Нельзя сказать, что так же хорошо Диккенсу удались художественные символы. Море как выразитель смерти и заповеданного бессмертия - слишком широкий, смутный символ. Чувствуется его могучая стихия, когда умирающий Поль спрашивает: "О чем говорят волны?" Море безучастно к парализованной и умирающей ветренице миссис Скьютон: "Она лежит и прислушивается к ропоту океана. Но речь его кажется ей непонятной, зловещей, и ужас отражен на ее лице, а когда взгляд ее устремляется вдаль, она не видит ничего, кроме пустынного пространства между небом и землей".
В конце этой главы миссис Скьютон умирает, символика моря простирается уже в мертвое и горькое будущее ее дочери, Эдит, второй супруги мистера Домби, и Диккенс вдруг впадает в риторику, которая уже находится на грани смешного: "И к ногам Эдит, стоящей здесь в одиночестве и прислушивающейся к волнам, прибиваются влажные водоросли, чтобы устелить ее жизненный путь".
Железная дорога, как и море, тоже главенствующий предметный символ в романе, и, видимо, более удачный. Прежде всего, он идеально соответствует социальному содержанию романа: высокомерный торговец-индивидуалист Домби - выходец из прошлого, железная дорога для него - олицетворение самой смерти, он так же боится ее, как обитатели Садов Стеггса, чьи дома оказались помехой на пути новой, северной линии. Диккенс не упускает случая показать, как страшилище прогресс изменяет жизнь иных обывателей в лучшую сторону. Казалось бы, символика ясна: железные дороги - это прогресс, и Диккенс его приветствует. Но вот под колесами экспресса погибает страшной смертью мистер Каркер - заведующий, негодяй и несостоявшийся соблазнитель Эдит, и железная дорога выступает в знакомой роли возмездия, так что ни о каком прогрессе уже не приходится говорить. И все же "Домби и сына" можно было бы отнести не только к числу блестящих романов, но и в разряд блистательных побед искусства, если бы не его главные героини - Флоренс и Эдит Домби. Подвергнись они испытанию смехом и жалостью, как случилось с мистером Домби, - тогда бы это были живые люди. Мистер Домби - без сомнения, один из самых удавшихся маниакальных героев Диккенса, в нем буквально все просится быть высмеянным. И поскольку он мужчина и стесняться с ним нечего, то он и удостаивается этой чести.
Эдит Домби - прекрасная дама, и посему она выше сочувствия, выпадающего на долю простых смертных, она лишена смелости показаться смешной и обаяния сделать глупость.
В "Домби и сыне", как уже говорилось, есть отзвуки собственного детства Диккенса. Роман был дописан в марте 1848 года в Брайтоне, где маленький Поль разговаривал с волнами, и где так страшно умирала миссис Скьютон.
В феврале 1849 года там же, в Брайтоне, он начал "Дэвида Копперфилда" - роман, более всех других впитавший автобиографический материал: "Мне кажется, я смог здесь весьма искусно переплести правду с вымыслом". Вплоть до октября 1850 года выпуски "Дэвида Копперфилда" расходились с громадным успехом; какие бы недостатки и достоинства ни находили в романе, одно можно сказать наверное: после бегства в прошлое, во времена мятежа Гордона, после бегства за границу Диккенс как к последнему прибежищу вернулся к самому себе.
В создании романа участвовали и некоторые внешние обстоятельства. Еще из Швейцарии Диккенс живо обсуждал с мисс Кутс проект создания приюта для падших женщин. После очень тщательной подготовки места и отбора подходящих кандидаток (в основном из заключенных) в ноябре 1847 года в Шепердс Буш открылся приют "Урания". В общественной деятельности Диккенса это один из самых славных эпизодов. Он близко вникал в дела приюта до самого 1858 года, когда разъезд с женой расстроил отношения с мисс Кутс. Его частная благотворительность не была широковещательной, публика, в сущности, и не знала об этих филантропических начинаниях. Статья о приюте "Урания", напечатанная в 1853 году в "Домашнем чтении" под названием "Дом для бездомных женщин", была, как и большинство публикаций там, без подписи автора. Приют был основан на евангельских заповедях, в нем царили строгая дисциплина и дружеское, располагающее отношение к подопечным, далекое, кстати, от ханжества. Многим своим обитательницам приют помог эмигрировать, выйти замуж и безбедно существовать. "Призыв к падшим женщинам" (1846), имевший целью отобрать наиболее подходящие кандидатуры, поражает взволнованным, даже высокопарным слогом:
"В этом городе есть дама (мисс Кутс), которая из окон своего дома видела по ночам на улице таких, как вы, и сердце ее обливалось кровью от жалости. Она принадлежит к числу тех, кого называют знатными дамами, но она глядела вам вслед с истинным состраданием, ибо природа создала вас такими же, как она сама, и мысль о судьбе падших женщин не раз тревожила ее, лишая сна. Она решила на свои средства открыть в окрестностях Лондона приют".
Интереснее посмотреть, как отзывается в его прозе однажды увиденное, наблюденное. В январе 1849 года, за месяц до начала работы над "Дэвидом Копперфилдом", он вместе с друзьями, художниками из "Панча" Личем и Марком Леманом, совершил поездку в Норфолк. Повод был совершенно в духе Диккенса - побывать в Стэнфилд-Холле близ Нориджа, где незадолго до этого произошло зверское убийство. Впечатления были не из веселых, и приятели поспешили в Ярмут. Они пробыли там два дня, сходили в Лоустофт. Здесь-то Диккенс, наверное, и увидел дорожный указатель с надписью "Бландерстон": не похоже, чтобы он побывал в самой деревне. Но эта надпись стала знаковой для его нового романа. Месяцем позже это мимолетное дорожное впечатление станет названием деревушки, в которой родился Дэвид Копперфилд, чем заодно с самого начала будет приглушен автобиографический момент книги.
Эта же поездка подготовит и все сцены с Легготи в Ярмуте, и потрясающую картину шторма, во время которого погибнут Стирфорт и Хэм. Реально ощущаемый знаковый и локальный колорит сцены кораблекрушения убеждает, что если запал публициста часто уводил его в сторону, то, напротив, острый глаз репортера был благотворен для Диккенса-художника.
"Дэвид Копперфилд" был любимым творением Диккенса, и удивляться здесь нечему. "Не побоюсь сказать, я никогда не воспринимал эту вещь спокойно, она владела мной всецело, когда я писал ее", - признавался он несколько лет спустя. Поначалу выпуски романа расходились скромнее, чем "Домби и сын", но очень скоро роман стяжал огромный успех - и дома, и за рубежом. Несколько лет спустя, осев в сибирской ссылке и получив разрешение читать, Достоевский первым делом попросит эту новинку Диккенса. Влияние "Дэвида Копперфилда" на творчество Достоевского несомненно".
"Дэвид Копперфилд" прежде всех других романов Диккенса почитался чем-то вроде "классики". Если бы критиков попросили назвать английский роман, достойный встать вровень с шедеврами всех времен - "Войной и миром", например,- они бы почти единодушно назвали "Дэвида Копперфилда". Эта высокая оценка была тогда без всяких поправок унаследована от викторианцев.
И сегодня роман высоко ставят критики, у него очень много читателей, но сегодня его не будут равнять с высочайшими образцами мировой литературы или с другими творениями Диккенса. Написанный от первого лица, это самый сокровенный, или, как принято говорить, "психологический", роман Диккенса воссоздает жизнь по отголоскам и подсказкам памяти. С этой точки зрения роман сделан превосходно. Оглядываясь на прошлое, Дэвид постоянно вопрошает себя: вот, случилось одно, потом другое - знал ли я каким-нибудь чувством, чем все это обернется в жизни? И убеждается, что да, были признаки, знаки, было предчувствие страха, тревоги и печали; но искусство книги помогает забыть, что она произведение искусства, создание Диккенса, и мы уже всецело вверяем себя Дэвиду Копперфилду, бредущему в поисках смысла прожитых лет, и обычно мы склоняемся к тому, что Дэвид неоценимый проводник, что все именно так и было,- настолько легко и бережно распутывается ткань воспоминаний, настолько она осязаема и предметна.
И это при том, что в романе гораздо меньше "действительности", чем в других произведениях Диккенса, что в нем преимущественно изображается духовная жизнь героя, парадоксальным образом "Дэвид Копперфилд" более других "реальная", предметная вещь. Отчасти это происходит потому, что за Дэвидом Копперфилдом мы постоянно ощущаем весьма реального Чарльза Диккенса. Но главное - это виртуозная смена повествовательных регистров, оркестровка голосов и подголосков, доносимых памятью.
"Дэвид Копперфилд" прекрасно выполнен и в том отношении, что воспоминания о прошлом служат герою одновременно уроком жизни. Распутывая прошлое, он понимает, что нельзя жить мечтами и что, повторяя "жизнь не грезы, жизнь есть подвиг", он учится воспитывать в себе волю, подчиняется дисциплине, долгу - иными словами, он учится "подлинному счастью".
Еще он учится тому, что романтическая любовь показывает любимую в кривом зеркале, что в итоге она приносит нам горечь разочарования и настоящую беду. Это замечательно показано на судьбе самого Дэвида: одна избалованная девочка-жена, мать Дэвида, повторяется в другой, Доре, выборе уже самого Дэвида. Но Диккенс не удовлетворяется одним случаем, и повторение темы в различных сочетаниях составляет особую прелесть и предмет романа. Дэвид боготворит своего друга Стирфорта, которого уже испортило обожание собственной матери; обожанием портит племянницу старый Дэн Пеготти; во всем потакает своей девочке-жене доктор Стронг; слаживается и рушится романтический брак тетки отца Дэвида мисс Бетси; слепая привязанность мистера Уикфильда к своей дочери, Агнес, также губительна, но уже для него самого.
К недоумению сегодняшних критиков, все это будто бы цепь не связанных между собой историй - Диккенс далек от того, чтобы акцентировать их взаимоотражение, - но, закрыв книгу, вы как одно из самых сильных впечатлений запоминаете мастерское варьирование темы и предметной канвы романа. Прибавьте высокое искусство ситуаций, характеров, виртуозное повествование - и станет ясно, почему "Дэвид Копперфилд" в известном смысле шедевр. Но, вдумываясь, вы начинаете ловить себя на неприятной мысли о том, что самый задушевный роман Диккенса одновременно очень неглубок, что в нем сглажены все углы, обойдены все подводные камни, что это в худшем смысле слова законченный викторианский роман.
Таким образом, предметные символы в романах Чарльза Диккенса составляют собственные переживания автора, его видение жизненных обстоятельств, анализ вариаций предмета исследования.
Заключение
Жизнь Чарльза Диккенса была полна противоречий и трагических случайностей, которые впоследствии стали предметом его творчества, символическими знаками и сюжетными линиями его романов.
Подобная жизнь, неизбежно исполненная противоречий и странностей, делала Диккенса очень своеобразным человеком, а еще более влияла на его творчество, вызывая неоднозначную реакцию читателей на его романы.
Роман "Домби и сын" с самого начала имел потрясающий успех; книга расходилась огромными тиражами. Это был заслуженный успех: с "Домби и сыном" искусство Диккенса неизмеримо выросло. Образом Поля Домби Диккенс начал свое беспрецедентное предметное исследование детского взгляда на жизнь, за что, среди прочего, литература всегда будет в долгу перед ним.
Нельзя сказать, что так же хорошо Диккенсу удались художественные символы. Море как выразитель смерти и заповеданного бессмертия - слишком широкий, смутный символ. Железная дорога, как и море, тоже главенствующий предметный символ в романе, и, видимо, более удачный. Прежде всего, он идеально соответствует социальному содержанию романа: высокомерный торговец-индивидуалист Домби - выходец из прошлого, железная дорога для него - олицетворение самой смерти.
Роман "Дэвид Копперфилд" более других "реальная", предметная вещь, даже своего рода шедевр. Но, в то же время самый задушевный роман Диккенса одновременно очень неглубок, в нем сглажены все углы, обойдены все подводные камни, и это в худшем смысле слова законченный викторианский роман.
Таким образом, предметный мир романов Ч. Диккенса своеобразен, противоречив и в полной мере отражает миропонимание самого автора.
Литература
1. Диккенс Ч. Домби и сын. - М.: Худож. лит., 1986. - 235 с.
2. Диккенс Ч. Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим. - М.: Худож. лит., 1986. - 345 с.
. Уилсон Э. Мир Чарльза Диккенса. - М.: Прогресс, 1975. - 320 с.
. Чарльз Диккенс // История зарубежной литературы XIX века. Ч.2. Кн.1. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1970. - С.89- 115.
. История зарубежной литературы. - М.: Просвещение, 1972. - 623 с.