Смена владельцев трона на Руси редко проходила без кровопролития.
Декабрь 1825 года не был исключением.
Плохо ли, хорошо правил четверть века Александр I, но при всем его лицемерии он не выказывал явно, в жесткой форме, своего самовластия. Непокорных карал — без крови, но больно. Например, ссылкой — Пушкина, Сперанского, удалил от двора Сенявина.
Николай расчистил себе путь к трону пушечными залпами. Картечь косила всех подряд: убегающих солдат с незаряженными ружьями, любопытных простолюдинов.
Среди тех, кого расстреливали, было немало морских офицеров и матросов гвардейского флотского экипажа. Экипаж вывели на Сенатскую площадь капитан-лейтенант Николай Бестужев и лейтенант Михаил Кюхельбекер. В рядах восставших войск каждый четвертый был одет в матросский бушлат. Николай тоже рассчитывал на гвардейский экипаж, но он плохо знал моряков…
Собственно, о Николае до 14 декабря мало что слышали. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».
Так уж повелось на Руси со времен Екатерины: обосновавшись на троне, новые властители старались разными актами укрепить свой авторитет, Николаю тоже позарез были нужны сейчас хотя бы внешне эффектные меры поднятия престижа.
По традиции своих царственных предшественников, император сразу же вернул на службу некоторых известных лиц, например, Сперанского. Возвратил из Михайловского Пушкина. По высочайшему повелению барон Дибич сообщал: «…г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря…»
Среди этих немногих внезапно оказался опальный вице-адмирал Дмитрий Сенявин. Десяток с лишним лет томился без дела, перебивался кое-как, нищенствуя, авторитетнейший среди моряков боевой адмирал. На полях приказа о его возвращении царь написал: «Принять прежним старшинством, объявить, что я радуюсь опять видеть во флоте имя, его прославившее». Не без умысла, когда еще невский лед был обагрен людской кровью, Николай приблизил Сенявина к себе, назначив генерал-адъютантом. Но скоро случился конфуз. Сына Сенявина, Николая, взяли под стражу по подозрению к причастности к событиям на Сенатской площади. Его отпустят, не доказав вины, через три месяца по высочайшему повелению, «вменя арест вместо наказания». Видимо, «не было дыма без огня».
Вернувшись на флот, Сенявин весь отдался службе, наверстывая упущенное, а вскоре события вовлекли его в канву хитросплетений внешней политики Николая.
На гравюре в честь подписания Ништадтского мира[79]по повелению Петра выбили слова: «Конец сей войны таким миром получен не чем иным, токмо флотом, ибо землю никаким образом достигнуть было невозможно ради положения места».
Безусловно, прав Евгений Тарле, указав на «колоссальное значение флота в русских триумфах конца петровского царствования». Кто уяснил непреложность петровских заветов, тому сопутствовал успех, и наоборот. С тех пор действенная политика вне пределов России стала немыслима без применения вооруженной руки флота. Особенно когда интересы России устремлялись к морским просторам в далекие края.
…В 1821 году Греция, более трехсот лет стонавшая под турецким игом, восстала против своих поработителей. Возглавил восстание генерал на русской службе Александр Ипсиланти[80], участник Отечественной войны, потерявший руку в сражении под Дрезденом. Бывший адъютант Александра I ждал от императора сочувствия и поддержки, но так и не дождался.
Статс-секретарь, выходец с острова Корфу, Иоанн Каподистрия не мог оставаться равнодушным к участи своих соотечественников. Он, в противовес Нессельроде, внушал Александру I мысль о необходимости военного давления на Порту, чтобы помочь греческим патриотам. Но события во Франции, волнения в Европе развили у Александра болезненную подозрительность. Его больше интересовало единство «Священного союза»[81], чем «национальные чаяния» греков. Свободолюбие греческих повстанцев испугало Александра I, и он занял позицию невмешательства. Александр уволил Ипсиланти из русской армии. В официальном ответе Ипсиланти он осуждал выступление греков. В конце концов Каподистрия получил отставку. Греческий народ бережно хранил в памяти прежние подвиги русских моряков под командой адмиралов Спиридова, Ушакова, Сенявина, трижды приходивших защищать их от иноземцев. Издавна религиозные, культурные и экономические связи соединяли Россию и Грецию. Симпатии русского общества греческим патриотам не вызывали сомнений. «Греция восстала и провозгласила свободу… Ничто еще не было столь народно, как дело греков», — писал Александр Пушкин.
В конце царствования и Александр I начал подумывать о помощи грекам. Как-никак они тоже христиане.
Шло время. Турки не скрывали намерения вырезать поголовно восставших. Греки, самоотверженно сражаясь, освободили большую часть Пелопоннеса, громили турок на море. Османская империя обратилась за помощью к Египту. Силы оказались неравными. С помощью союзника началось жестокое усмирение непокорных греков. За Египтом издавна стояла Франция. Англия, не желая оставаться в стороне, тоже признала право греков на войну.
Весной 1826 года в Петербург прибыл посланец английской короны герцог Веллингтон, официально поздравить Николая с вступлением на престол. Вторая, не менее важная цель была дипломатическая.
Россия проявила явный интерес к греческим делам. Появился повод урезонить и дать по рукам южному строптивому соседу. В этих руках проливы — ключи от Черного моря, торговой отдушины России. Не могла же британская корона безучастно наблюдать единоличное вмешательство своего грозного союзника в сферу заветных английских интересов. Понимали суть этого маневра и Николай, и его послушный секретарь Нессельроде, и посол в Англии князь Ливен. С неохотой встречались они с Веллингтоном.
— Вы знаете, милорд, — начал с ним разговор император, — я решился идти по стопам моего любезного брата. А император Александр перед смертью принял твердое решение — с оружием в руках заставить Порту уважать права России. Пока Россия еще не ведет войны с Портой, но дружба между нами прекратилась.
— Его королевское величество с пониманием относится к интересам России, — учтиво поклонился герцог, — поэтому Англия бескорыстно предлагает руку помощи в этом деле.
Бесстрастный взгляд Николая на какой-то миг подернулся пеленой сомнения. «Знаем мы вашу бескорыстную помощь. Пусти козла в огород».
— Общеизвестно наше давнее христианское содружество, — не отводя взора от собеседника, ответил Николай. — Наш долг повелевает принять немедленные меры к прекращению истребительной войны. Мы не оставляем надежды, что Франция поддержит наши усилия.
Англия и Россия провозгласили право греков на автономию. Эти права не признали ни Турция, ни Египет. Даже Франция осталась пока в стороне. Любое право должно подтверждаться. То ли законом для всех одинаково, то ли силой для несогласных.
На Кронштадтский рейд ежегодно приходили новые корабли из Архангельска. Осенью 1826 года Балтийский флот пополнился целым отрядом. На рейде бросили якоря два семидесятичетырехпушечных линейных корабля «Азов» и «Иезекииль» и военный транспорт «Смирный». Первым у командира отряда капитана 1-го ранга Михаила Лазарева появился командующий Балтийской эскадрой адмирал Роман Кроун.
О своем назначении командиром вновь строящегося корабля Лазарев узнал в конце февраля 1826 года и сразу же выехал в Архангельск. За время его отсутствия в Петербурге произошли события на Сенатской площади. Среди арестованных оказались его сослуживцы в прошлом — капитан-лейтенант Торсон, лейтенанты Д. Завалишин и Ф. Вишневский. Называли фамилии других арестованных моряков, с которыми он был знаком, — Николай Бестужев, Михаил Кюхельбекер… Офицеры вывели на Сенатскую площадь матросов гвардейского экипажа. Поговаривали, что главной целью их было — свержение императора. Что думал он об этих людях? О том он старался ни с кем не делиться, ни в разговорах, ни в письмах…
Каждый новый корабль после спуска со стапелей на воду и достройки на плаву становится для экипажа родным домом. В домах владельцы по-разному смотрят за своим хозяйством. А корабль — дом-то казенный, не свой. Одни хозяева-капитаны ждут, когда все будет готово, не обременяя себя заботами. Другие вообще время постройки используют для собственных развлечений. Когда еще выпадет беззаботный досуг…
Лазарев был не из таких. Приехав в Архангельск, он с головой окунулся в любимое дело — перестройку и вооружение корабля по своим замыслам. К нему сразу запросились прежние сослуживцы — Нахимов, Бутенев, Путятин, Домашенко. По его ходатайству всех назначили на «Азов». Они отвечали преданностью и, не считаясь со временем, помогали делом и советом.
На корабле нет мелочей. Любая конструкция, переборка, каждая незаметная снасть может сыграть решающую роль в схватке со стихией. Потому все должно исполняться добротно при постройке корабля. В море поправлять будет поздно, да и невозможно.
Среди молодых офицеров Лазарев выделил новичков — мичмана Корнилова, приметил гардемарина Истомина.
В Архангельске каждый офицер, матрос четко знали свои обязанности. Затем на переходе в Кронштадт ежедневные тренировки поднимали день ото дня высокую выучку экипажа. По секундам командир рассчитывал и добивался выполнения каждого элемента в парусных и артиллерийских учениях…
Из доклада командующего эскадрой Балтийского флота морскому министру: «С удовольствием уведомляю вас, что прибывший на Кронштадтский рейд корабль «Азов» примерной опрятностью и чистотой обращает на себя внимание».
Выслушав похвалу в докладе министра, Николай вспомнил фрегат «Крейсер», но приказал:
— Пускай с пристрастием перепроверит правильность похвалы Кроуна Адмиралтейств-коллегия.
Комиссия собралась солидная — ушаковцы: вице-адмирал Семен Пустошкин, капитан-командор Федор Митьков, генерал-интендант Василий Головнин и другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней.
На всех кораблях «найдена должная исправность, — доносили комиссары, — а что касается до корабля «Азов», то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по «силе означенного предложения начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно, удобны и полезны для флота, которым и описание комиссия вскорости засим имеет представить вместе с чертежом». А председатель комиссии Пустошкин похвалил Лазарева отдельным рапортом — «присовокупляя к тому, что как все то полезное устройство на корабле «Азов» сделано благоразумным распоряжением командира оного капитана 1-го ранга Лазарева 2, то я, как первенствующий комиссии, и отношу все сие в полной мере к собственной чести и усердию ко благу службы его, Лазарева».
«Азов» наконец-то втянулся в гавань, ошвартовался у стенки.
Император не вытерпел, услышав похвалу адмиралов, сам приехал на «Азов». Молча прошел по всем палубам, задержался на артиллерийских деках. Слушал объяснения командира, чуть наклонив голову, упершись взглядом в орудийные станки… Покидая «Азов», бросил коротко морскому министру, вице-адмиралу Моллеру:
— Сии новшества полезны. Надобно их впредь исполнять на всех прочих новых кораблях…
После проверяющих на «Азов» потянулись друзья-приятели. Первым у трапа Лазарев расцеловал брата Андрея и Александра Авилова, командира «Гангута».
— Ну, показывай свои диковинки, Михаил Петрович, — рассмеялся Авинов, — весь Кронштадт взбудоражил. Нам, командирам, Кроун уже проходу не дает. Велит все сделать, как у тебя.
Больше всего удивило Авинова новшество на баке. На первой палубе Лазарев оборудовал лазарет для матросов.
— Молодчина ты, Михаил Петрович, — откровенно похвалил он друга. — Все при месте — и кухня, и нужное место. А главное, — он кивнул на большой световой люк в подволоке, — светло для матросиков, и простужаться не будут.
Оглядывая каюту командира, Авинов восхищался изящной отделкой, даже с некоторым шиком.
— Что же ты хочешь, — оправдывался командир, — у меня вся жизнь в этих стенах. Ты-то вот женился, так небось и норовишь на бережок почаще сбегать. Кстати, а что Алексей не появляется?
Андрей присвистнул:
— Он далече нынче. Государь почему-то вздумал его из Москвы во время коронации отправить с поручением в Николаев и на Каспий, в Астрахань.
Михаил зябко поежился:
— Затесался Алексей в придворную службу. По мне, нет хуже ярма, чем в прислугах ходить.
В наступивших сумерках вошел Егор, зажег свечи. После второй бутылки мадеры разговор перешел к событиям минувшего лета. Казням пятерых зачинщиков смуты, суровым приговорам остальным возмутителям спокойствия. Никто из собеседников и не думал оправдывать заговорщиков, однако сходились во мнении, что среди них не было людей бесчестных и недалеких. Андрей, к слову, вспомнил Михаила Кюхельбекера. Затем неожиданно заговорил Михаил:
— Не мне судить этих подстрекателей. Государь сурово их покарал. И все же, — Лазарев окинул взглядом друзей, — не будучи знаком ни с кем близко из них, не могу не вспомнить того, кого знавал коротко почти два года. Я говорю о Дмитрии Завалишине. Жаль мне его безмерно, славный был мичман, без изыскательства и унижения служил, безукоризненно честно в должности ревизора и выторговывал каждую копейку для матросов. Душою был чист и море любил. — Лазарев передохнул, отпил вина. — Пылкая была душа, огнедышащая натура. Голова всегда полна реформ, предостерегал я его, потому что души в нем не чаял…
Долго еще светились балконные оконца салона командира. Андрей и Авинов остались ночевать на корабле.
Оказалось, что бодрствовали не только гости командира. В своей каюте дописывал письмо лейтенант Павел Нахимов своему верному дружку Михаилу Рейнеке: «Вообще кампания наша кончилась очень приятно, не было никаких неудовольствий, и офицеры между собой были очень согласны. Надо послушать, любезный Миша, как все относятся об капитане, как все его любят! Право, такого капитана русский флот не имел, и ты на будущий год без всяких отговорок изволь переходить к нам в экипаж, и тогда с удовольствием моим ничто не в состоянии будет сравниться!.. Прощай».
Лед в Финском заливе еще не сошел. От Ораниенбаума до Кронштадта, припекаемые апрельским солнцем, чернели проталины от полозьев. Днем и ночью, используя последние дни санного пути, интенданты спешно завозили потребное имущество. Впервые за двадцать лет снаряжалась эскадра в Средиземное море. Николай поторапливал. Ему не терпелось поскорее сделать свой первый военный шаг в Европе на прямой ноге, без дрожи в коленках. Он хотел, чтобы уже в конце мая эскадра вышла в море. Такого в прошлом не помнили старые адмиралы.
По счастливому совпадению, эскадру возглавил адмирал Дмитрий Сенявин. Два десятилетия назад в тех краях он освобождал Корфу и Далмацию от наполеоновских оккупантов, колотил турок у Дарданелл и Афонской горы.
В этот раз ему поручалось довести соединенную армаду кораблей до Портсмута. Там он должен по обстановке выделить и отправить к берегам Греции новую эскадру под командой контр-адмирала Гейдена[82].
Сенявин поднял свой флаг на «Азове». Почему? Во-первых, ему приглянулся этот семидесятичетырехпушечный красавец еще в прошлом году, когда он пришел из Архангельска. Познакомившись с порядками на «Азове», он утвердился в правильности выбора. Обычно флагман выбирает наиболее мощный и маневренный корабль. Не меньшее значение он придает капитану корабля-флагмана. В море даже в мирной обстановке случается разное. Поэтому первым помощником командующего становится командир флагманского корабля. Он же должен при случае быть всегда готовым занять его место. Пообщавшись накоротке с Лазаревым, Сенявин безошибочно определил в нем основное — высокое мастерство и солидный опыт, решительность и независимость действий, и главное, умение общаться с подчиненными офицерами и матросами.
В конце мая эскадра начала вытягиваться на Большой Кронштадтский рейд. Один за другим отдавали якоря от Толбухина маяка восьмидесятичетырехпушечный «Гангут», семидесятидвухпушечный «Князь Владимир», «Иезекииль», «Азов» под флагом адмирала Сенявина… Всего двенадцать кораблей и фрегатов вытянулись в линию для смотра.
9 июня Николай делал смотр эскадре. В два часа дня царская яхта с английским и французским посланниками и многочисленной свитой под звуки марша подошла к парадному трапу «Азова».
Выслушав рапорт Сенявина, царь прошел по верхней палубе. Довольный осмотром, спустился на батарейные палубы, заглянул в арсенал. Все было в полном порядке. Но у Лазарева всегда была в запасе своя, командирская, изюминка.
Вдоль переборки на специальной подставке сверкали ружейные замки, выложенные в буквы и слова.
— Гангут… Чесма… Ревель… — перечислял Николай имена победных сражений русских моряков. — Позволь, командир, а что сие означает? — Николай ткнул пальцем в последнюю букву «И».
— Ваше величество, после этой буквы продолжение следует…
— И что же будет дальше? — недоумевая, допытывался царь.
— Имя первой победы флота, ваше величество.
— Хм, посмотрим… — проговорил он, покидая арсенал.
Две недели незаметно пролетели в хлопотах. Меняли паруса, прежние оказались ветхими, получали новые запасные комплекты, дополнительные якорные канаты, подгоняли орудийные станки, еще раз проверяли боевые припасы.
Балтику эскадра миновала без происшествий. Почти месяц присматривался Сенявин к командиру «Азова». Прислушивался к командам, их исполнению, на ходу под парусами, на якоре при стоянке. Наблюдал, как исполняют распоряжения Лазарева офицеры и матросы. Особенно внимательно следил за тренировками пушечных расчетов. В конечном итоге победу в бою одержит тот, кто точнее и быстрее поразит неприятеля огнем и произведет наиболее грамотно маневр кораблем, правильно и безошибочно сосредоточит огневой шквал на поражение. При этом и сохранит свой корабль от неприятельских залпов…
Жарким августовским днем 1827 года на обширный Спитхедский рейд, подгоняемый легким бризом, с зарифленными парусами втягивался линейный корабль «Азов», лучший и образцовый корабль Балтийского флота. На грот-стеньге трепетал Андреевский, с красным квадратом в левом верхнем углу, флаг командующего Балтийской эскадрой. В кильватер «Азову» держали строй полтора десятка кораблей.
На шканцах «Азова», опершись о фальшборт, вглядывался в даль, в закрытое маревом побережье адмирал Сенявин. Там лежал Портсмут. Издавна главное средоточие британского флота.
Без малого два десятилетия назад покинул он эти берега и с экипажами своих кораблей возвратился в Россию. Впал в немилость, ушел в отставку…
Размышления прервал командир «Азова», капитан 1-го ранга Лазарев:
— Ваше высокопревосходительство, дозвольте салютовать крепости?
— Добро, — коротко ответил адмирал.
Лазарев махнул рукой, и залпы корабельных орудий возвестили о прибытии русской эскадры. Корабли салютовали главной базе дружественного британского флота, кораблям на рейде.
Глаза Сенявина сияли. Стоявшие на палубах английские моряки не скрывали восторга, наблюдая за отменной выучкой русских экипажей.
Но внешнее благополучие эскадры не приносило полной радости и внутреннего покоя адмиралу. За полтора месяца пребывания на эскадре Сенявин поневоле не раз замечал грубость и произвол офицеров в обращении с матросами, которые претили ему. Прежняя служба на Черном море под началом Ушакова раскрыла ему душу русского человека. Всегда старался он, как мог, чтобы его подчиненные служили не за страх, а за совесть. И матросы отвечали ревностной службой. Десятки и сотни в чем-то схожих друг с другом простых русских людей были близки и понятны ему. Он навсегда усвоил, что дух, настрой матросов решает успех в бою.
«Без духа ни пища, ни чистота, ни опрятность не делают человеку добра», — говорил он не раз офицерам и требовал от них видеть в служителях прежде всего людей и заботу о них почитать первым делом…
На следующее утро об этом и вел разговор адмирал с Гейденом и Лазаревым. В прошлые годы службы он не знал ни того, ни другого, хотя о Лазареве был наслышан, — тот трижды ходил вокруг света. Гейден, круглолицый, с брюшком, голландец по происхождению, почти всю службу в России провел на гребном флоте, но император почему-то назначил его командовать эскадрой кораблей в Средиземном море.
Полуденное солнце начинало припекать, легкий бриз врывался в открытую балконную дверь, обдавая приятной прохладой лицо.
— Замечено мною, ваше превосходительство, — Сенявин повернулся к Гейдену, — что господа корабельные офицеры употребляют в обращении к служителям непристойные слова, а те, глядя на них, промеж себя сорят ругательства. — Сенявин, прохаживаясь по каюте, остановился перед Лазаревым. — Дошли до меня сведения, что офицеры «Азова», к примеру лейтенант Нахимов, хоть часто и по усердию к службе, но преступают меру наказания, дозволяют себе, сверх того, в пылу ударять служителей во время работы.
Багровое лицо Гейдена покрылось потом. Все это было для него не новостью, но такие суждения начальства он слыхал впервые. Тем более в памяти еще свежи события на Сенатской площади.
— Посему, — твердо продолжал Сенявин, — предписываю объявить господам командирам приложить старания, дабы искоренить дурное обращение, а коли не исполнят сей запрет, взыскивать и наказывать строго. А вам, капитан, — Сенявин обратился к Лазареву, — сие поставлю на замечание и предписываю виновных в рукоприкладстве офицеров арестовать на три дня, сделав им строгий выговор. — Сенявин сделал паузу. — О сих позициях по эскадре приказ соответственно будет отдан.
Отпустив Гейдена и Лазарева, адмирал вышел на балкон. Скользнув взглядом по живописной акватории бухты, почему-то вспомнил предписание морского министра Моллера ему, Сенявину, высочайше утвержденное Николаем. Запомнились главные пункты для «должного совершенства по всем частям морской службы». С чисто немецкой педантичностью Моллер сочинил, а царь утвердил.
Первое — наблюдать должную форму в одежде, второе — вахтенным офицерам быть непременно в сюртуках при эполетах, третье — никаких неформенных шапок и шинелей ни офицерам, ни нижним чинам отнюдь не носить, четвертое — на рейдах, где бы то ни случилось, быть всем должностным в полном мундире…
Форма, форма и форма. И ни слова о содержании, о людях. Пришел на ум вдруг трехнедельный кромешный ад, пережитый его эскадрой во время ураганного шторма в Атлантике… Какая там форма, когда корабли дышали на ладан. Чтобы такое понять, надо самому пережить…
А что касается до служителей, матросов, то он, конечно, понимал, что ни внушения, ни его приказы не изменят сути самой системы отношения с нижними чинами на флоте, ибо эта же система господствует во всем государстве. И все же он стремился укротить зло, хотя бы и на время…
Приказ адмирала произвел сильное впечатление на офицеров, особенно на молодых. Переживал и Нахимов. Прежние его взгляды на службу, на матросов, от которых требовали безупречного повиновения самыми суровыми мерами, казались незыблемыми. Упрек боевого адмирала прозвучал властно и заставил задуматься и пересмотреть многое…
В последний день июля к Сенявину прибыл русский посол в Лондоне князь Ливен. Адмирал давно ждал этого визита. Сам наведывался к послу в Лондоне. Пока эскадра переходила из Кронштадта в Портсмут, в Лондоне произошло важное событие. Россия, Англия и Франция заключили между собой трактат о посредничестве в прекращении Турцией военных действий против греков. «Если в течение одного месяца Порта не примет перемирия, то они соберут свои эскадры с целью воспрепятствовать прибытию в Грецию или в Архипелаг всякого подкрепления из турецких и египетских военных снарядов». Как и предполагал Сенявин, Порта отвергла примирение.
— Ваше превосходительство, — сообщил Ливен, — нынче получено известие, что султан отклонил запросы союзников и не намерен прекращать разбой в Греции. Следует отправлять эскадру, согласно высочайшему повелению.
Сенявин кивнул. Да, так предусматривала секретная инструкция царя.
— Кроме того, — продолжал Ливен, — я располагаю тревожными сведениями из Константинополя. Вы знаете, что у берегов Греции находятся эскадры — английская Кодрингтона и французская де Риньи. Наш посол сообщает о распрях этих адмиралов между собой. Они вообще весьма прохладно смотрят на пресечение разбоя в Греции.
— Почему так? — удивился сначала Сенявин, но потом вспомнил о двуличии англичан у Дарданелл двадцать лет назад.
— Британия и Франция в прекращении бойни и усилении Греции на Пелопоннесе усматривают лишь выгоду для России. Отсюда и вся их политика…
В тот же день Сенявин вызвал Гейдена.
— Государь отдал на мое усмотрение определить состав вашей эскадры. Для успеха предстоящего дела флагманом эскадры безусловно будет «Азов», как лучший и самый боевой корабль.
Гейден был доволен. Он сам только об этом и думал.
— Начальником штаба эскадры следует назначить Лазарева…
Четыре линейных корабля и четыре фрегата отрядил Сенявин в эскадру Гейдена.
Вскоре он собрал командиров кораблей отправляемой эскадры и вручил Гейдену наставление по обращению с нижними чинами. Оно было составлено в лучших ушаковских традициях по обучению и воспитанию матросов.
— Дальнейший переход до Архипелага эскадры, состоящей по большей части из людей неопытных, требует экзерциций и строгого порядка, — начал Сенявин. — Господа же офицеры имеют ложные правила о дисциплине. Прежде всего должно научить людей, что им делать, а потом взыскивать с них. — Сенявин повернулся к Лазареву: — Зачитайте командирам наставление.
— «Корабль «Азов» на Спидхедском рейде пятого августа тысяча восемьсот двадцать седьмого года…» — начал вполголоса, но четко Лазарев. Документ подлежал оглашению только командирам кораблей. Отправляя эскадру в отдаленные места, флотоводец по-отечески напутствовал русских офицеров: — «Должно требовать с господ офицеров, чтобы они чаще общались со своими подчиненными, знали бы каждого из них и знали бы, что служба их не состоит только в том, чтобы командовать во время работы, но что они должны входить и в частную жизнь подчиненных… Они должны знать дух русского матроса, которому иногда спасибо дороже всего. — Начальник штаба на мгновение остановился. — Непристойные ругательства во время работы не должны выходить из уст офицеров, а неисправности и проступки матросов наказываются по установленной военной дисциплине».
Невольно вспомнил Лазарев беседы о нижних чинах с Завалишиным, который пылко защищал матросов. Но там был молодой мичман, а здесь те же истины, правда, в другой форме, произносил заслуженный адмирал, честь и авторитет которого среди моряков на флоте оставались непререкаемы…
Эскадра уходила на рассвете, когда город еще спал. Сенявин поднялся на шканцы. Один за другим снимались с якорей красавцы корабли. Головным шел флагман «Азов».
Первую походную вахту на флагмане правил Нахимов. Полагаясь на него, Лазарев в подзорную трубу глянул за корму, там выстроились в кильватер «Азову» корабли. Впервые в боевом строю он отвечал не только за свой корабль. Первым следом шел восьмидесятипушечный «Гангут». На шканцах наветренного правого борта Лазарев без труда различил фигуру командира, капитана 1-го ранга Авинова. «Как всегда, настороже Александр Павлович», — подумал Лазарев. Барабанная дробь прервала мысли. Младший флагман приветствовал главнокомандующего. Лазарев и Гейден подняли руки, отдавая честь. Один за другим, распустив паруса, проплывали мимо Сенявина величественные громады. Они шли в далекий, нелегкий поход, их ждала бухта Наварина… Адмирал приложил руку к шляпе, выпрямился, и улыбка его напутствовала уходящих моряков.
Было над чем поразмыслить уходившим в поход офицерам. Так или иначе, благожелательные напутствия Сенявина нашли отзвук в их сердцах. Это подтвердило и происшествие, случившееся вскоре на «Азове».
Миновав Балеарские острова, при подходе к Сицилии эскадра попала в сильный шторм.
Ветер крепчал. На «Азове» обтягивали крюйсель — второй снизу парус на последней бизань-мачте. Внезапно налетел сильный шквал, один из матросов сорвался с рея и упал за борт. Его крик услышал находившийся в кают-компании молодой мичман Александр Домашенко. Без раздумий он выскочил через открытое оконце на палубу и как был, в одежде, прыгнул за борт. Вслед ему кто-то из офицеров бросил кресло. Александр Домашенко слыл среди офицеров отличным пловцом. В несколько минут он доплыл до матроса и подал ему спасительный стул.
— Держись, братец. Я сейчас!
Вдали Домашенко заметил яркий буек, брошенный с «Азова». «Азов» привели к ветру, быстро спустили шлюпку, в нее прыгнули три офицера с матросами и налегли на весла, рванулись к видневшимся среди волн пловцам.
Задний мателот «Гангут» тоже лег в дрейф и спустил шлюпку. Домашенко почти доплыл до спасительного буйка и услышал крик. Оглянувшись, он увидел, что матрос захлебывается, и, отпустив буек, повернул обратно. Едва успел подплыть, матрос, захлебываясь, отпустил стул и ушел под воду.
Домашенко схватил его за робу, вытянул из воды, но и у него силы, видимо, были на пределе. С шлюпки кричали, подбадривали. До матроса и Домашенко оставалось пять-шесть саженей. Вдруг с сильным порывом ветра налетел очередной шквал, и гигантская волна скрыла обоих в морской пучине…
На вечерней молитве экипажи кораблей помянули погибших. За чаем офицеры восхищались благородным поступком Домашенко, пришедшим на помощь товарищу. Когда наступило молчание, Нахимов, как бы выражая мысли кают-компании, произнес:
— Однако какая готовность жертвовать собой для пользы ближнего! Поступок сей, господа, заслуживает быть помещенным в историю нашего флота.