ФРЭНК СИНАТРА, со стаканом бурбона в одной руке и с сигаретой в другой, стоял в тёмном углу возле бара в обществе двух привлекательных, но уже поблекших блондинок, которые сидели, ожидая, когда он что-нибудь скажет. Но он молчал. Он был немногословен в течение всего вечера, однако сейчас, в этом закрытом клубе на Беверли-Хиллз, пристально смотря сквозь дым и полутьму в огромную комнату за баром, он казался ещё более отстранённым. Он смотрел туда, где множество молодых парочек либо сидели, сгрудившись вокруг маленьких столов, либо танцевали посреди зала под громкое бренчание фолк-рока, ревущего из динамиков. Две блондинки, впрочем, как и четверо друзей Синатры, стоявших поблизости, знали, что навязывать разговор сейчас, когда он так угрюмо молчалив, – плохая идея. Настроение, которое вряд ли можно назвать необычным для первой недели ноября, за месяц до его пятидесятого дня рождения.
Синатра работал над фильмом, который ему уже осточертел, и хотел поскорее с ним разделаться. Он устал от газетчиков, обсуждающих его отношения с двадцатилетней Мией Фэрроу (сегодня ночью её не было видно). Его раздражало, что документальный фильм канала Си-Би-Эс, выходивший через две недели, настойчиво лез в его частную жизнь, размышляя о вероятной дружбе Фрэнка с лидерами мафии. Он беспокоился о своей главной роли в шоу Эн-Би-Си «Синатра: Человек и Его Музыка», где ему предстояло спеть восемнадцать песен голосом, который в этот самый момент, за две ночи до начала записи, был неприлично слаб и нездоров. Синатра был болен. Он стал жертвой недомогания столь обычного, что большинство людей сочло бы пустяком. Однако когда дело касается Синатры, болезнь может погрузить его в глубокую депрессию, панику, даже в ярость. Фрэнк Синатра простудился.
Простывший Синатра – как Пикассо без красок или Феррари без топлива, только ещё хуже. Обычная простуда лишает Синатру его самой беззащитной жемчужины – его голоса. Она врывается и подрывает саму основу его уверенности. Она вредит не только ему, но и является чем-то вроде психосоматического расстройства для дюжин людей. Для тех людей, которые работают на него, пьют с ним, любят его, чьё состояние и стабильность зависят от него. Точно так же, как внезапно заболевший президент Соединённых Штатов может пошатнуть национальную экономику, простывший Синатра вносит разлад в шоу-бизнес и за его пределы.
|
| С Джеком Бэнни, Риц Бразерс и Авой Гарднер в Лас-Вегасе |
Фрэнк Синатра теперь участвует во многих предприятиях с множеством людей. У него есть собственная кинокомпания, частная авиалиния, ракетный завод, он владеет недвижимостью по всей стране и содержит личный штат в количестве семидесяти пяти человек. И это лишь часть его могущества. Он кажется воплощением полностью свободного человека, возможно, единственного в Америке; человека, который может делать всё, что захочет, всё. У него есть деньги, энергия, и он чист перед законом. В эпоху, когда самые молодые берутся за дело: протестуют, пикетируют и требуют перемен – Фрэнк Синатра выжил как национальный феномен, один из нескольких довоенных плодов, выдержавших испытание временем. Он победитель, чьё возвращение было триумфальным. Человек, у которого было всё, который всё потерял, но сумел вернуть. Вернуть, несмотря ни на что, делая то, на что способны единицы. Он лишил свою жизнь насиженного места, оставил семью, порвал со всем, что было ему близко, узнавая в процессе, что единственный путь удержать женщину – не удерживать её вовсе. Сейчас он близок с Нэнси, Авой и Мией – превосходными воплощениями женщин трёх разных поколений. Он сохранил любовь своих детей и свободу холостяка. Он не выглядит старым – нет, он заставляет стариков чувствовать себя молодыми, заставляет их думать, что если Фрэнк Синатра это может, то это осуществимо; не то что бы они смогут так же – просто приятно знать, что и в пятьдесят такое возможно.
Впрочем, сейчас, находясь в этом баре, на Беверли-Хиллз, простывший Синатра продолжает тихо пить. Кажется, мысли его витают далеко отсюда, где-то в своём собственном мире. И даже когда стерео в соседней комнате внезапно переключилось на песню "In the Wee Small Hours of the Morning", на его лице не появилось никакой реакции.
Это прекрасная баллада, которую он записал десять лет назад, и сейчас вдохновляет молодых людей, уставших от твиста, встать и, крепко прижав друг друга, начать медленный и нежный танец. Тембр Синатры, несколько искаженный, но остающийся цельным и текучим, дал новый смысл простым словам этой песни: «В такие короткие утренние часы, пока весь мир крепко спит, ты лежишь, проснувшись, думая о ней…». Как и большая часть его классики, эта песня пробуждает одиночество и чувственность. Смешанная с тусклым светом, никотином, алкоголем и сумеречной тоской, она становится своеобразным афродизиаком для молодёжи. Несомненно, слова этой песни и других, похожих, ввергают миллионы людей в подобное настроение. Это была музыка для любви. И, бесспорно, множество людей по всей Америке занимались под неё любовью: в ночных машинах, пока аккумуляторы сгорали дотла, в домиках у озера, на пляжах, во время тёплых летних вечеров, в укромных парках и эксклюзивных пентхаусах, в каютах крейсеров и кабинах такси – везде, где можно было бы услышать песни Синатры, были эти слова. Слова, что согревали и соблазняли женщин. Слова, что завоёвывали их, ломая последние запреты, потакая мужским эго неблагодарных любовников; два поколения мужчин пожинали плоды его баллад. Баллад, за которые они остались в вечном долгу перед ним, за которые они могли вечно ненавидеть его. Тем не менее это он, как есть, в ранние утренние часы на Беверли-Хиллз, вне досягаемости.
Две блондинки, которым на вид было около тридцати пяти, выглядели ухоженно и элегантно. Их зрелые тела были нежно обтянуты аккуратными темными платьями. Они сидели, скрестив ноги, возвысившись на высоких барных стульях и слушали музыку. Затем одна из них вытащила пачку «Кента», и Синатра быстро подставил свою золотую зажигалку. Женщина взяла его руку и посмотрела на его пальцы: они были шероховатыми и грубыми, мизинцы выдавались вперёд, будучи столь негибкими из-за артрита, что он едва ли мог их согнуть. Он как всегда был безупречно одет. Синатра носил тёмно-серый костюм с жилеткой, консервативно скроенный с внешней стороны и отделанный ярким шёлком внутри. Его английские туфли, казалось, блестели даже на подошвах. Также на нем был необыкновенно убедительный черный шиньон, один из шестидесяти. Большая часть шиньонов была под присмотром неприметной седой женщины, державшей его волосы в малюсеньком ранце и следовавшей за ним, где бы он ни выступал. Она получала четыре сотни в неделю. Самой характерной вещью в лице Синатры были его глаза: светло-голубые и необычайно живые, глаза, что за секунды могли похолодеть от гнева и засиять от любви, либо, как сейчас, отражать пустую безучастность, которая держала его друзей на расстоянии.
Лео Дерошер, один из ближайших друзей Синатры, сейчас играл в бильярд в небольшой комнате за баром. Рядом с дверью стоял Джим Махони, пресс-атташе Синатры. Это был весьма коренастый молодой человек с квадратной челюстью и узкими глазами. Он напоминал бы грубого ирландского сыщика, если бы не его дорогие европейские костюмы и безупречные туфли, частенько украшенные полированными пряжками. Также поблизости был широкоплечий стокилограммовый актёр по имени Брэд Декстер, который всегда выпячивал свою грудь так, что выдающийся живот почти не выпирал.
Брэд снялся в нескольких фильмах и телешоу, демонстрируя превосходный талант в игре эксцентричных персонажей. Однако в Беверли-Хиллз он в равной степени знаменит из-за случая, произошедшего два года назад на Гавайях. Тогда он, рискуя жизнью, проплыл около двухсот метров и спас тонувшего в быстром течении Синатру. С тех пор Декстер стал одним из постоянных спутников Фрэнка и был назначен продюсером в его кинокомпанию. Сейчас он занимает роскошный офис возле президентского кабинета Синатры и занят тем, что беспрестанно ищет авторские права на хорошие сценарии, которые, впоследствии, превратятся в новые роли Фрэнка. Всякий раз, когда Брэд остаётся с Синатрой в незнакомой компании, он немного нервничает. Он знает, как Синатра может приводить одних в восторг, а других – в полное бешенство. Кто-то из мужчин может начать задираться, а кто-то из дам – соблазнять Фрэнка. Другие же просто будут стоять неподалёку, перемывая ему кости. Обстановка будет каким-то образом взбудоражена одним лишь его присутствием. Возможно, и сам Синатра, если будет чувствовать себя так же плохо, как сегодня, может стать раздражительным и напряженным... А потом – заголовки. Таким образом, Брэд Декстер старается предугадать опасность и заранее предостеречь Синатру. Он признаётся, что считает себя ответственным за Фрэнка, в последний момент добавляя: «За него я убью».
Хотя подобное заявление, особенно вырванное из контекста, может показаться нелепо драматичным, оно в полной мере отражает пылкую преданность, совершенно обычную внутри близкого круга Синатры. «Пройти весь путь до конца», «всё или ничего» – вот девизы, которых он придерживается. Это сицилийская часть Синатры. Он не допускает среди своих друзей дешевых англо-саксонских отговорок. И если они остаются верны, то тут уже нет ничего, на что Синатра ни поскупился бы в ответ: неслыханные подарки, личные одолжения, щедрая поддержка, когда они на мели, лесть, когда они на высоте. Однако они благоразумно помнят одну вещь. Он – Синатра. Босс. Il Padrone.
Прошлым летом в салуне Джилли в Нью-Йорке мне довелось увидеть эту сицилийскую сторону Синатры. То был единственный раз до сегодняшней ночи, когда мне удалось присмотреться к нему поближе. Салун Джилли на 52-й улице Манхэттена – это место, где Синатра выпивает всякий раз, когда приезжает в Нью-Йорк. В задней комнате салуна есть специальное кресло, забронированное для Фрэнка, на которое никому больше садиться не положено. Когда Синатра занимает его, сидя за длинным столом, окруженный своими ближайшими нью-йоркскими друзьями, в числе которых владелец салуна Джилли Рицо со своей синеволосой женой Хани, известной как «Голубая Иуда», вся сцена принимает довольно необычный ритуальный характер. В ту ночь множество людей, одни из которых – случайные друзья Синатры, вторые – просто знакомые, а третьи –вообще ни те, ни другие, появилось у салуна Джилли. Они приближались к нему, как к святыне. Они приехали из Нью-Йорка, Бруклина, Атлантик-сити, Хобокена. Они приехали, чтобы выразить уважение.
Это были молодые и старые актёры, бывшие боксёры, изнурённые трубачи, политики, мальчик с тростью. Там была толстая дама, которая утверждала, что помнит, как Синатра кидал на её крыльцо свежий номер «Джерси Обсервер» в тридцать третьем. Там были пары средних лет, говорившие, что слышали Синатру, поющим в «Растик Кэбин» в тридцать восьмом: «Мы уже тогда знали, что он пробьётся!» Были люди, слышавшие его, поющим с группой Гарри Джеймса в тридцать девятом; или с Томми Дорси в сорок первом («Да, да, эта песня, "I'll Never Smile Again" – он пел её как-то ночью в той дыре рядом с Нюарк. Мы танцевали…»). Или они вспомнили времена в Парамаунт: группа «Войс», он и свунеры в бабочках. А одна женщина вспомнила про того ужасного мальчишку – Александра Дорогокупца. Этот восемнадцатилетний сорванец кинул в Синатру помидором, после чего поклонницы с балкона чуть не забили беднягу до смерти. Что в итоге стало с Александром, дама не знала.
Они помнили время, когда Синатра был неудачником и пел дерьмо вроде «Mairzy Doats». Они помнили день, когда он вернулся. Тогда все они стояли у дверей салуна Джилли: множество людей, которые не смогли войти. Некоторые ушли, но большая часть осталась в надежде, что скоро они смогут протолкнуться внутрь между локтями и задницами мужчин, в три ряда пьющих в баре, и подглядеть за ним, вальяжно сидящим где-то там. Что они действительно хотели, так это увидеть его. Несколько мгновений, не проронив ни звука, они пристально вглядывались сквозь клубы дыма, затем поворачивались, пробивались через толпу у бара и шли домой.
Некоторые друзья Синатры, знакомые вышибалам у входа, умудрялись получить сопровождение в заднюю комнату. Однако оказавшись там, они могли надеяться только на себя. В тот вечер бывший футболист Фрэнк Гиффорд к третьей попытке едва смог протиснуться на шесть метров. Те же, кто каким-то чудом были достаточно близко, чтобы пожать Синатре руку, не делали этого; взамен они лишь касались его плеча или рукава, а другие и просто стояли так, чтобы он мог их видеть. Дождавшись того, что Синатра приветственно подмигнёт, кивнёт или назовёт их имя (у него фантастическая память на имена), они поворачивались и уходили. Они отметились. Выразили своё почтение. Я смотрел на эту ритуальную сцену, и у меня создавалось впечатление, что Фрэнк Синатра живёт одновременно в двух разных мирах.
|
| Синатра с Милтоном Бёрлом и Тони Кёртисом |
С одной стороны, когда он разговаривает и шутит с Сэмми Дэвисом, Ричардом Конте, Лизой Минелли, Берни Мэсси или другими знаменитостями за одним столом, он – свингер; с другой – когда он кивает или машетсвоим paisanos (Элу Сильвани, спортивному менеджеру, работающему с кинокомпанией Синатры; Доминику Ди Бона, его костюмеру; Эду Пуччи, 130-килограммовому парню, бывшему футбольному нападающему, а теперь – его адъютанту), Фрэнк Синатра – «Иль Падронэ». Или, если хотите, он то, что в традиционной Сицилии давно называют uomini rispettati – «почтенные мужи». Это люди одновременно величественные и простые, которые любимы всеми и по природе своей очень щедры, чьи руки целуют, когда они идут из деревни в деревню. Это мужчины, которые могут бросить свои дела, чтобы восстановить справедливость.
Фрэнк Синатра всё делает лично. В Рождество он сам будет подбирать кучу подарков для своих друзей и родных, помня, какие украшения тем нравятся, их любимые цвета, размеры рубашек и платьев. Когда, чуть больше года назад, дом его друга-музыканта был разрушен, а жена несчастного погибла в Лос-Анджелесе при сходе сели, Синатра лично приехал на помощь. Он нашёл музыканту новый дом, заплатил по всем больничным счетам, которые не покрывала страховка, затем лично проследил за тем, как обставляют новый дом, вплоть до столового серебра, постельного белья и покупки новой одежды.
Однако тот же Синатра вскоре может взорваться в приступе неистового гнева, только лишь какая-то мелочь будет сделана неверно одним из его paisanos. Например, когда один из его людей принёс ему сосиску с кетчупом, который Синатра, видимо, ненавидит, Фрэнк сердито метнул бутылкой в бедолагу, обрызгав того этим самым кетчупом. Большинство мужчин, работающих на Синатру – люди не маленькие, но этот факт никогда не пугает и не останавливает его, когда тот в ярости. Они же, в свою очередь, не позволят себе вспылить в ответ. Ведь он – Il Padrone.
А порой в стремлении угодить, команда Синатры воспринимает желания боса чересчур близко к сердцу. Как-то раз он мимоходом заметил, что его огромный оранжевый внедорожник на Палм Спрингс стоило бы перекрасить, и эти слова тут же разлетелись по всем каналам, становясь всё более неотложными, пока, наконец, не стали командой перекрасить джип сию минуту, немедленно, ведь это нужно было сделать ещё вчера! Для работы потребовался наём специальной бригады маляров, которые должны были бы проработать всю ночь, по сверхурочному тарифу; на что, в свою очередь, требовалось разрешение самого Синатры. В конце концов, когда заказ на покраску появился на столе Фрэнка, он не имел ни малейшего представления о том, что вообще происходит; а затем, поняв в чём дело, с уставшим видом признал, что ему было наплевать, когда они покрасят этот чёртов джип.
Однако прогнозировать его реакцию – дело неблагодарное. Синатра – человек настроения и большого размаха. Человек, реагирующий инстинктивно: внезапно, бурно, драматично, и никто никогда не знает, что за этим последует. Молодая девушка по имени Джейн Хоуг, репортёр в газете «Жизнь Лос-Анджелеса», училась в одной школе с дочерью Синатры, Нэнси. Однажды её пригласили на вечеринку в калифорнийский дом миссис Синатры. В тот день Фрэнк, поддерживающий тёплые отношения со своей бывшей женой, принимал гостей. В начале вечеринки мисс Хоуг, наклоняясь за столом, случайно столкнула пару гипсовых птиц, которые упали и разлетелись на кусочки. Внезапно, вспоминает мисс Хоуг, дочь Синатры закричала: «О, это были мамины любимые…». Но до того как она успела закончить, Синатра бросил на свою дочь такой взгляд, что та замерла на полуслове. И пока остальные сорок гостей застыли в тишине, Синатра прошёл и быстро смахнул остальных гипсовых птиц со стола, разбивая их вдребезги. Затем он мягко положил руку на талию Джейн и сказал: «Всё в порядке, малыш».
|
| "Самый лучший друг на свете" – Сэмми Дэвис-младший |
И ВОТ СИНАТРА, сказав пару слов блондинкам, двинулся от бара в сторону комнаты для бильярда. Один из его друзей подошел, чтобы составить компанию девочкам, а Брэд Декстер, стоявший в углу с какими-то людьми, последовал за Синатрой.
Комната потрескивала от стука бильярдных шаров. В ней было около дюжины зрителей, большую часть из которых составляли юноши, смотревшие, как Лео Дерошер играет против двух раззадоренных игроков, впрочем, явно тому уступавших. Среди членов закрытого клуба было много актёров, режиссёров, писателей и моделей. Почти все значительно моложе Синатры с Дерошером и, кроме того, гораздо свободнее в выборе вечернего наряда. Многие из молодых женщин, чьи длинные волосы свободно спадали ниже плеч, носили тесные, обтягивающие попу брюки и очень дорогие свитера; несколько молодых мужчин были одеты в синие или зеленые велюровые рубашки с высокими воротниками и в узкие штаны, дополненные итальянскими лоуферами.
По тому, как Синатра смотрел на этих людей, было очевидно, что они были не в его вкусе. Тем не менее он сел, откинувшись на спинку высокого стула, стоявшего у стены, и, взяв в правую руку стакан виски, принялся молча следить за тем, как Дерошер гоняет бильярдные шары. Молодёжь, уже привыкшая лицезреть Синатру в этом клубе, не оказывала ему особого почтения, хотя и ничего обидного тоже не говорила.
Они были группой стиляг, по-калифорнийски крутой и небрежной. Среди них самым авторитетным казался шустрый паренёк с острым профилем, бледно-голубыми глазами в квадратных очках и светлыми волосами. Он носил вельветовые брюки, зелёный шотландский свитер, замшевый жилет и егерские сапоги, за которые он недавно отдал 60 долларов.
Фрэнк Синатра, облокотившись на стул и похлюпывая носом от простуды, не мог оторвать глаз от этих сапог. Вначале, посмотрев пару мгновений, он отвернулся, но теперь опять сфокусировал свой взгляд на них. Хозяина сапог, который стоял в них, наблюдая за игрой, звали Харлан Элисон. Он был писателем и только что закончил сценарий к фильму «Оскар».
Наконец, Синатра не выдержал.
– Эй, – прокричал он своим слегка резким, но в то же время мягким, ярким голосом – сапоги – итальянские?
– Нет, – сказал Элисон.
– Испанские?
– Нет.
– Неужели английские?
– Послушай, я без понятия, мужик, – хмуро выпалил Элисон и снова отвернулся.
В бильярдной вдруг стало тихо. Лео Дерошер, низко наклонившись наперевес со своим кием, замер на мгновение в такой позе. Никто не шелохнулся. Синатра слез со стула и зашагал своей медленной, высокомерной походкой в сторону Элисона. Тяжелый стук каблуков Синатры наполнил комнату. Затем, сверху вниз глядя на Элисона, слегка поведя бровью и коварно ухмыляясь, Синатра спросил: «Волнуешься?»
Харлан Элисон сделал шаг в сторону.
– Послушай, чего ты ко мне привязался?
– Мне не нравится, как ты одет, – сказал Синатра.
– Жаль тебя раздражать, – отвечал Элисон, – но я одеваюсь так, как мне нравится.
В комнате начали перешёптываться, и кто-то сказал:
– Брось, Харлан, пойдём отсюда.
Лео Дерошер, сделав свой удар, поддержал:
– Да, да, брось.
Но Элисон не пошевелился. Синатра спросил:
– Чем ты занимаешься?
– Я сантехник, – ответил Элисон.
– Нет, нет, – быстро выкрикнул парень с другой стороны. – Он написал «Оскар».
– Ах, вон что, – сказал Синатра. – Я видел его и это кусок дерьма.
– Странно, – сказал Элисон, – потому что они его ещё даже не выпустили.
– Я видел его, – повторил Синатра, – и это кусок дерьма.
Тогда, встревоженный и очень крупный против маленькой фигурки Элисона, Брэд Декстер сказал:
– Давай-ка, малыш, ты свалишь из этой комнаты.
– Эй, – Синатра перебил Декстера, – не видишь, я с ним разговариваю?
Декстер смутился. Затем вся его поза изменилась, голос смягчился, и он сказал Элисону, почти с просьбой: «Ну же, малыш, не мучай меня».
Вся сцена становилась комичной. Казалось, Синатра был серьёзен только наполовину. Возможно, это была лишь попытка избавиться от гнетущей скуки или внутреннего отчаяния; в любом случае, обменявшись ещё парой фраз с Синатрой, Элисон вышел из комнаты. К этому моменту, всем на танцполе уже было известно о стычке Элисона и Синатры, и кто-то пошел за менеджером. Однако, по слухам, менеджер уже обо всём знал: быстро выбежал, прыгнул в машину и уехал домой. В конце концов, помощник менеджера вошёл в бильярдную.
– Не пускать сюда никого без пиджака и галстука, – бросил Синатра.
Помощник менеджера послушно кивнул и зашагал обратно в офис.
ЭТО БЫЛО СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО. Начинался ещё один нервный день пресс-атташе Синатры, Джима Махони. У Махони раскалывалась голова, и он изрядно нервничал, но это не было связано со вчерашним инцидентом между Синатрой и Элисоном. В тот момент Махони мирно сидел со своей женой и, вероятно, даже не подозревал о маленькой трёхминутной драме, произошедшей в соседней комнате. О драме, про которую Синатра, через те же три минуты уже забыл, и которую Элисон запомнит до конца своей жизни. Запомнит так же, как и сотни других счастливчиков, в нежданный час на изломе ночи, столкнувшихся с Синатрой.
Было даже к лучшему, что Махони не был в бильярдной, ему и так хватало забот. Он беспокоился о простуде Синатры и сомнительном фильме Си-Би-Эс, который вопреки протестам Фрэнка и отзыву разрешения покажут по телевидению меньше чем через две недели. Этим утром газеты пестрели намёками на то, что Синатра должен бы подать иск на телекомпанию, и телефоны Махони не замолкали. Сейчас на проводе была Кэй Гарделла из «Дэйли Ньюс», Нью-Йорк: «…верно, Кэй… они дали слово не задавать некоторых вопросов о личной жизни Фрэнка, а затем Кронкайт пошел напролом: "Фрэнк, расскажи мне о тех связях". Этот вопрос, Кэй! Тот, что нельзя было задавать…»
Махони сидел, откинувшись в своём кожаном кресле, и говорил, медленно покачивая головой. Джим – крепко сложенный мужчина тридцати семи лет; у него круглое, румяное лицо, массивная челюсть и узкие бледные глаза; он мог бы показаться задиристым, если бы не говорил с присущим ему чистым, мягким голосом и если бы не был столь щепетилен в вопросах одежды. Его костюм и туфли сидят безупречно, – что было одной из первых вещей, отмеченных Синатрой, – а в его огромном офисе напротив бара стоит полировочная машинка и вешалка с парой деревянных плечиков, на которых Джим драпирует свои пиджаки. Возле бара висит фотография с автографом президента Кеннеди и несколько фотографий Фрэнка Синатры, однако нигде в других комнатах агентства Махони по связям с общественностью Синатру не увидеть. Раньше в приёмной висела огромная фотография Фрэнка, но она, по всей видимости, задевала эго других клиентов-кинозвёзд, и, с тех пор,как Синатра перестал появляться в агентстве, фотографию решили снять.
Тем не менее, Фрэнк никуда не делся, и если бы у Махони не было разумных причин для беспокойства, как сегодня, он мог бы легко их придумать. Взамен успокоительного он окружает себя маленькими напоминаниями о прошлых неурядицах. В его наборе для бритья уже два года лежит снотворное, выписанное аптекарем Рено, дата на бутыльке которого – день похищения Фрэнка Синатры-младшего. На столе его офиса в деревянной рамке висит копия записки с суммой выкупа Фрэнки, написанной при вышеупомянутых обстоятельствах. У Махони есть привычка: сидя за столом и переживая, скреплять игрушечный состав, сувенир из фильма «Экспресс фон Райана». Он для людей, близких Синатре, то же, что застёжки ПТ-109[1] для людей, близких к Кеннеди. Собрав состав, Махони начинает катать маленький поезд взад-вперёд по пятнадцати сантиметровой дороге; взад-вперед, туда-сюда, чух-чух-чух. Это его анти-стресс.
Но вот Джим быстро отодвинул поезд в сторону: его секретарь сказала, что на линии очень важный звонок. Он взял трубку, и голос его стал ещё мягче и внимательнее, чем был раньше. «Да, Фрэнк, – сказал он. – Хорошо…хорошо… да, Фрэнк…»
Тихо положив телефон, Махони объявил о том, что Фрэнк Синатра улетел на своём самолёте, чтобы провести выходные в доме на Палм Спрингс, в шестнадцати минутах полёта от Лос-Анджелеса. И опять Махони заволновался: «Лир Джет» – самолёт, на котором они летят – копия того, что пару минут назад разбился в другой части Калифорнии.
НА СЛЕДУЮЩИЙ Понедельник – пасмурный и не по-калифорнийски холодный день – больше сотни человек собралось внутри белой телестудии. Это было огромное помещение, большую часть которого занимала белая сцена и белые стены, а обилие фонарей и подвешенных ламп делало его похожим на гигантскую операционную. В студии не позднее, чем через час, Эн-Би-Си собиралось начать запись шестидесятиминутного шоу, которое должно будет транслироваться в цвете вечером 24-го ноября. Его целью было осветить, насколько это возможно в столь малое время, двадцатипятилетнюю карьеру Фрэнка Синатры как эстрадного артиста. Шоу, в отличие от грядущего документала Си-Би-Эс, не собиралось исследовать ту часть жизни, которую Фрэнк счёл личной. По большому счёту, шоу Эн-Би-Си должно было стать часом пения Синатрой своих хитов, вознёсших его из Хобокена в Голливуд, время от времени прерываемым архивными съемками и рекламой пива «Бадвайзер». До простуды Фрэнка будоражила мысль об этом шоу. Он видел в нём возможность понравиться не только людям ностальгирующим, но и молодым рокенрольщикам: в известном смысле, он конкурировал с «Битлз». Пресс-релиз, сделанный агентством Махони, подчеркивал это: «Если вы устали от поющих дошколят с густыми патлами, достаточными, чтобы спрятать в них корзину дынь… то будет неплохо освежиться просмотром специальной передачи "Синатра – Человек и Его Музыка"… »
Между тем сейчас в студии Эн-Би-Си царила атмосфера напряженного ожидания, преумноженного неуверенностью в голосе Синатры. Приехало сорок три музыканта из оркестра Нельсона Риддла, и кое-кто из них уже разогревался на сцене.
Дуайт Хемион — энергичный рыжеволосый режиссёр, отмеченный за свою передачу о Барбаре Стрейзанд, сидел в застеклённой кабинке, из которой просматривались и оркестр, и сцена. Съёмочная группа вместе с улизнувшими с работы секретаршами, командой техников, секьюрити и рекламным агентом «Бадвайзера» стояла между прожекторами, ожидая начала шоу.
За пару минут до семи по студии пронеслась весть о том, что Синатру видели, выходящим с парковки, и что выглядит он как огурчик. Казалось, вся группа вздохнула с облегчением; но когда тощая, стильно одетая фигура приблизилась ближе, к своему ужасу они увидели, что это вовсе не Фрэнк Синатра, а его дублёр, Джонни Дельгадо.
Дельгадо двигался как Синатра, был того же телосложения, и, под определённым углом, его лицо напоминало лицо Синатры. Но выглядел он скорее особой скромной. Пятнадцать лет назад, в начале своей актёрской карьеры, Дельгадо пробовался на роль в фильме «Отныне и во веки веков». Его взяли, но кем – он узнал позже: Джонни должен был стать дублёром Синатры. В последнем фильме Фрэнка «Нападение на Королеву», истории, в которой он и ещё один заговорщик пытаются ограбить круизный лайнер «Королева Мэри», Дельгадо заменял Синатру в нескольких морских сценах. И вот теперь, в студии Эн-Би-Си, его работой было стоять под палящими прожекторами, помогая операторам пристреливать съёмочные ракурсы.
Пять минут спустя вошёл настоящий Фрэнк Синатра. Лицо его было бледным, а голубые глаза слегка слезились. Поправиться за столь короткий срок он не мог, но петь собирался любой ценой. График у него был плотный, а тысячи долларов на наём оркестра, съёмочной группы и аренду студии уже пущены вход. Тем не менее, когда Синатра, по пути в репетиционную комнату, заглянул в студию и увидел, что сцена и платформа оркестра были сдвинуты не так, как было оговорено, губы его сжались, и он явно расстроился. Через несколько минут можно было услышать, как Синатра бьёт по крышке фортепиано, а мягкий голос его аккомпаниатора Билла Миллера говорит: «Постарайся не нервничать, Фрэнк».
Позднее Джим Махони и ещё один человек вошли в комнату, сообщив о смерти Дороти Килгаллен в Нью-Йорке этим утром. Она была заклятым врагом Фрэнка долгие годы, и он так же нелестно отзывался о ней на своих шоу, но теперь, несмотря на то, что она была мертва, он не пошел на поводу у своих чувств. «Дороти Килгаллен мертва, – повторил он, выходя из комнаты. – Что ж, придётся изменить целый номер».
Когда он прошагал в студию, все музыканты взяли свои инструменты и устроились на местах. Синатра пару раз прочистил горло и затем, прорепетировав несколько баллад с оркестром, к своему удовольствию спел «Don't Worry About Me»; однако, будучи неуверенным в том, как долго продержится его голос, вдруг стал нетерпелив.
«Почему мы не пишемся, вашу мать?» – крикнул он, смотря на стеклянную кабинку, где сидел режиссёр с помощниками. Их головы казались опущенными, сосредоточенными на пульте управления.
«Почему мы не пишемся, вашу мать?» – повторил Синатра.
Ассистент режиссёра, стоявший в наушниках возле камеры, дословно передал слова Синатры по своей линии в аппаратную: «Почему мы не пишемся, вашу мать?»
Хемион не отвечал. Возможно, его коммутатор был выключен. Понять это было сложно, так как стеклянная будка отражала свет прожекторов.
«Почему бы нам не надеть уже пиджак с галстуком, – сказал Синатра, одетый в жёлтый пуловер, – и не записать…»
Вдруг из усилителя раздался невозмутимый голос Хемиона: «Окей, Фрэнк, не возражаешь, если мы пройдёмся ещё раз…»
«Да, я возражаю », – рявкнул Синатра.
Тишину со стороны Хемиона, продолжавшуюся пару секунд, опять прервал Синатра: «Если мы закончим делать здесь всё, как в пятидесятом, может быть мы…» – и Синатра продолжил атаковать Хемиона, порицая отсутствие современных методов в съёмке такого рода шоу; затем, возможно, вспомнив о своём голосе, он остановился. А Дуайт Хемион – настолько невозмутимый и спокойный, что можно было подумать, он и не слышал неистовой тирады Синатры, объявил о начале шоу. Через несколько минут Синатра уже читал свои вступительные слова – предваряющие «Without a Song» – с огромных идиотских карточек рядом с оператором. Потом он приготовился сделать то же самое на камеру.
– Шоу Фрэнка Синатры, Акт I, Страница 10, Дубль 1, – проголосил человек с хлопушкой, выпрыгивая перед камерой – щёлк! – и отпрыгивая обратно.
– Вы когда-нибудь представляли, – начал Синатра, – на что был бы похож мир без песни?.. Это было бы очень тоскливое место... Заставляет задуматься, не так ли?..
Синатра остановился.
– Извиняюсь, – сказал он, добавляя, – малыш, мне нужно выпить.
Ещё дубль.
– Шоу Фрэнка Синатры, Акт I, Страница 10, Дубль 2, – крикнул выпрыгивающий парень с хлопушкой.
«Вы когда-нибудь задумывались, на что был бы похож мир без песни?..» – на этот раз Фрэнк Синатра прочитал весь текст без остановки. Затем он прорепетировал ещё пару песен, изредка прерываясь, когда какой-либо инструмент звучал не так. Трудно было сказать, как долго он будет в голосе: шоу только начиналось. Все в комнате казались довольными. Он спел «Нэнси» – балладу, написанную более двадцати лет назад Джимми Ван Хьюзеном и Филом Сильверсом, под вдохновлением от маленькой дочки Фрэнка.
If I don't see her each day
I miss her...
Gee what a thrill
Each time I kiss her...
Когда Синатра спел эти строчки, хотя в прошлом он пел их уже сотни раз, всем в студии стало ясно, что нечто особенное происходило в его душе, потому что нечто особенное выходило на свет. Он пел сейчас, с простудой или без, пел с силой и теплотой, давая волю своим чувствам. Публичное высокомерие ушло. Много личного было в этой песне о девочке, которая понимает его как никто другой, о человеке, перед которым он может, не боясь, быть самим собой.
Нэнси двадцать пять. Она живёт одна, её брак с певцом Томми Сэндсом закончился разводом. У неё дом в пригороде Лос-Анджелеса. Сейчас она работает над третьим фильмом и записывает альбом на студии своего отца. Она видится с ним каждый день; или, если не получается, говорит по телефону, не обращая внимания на то, что они могут быть в разных частях света. Когда песни Синатра стали крутить по радио, Нэнси слушала их дома и плакала. Когда в 51-м первый брак Синатры распался, Нэнси была единственным его ребенком, достаточно взрослым для того, чтобы запомнить Синатру как отца. Теперь ей приходилось видеть его и с Авой Гарднер, и с Джулиет Праус, и с Мией Фэрроу и со многими другими…
She takes the winter
And makes it summer...
Summer could take
Some lessons from her...
Также теперь Нэнси видит его в гостях у своей матери Нэнси Барбато, дочери скульптора из Джерси, на которой он женился в 39-м, когда зарабатывал 25 долларов в неделю, выступая в Растик Кэбин рядом с Хобокеном.
|
| Фрэнк Синатра с дочерью Нэнси едут в тур по Австралии`1955 |
Первая Миссис Синатра – изумительная женщина, никогда больше не выходившая замуж («После того, как ты была замужем за Синатрой?!…» – объясняла она друзьям), жила в великолепном доме в Лос-Анджелесе со своей младшей дочерью, семнадцатилетней Тиной. Обид не осталось, между Синатрой и его первой женой сохранилась лишь былая близость и чувство уважения. Он остался желанным гостем в её доме. Бывало, он заходил глубокой ночью, разжигал камин, ложился на диван и погружался в сон. Фрэнк Синатра может уснуть где угодно. Он научился этому, когда разъезжал со своей группой по провинциальным ухабам. Тогда же он узнал и то, как сидя в смокинге, защипнуть брюки и вывернуть пиджак так, чтобы уснуть полностью укрытым. Однако, он больше не путешествует на автобусах, и его дочь Нэнси, которая в детстве чувствовала себя отвергнутой, когда он спал на диване, вместо того, чтобы поболтать с ней, позднее осознала, что диван был одним из немногих оставшихся в мире мест, где Фрэнк Синатра мог бы уединиться. К тому же она поняла, что нормальные вещи всегда избегали её отца: у него было одинокое детство, и он искал внимания, но добившись его, ему перестали давать проход. Смотря в окно дома, которым он владел на Хасбрук Хайтс, Нью-Джерси, он порой видел лица тинэйджеров, заглядывающих внутрь. Затем, в 1944-м, после переезда в Калифорнию и покупки дома за высоким забором на озере Толука, он обнаружил, что единственный способ избежать телефона и других интервенций – это залезть в яхту с парочкой друзей, карточным столом и ящиком пива, целый день не выходя на берег. Всё же, насколько это было возможно, он старался быть сродни остальным, говорит Нэнси