама, Лондона,— к которым мы не раз еще будем обращаться, то сможем констатировать, что первые три не рас­полагали арсеналом всего необходимого для экономического доминирования. В конце XIV в. Венеция была торговым горо­дом в полном расцвете, но она наполовину была обязана про­мышленности и вдохновлялась ею, а если она и имела свою фи­нансовую и банковскую структуру, то эта система кредита функционировала лишь внутри венецианской экономики, то был двигатель эндогенный. Антверпен, практически лишенный флота, предоставил убежище европейскому торговому капита­лизму; для торговли и прочих дел он был своего рода испан­ским постоялым двором. Всякий находил там то, что сам туда привозил. В более позднее время Генуя будет обладать только банкирским первенством наподобие Флоренции в XIII—XIV вв.; и если она играла первые роли, то потому, что клиентом ее был король Испанский, хозяин драгоценных металлов, а также по­тому, что на рубеже XVI и XVII вв. наблюдалась некая неяс­ность в определении центра тяжести Европы: Антверпен этой роли более не играл, Амстердам еще не играл, речь шла самое большее об антракте. В лице Амстердама и Лондона города-миры обладали полным арсеналом экономического могуще­ства, они подчинили себе все: от контроля за мореплаванием до торговой и промышленной экспансии и полного спектра всех форм кредита.

Что также варьировало, от одного случая господства к дру­гому, так это обладание политическим могуществом. С этой точки зрения Венеция была сильным независимым государ­ством; в начале XV в. она завладела материковыми землями, близкими к ней и служившими обширным защитным поясом. С 1204 г. она располагала колониальной империей. Зато Ант­верпен не будет иметь в своем распоряжении, так сказать, ни­какой политической мощи. Генуя была лишь территориаль­ным островом: она отказалась от политической независимо­сти, сделав ставку на другое орудие господства, каким служили деньги. Амстердам присвоил себе в некотором роде право соб­ственности на Соединенные Провинции, желали последние то­го или нет. Но в конечном счете его «царство» было ненамного большим по размерам, чем венецианская Terraferma. С возвы­шением Лондона все изменяется, ибо огромный город распола-

гленении пространства к времени е Европе

Пространства и экономики: миры-экономики

 

³¹ Carriere Ch.,
Courdurie M. L'Espace
commercial marseillais aux
XVII' el XVIII' siecles
(машинописный текст),
p. 27.

³² A.N., Marine. B⁷ 463,
11 (1697 г.).

гал английским национальным рынком, а затем рынком всех Британских островов вплоть до того дня, когда с изменением масштабов мира этот сгусток могущества не окажется всего лишь маленькой Англией перед лицом мастодонта — Сое­диненных Штатов.

Короче говоря, прослеживаемая в самых основных своих чертах последовательная история господствовавших городов Европы после XIV в. с самого начала рисует нам картины эво­люции нижележавших миров-экономик, более или менее связанных и устойчивых, колебавшихся между ориентацией на центры сильные и центры слабые. Такая последовательность мимоходом освещает также и варьировавшую ценность ору­дий господства: мореплавания, крупной торговли, промы­шленности, кредита, политического могущества или насилия...

ПРАВИЛО ТРЕТЬЕ: РАЗЛИЧНЫЕ ЗОНЫБЫЛИ ИЕРАРХИЗОВАНЫ

Разные зоны какого-нибудь мира-экономики устремляют свой взор к одной и той же точке, к центру: будучи «поляризо­ваны», они образуют уже совокупность с многочисленными связями. Как заявит в 1763 г. марсельская торговая палата: «Все виды коммерции между собою связаны и, так сказать, про­тягивают руку друг другу»^{3 х}. Столетием раньше некий наблю­датель (в Амстердаме) уже делал из голландского случая вы­вод, «что существовала такая связанность между всеми частя­ми коммерции во Вселенной, что пренебрегать какой-нибудь из них означало бы плохо знать прочие»³².

И связи, единожды установленные, сохраняются надолго.

Какая-то страсть сделала из меня историка Средиземно­морья второй половины XVI в. В мыслях я совершал плавания, заходил в гавани, вел обмен, продавал во всех его портах на протяжении доброго полустолетия. Потом мне понадобилось заняться историей Средиземноморья XVII и XVIII вв. Я поду­мал было, что специфика этого времени поставит меня в за­труднительное положение, что мне потребуется, для того что­бы почувствовать себя в нем, переучиваться заново. Но доволь­но быстро я заметил, что нахожусь в знакомой стране, будь то в 1660 г., в 1670 г. или даже в 1750 г. Базовое пространство, маршруты, сроки перевозок, производство, обмениваемые то­вары, гавани — все, или почти все, оставалось на прежнем ме­сте. В целом тут или там наблюдались какие-то изменения, но относившиеся почти что к одной лишь надстройке; это одно­временно и много и почти ничего, даже если такое почти нич­то— деньги, капиталы, кредит, возросший или уменьшив­шийся спрос на тот или другой продукт — могло доминировать над стихийной, «приземленной» и как бы «натуральной» жизнью. Последняя, однако, продолжалась, не зная, собственно, что подлинные хозяева уже не те, что прежде, и, во всяком слу­чае, не больно об этом беспокоясь. То, что оливковое масло Апулии в XVIII в. вывозилось в Северную Европу через Триест,

³³ Chorley P. Oil, Silk
and Enlightenment.
Economic Problems in
XVIIIth Century Naples.

1965. См. также:
Ciriacono S. Olio ed Ebrei
nella Repubblica veneta del
Settecento. 1975, p. 20;

³⁴ Cm. t. 2 настоящего
труда, гл. 4.

³⁵ Braudel F. Medit...,

1966, I, p. 113 sq.

Анкону, Неаполь и Феррару и гораздо меньше—в Венецию³³, конечно же, имело значение, но так ли уж важно это было для крестьян, возделывавших оливковые рощи?

Именно опираясь на этот опыт, объясняю я себе строение миров-экономик и механизмы, благодаря которым сосуще­ствовали капитализм и рыночная экономика, взаимопроникав­шие, но никогда не сливавшиеся. На суше и вдоль течения рек столетиями и столетиями организовывались цепочки локальных и региональных рынков. Судьба такой локальной экономики, функционировавшей сама собой сообразно своим рутинным приемам, заключалась в том, чтобы периодически бывать объ­ектом интеграции, приведения к «разумному» порядку, к выго­де какой-то одной господствующей зоны, какого-то одного го­сподствующего города. И длилось это столетие или два, пока не появлялся новый «организатор». Как если бы централизация и концентрация ³⁴ ресурсов и богатств непременно происходи­ли к выгоде нескольких изобранных мест накопления.

Если оставаться в рамках вышеприведенного примера, то показательным было использование Адриатики в интересах Венеции. Это море, которое Синьория контролировала самое малое с 1383 г., с овладением Корфу, и которое для нее было своего рода национальным рынком, она именовала «своим зали­вом» и утверждала, будто завоевала его цено