Карл Поппер предложил другое решение проблемы демаркации научного и ненаучного знания. В основу его он положил идею фальсификации. Фальсификация означает опровержение научной теории или какого-нибудь отдельного научного высказывания с помощью ссылки на факты, противоречащие данной теории или данному высказыванию. Дело в том, что единичным наблюдением нельзя доказать истинность какой-либо гипотезы или теории, но вполне возможно одним-единственным наблюдением установить ее ложность. Можно миллион раз видеть белых лебедей, однако индуктивное обобщение «все лебеди белые» хотя и представляется благодаря этому весьма правдоподобным, но остается недоказанным, а потому не исключено, что оно все же ошибочно. Однако достаточно хотя бы один-единственный раз обнаружить факт, противоречащий общему суждению, чтобы признать его ложным. Увидев однажды черного лебедя, мы будем вынуждены считать, что суждение «все лебеди белые» опровергнуто. Таким образом, подтверждение и опровержение – не только логически противоположные, но и асимметричные в отношении своих результатов операции.[3] В науке, говорит Поппер, фальсификация является гораздо более эффективным способом проверки, чем верификация.
Всякая научная теория определяет, что именно согласно ее законам может быть и чего быть не может. Скажем, в физике из закона сохранения энергии следует, что возможен ее переход из одной формы в другую, но невозможно ее возникновение «из ничего» (вечный двигатель) или исчезновение. В психологии согласно законам гештальта все, что мы воспринимаем, всегда структурируется в нашем сознании так, что мы на некотором фоне выделяем какую-то фигуру, и неструктурированного таким образом восприятия не может быть. (Поэтому К. Коффка [10] имеет право сделать из этого вывод о ненаблюдаемом: первое зрительное впечатление новорожденного младенца, уверяет он, не может быть хаосом световых пятен – младенец сразу же воспринимает поступающую световую информацию как фигуру на аморфном фоне). Иначе говоря, теория запрещает все, что противоречит ее законам. А потому предположение, что нечто запрещенное теорией все же происходит, есть потенциальный фальсификатор этой теории. Существование таких фальсификаторов – необходимый признак научной теории. Любой научной теории обязательно должна быть свойственна фальсифицируемость – возможность ее опровержения опытным путем. Это, по Попперу, отличает научные теории от ненаучных и, таким образом, служит критерием демаркации. Теория относительности – научная теория, она может быть фальсифицируема, потому что она предсказывает, какие события невозможны, ибо противоречат ее законам. Эта теория несовместима с определенными возможными наблюдениями (причем такими, добавляет Поппер, которые до Эйнштейна ожидал каждый). А теория загробного существования души ненаучна, так как она нефальсифицируема. Люди, принимающие идею загробного существования, могут привести подтверждающие эту теорию наблюдения (кто-то видел привидения, кто-то получал сообщения от умерших людей во сне или во время спиритического сеанса и т.д.), но никто не смог придумать ни одного факта, при обнаружении которого эта теория была бы опровергнута.
Следует различать фальсификацию и фальсифицируемость, предупреждает Поппер. Фальсификация – это опровержение теории, а фальсифицируемость – лишь возможность ее опровержения. Фальсифицируемость теории не означает, что найдены факты, которые могут опровергнуть теорию. Она означает лишь, что для любой научной теории должны существовать возможные факты, которые в случае их обнаружения опровергают эту теорию. Выдвинутый Поппером принцип фальсифицируемости требует проверки научных теорий путем поиска фальсифицирующих ее фактов. К. Поппер [16, c. 68]: «Каждая настоящая проверка теории является попыткой ее фальсифицировать, т.е. опровергнуть. Проверяемость есть фальсифицируемость».
Теории, которые все объясняют и потому ничем не могут быть фальсифицированы – это плохие теории. «Неопровержимость представляет собою не достоинство теории (как часто думают), а ее порок» [16, c. 68]. Слабость нефальсифицируемых теорий – в их неинформативности. Метеорологическая теория, построенная по принципу известного стишка: «Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет» ничего не запрещает, все допускает и, следовательно, не содержит никакой информации, а именно поэтому она и неопровержима – ее попросту нечем опровергать, у нее нет фальсификаторов. Чем менее вероятна теория, тем более она информативна и тем, как правило, больше возможностей ее фальсифицировать. «Существуют степени проверяемости: одни теории в большей степени опровержимы, чем другие; такие теории подвержены, так сказать, большему риску». [16, c. 69].Хорошая научная теория должна нести в себе много информации, а это означает, что из нее вытекают маловероятные, рискованные предсказания, которые обладают большой фальсифицируемостью. Таким образом, критерием научного статуса теории является ее фальсифицируемость, опровержимость.
Фальсификационизм как стратегия поиска опровержений противостоит естественному (заложенному в самой природе человеческого сознания) стремлению ученых настойчиво искать объяснения всех фактов в рамках занятой ранее теоретической позиции. Если это удается (а при сильном желании это удается почти всегда), то их убеждение в правильности занятой ими позиции растет. Но на самом деле, по Попперу, такая удача должна скорее внушать сомнения. Когда психоаналитик сообщает клиенту, что его проблемы вызваны эротическим устремлением к собственной матери в младенческом возрасте, клиент может с этим или не согласиться («Доктор, это же полная чушь»), или согласиться («Доктор, Вы мне глаза открыли!»). В первом случае это подтверждает психоанализ, так как клиент демонстрирует сопротивление. Во втором случае психоанализ тем более подтверждается. Но подобные подтверждения весьма напоминают верификацию вышеупомянутой метеорологической теории. Великий методолог науки ХХ в. К. Поппер, одно время сотрудничавший с А. Адлером, утверждает [16, с.67]: не существует такой формы человеческого поведения, которую нельзя было бы объяснить на основе как теории З Фрейда, так и теории Адлера.
Стратегия фальсификационизма побуждает ученого искать разнообразные пути проверки и нетривиальные факты. Как пишет И. Лакатос, «новый факт должен быть невероятным или даже невозможным в свете предшествующего знания» [11, с.173-174]. А нетривиальность научного факта сама по себе является безусловным достоинством и значимым результатом научного исследования [см, например, 3,13].
В концепции Поппера наука предстает как непрерывный поток гипотез и их опровержений. Развитие науки идет подобно дарвиновской биологической эволюции: новые гипотезы и теории проверяются в попытках их опровержения, в результате чего, как в естественном отборе, «выживают сильнейшие». Однако и они со временем уступают место еще более «сильным» теориям. Всякая теория в этом процессе рано или поздно отбрасывается как неистинная. Суть фальсификационизма заключена в тезисе: «Нельзя ошибиться только в том, что все теории ошибочны». Но в ряду сменяющихся теорий последующие теории разрешают больший круг проблем, чем это делали предшествующие. Таким образом, происходит рост научного знания, и через смену теорий в науке идет процесс бесконечного приближения к истине, хотя «окончательная», абсолютная истина на любом этапе развития науки остается недостижимой. Нельзя выделить истину в научном знании, говорит Поппер, но можно, выявляя и отбрасывая ложь, приблизиться к истине. Человек способен достичь истины, но кто может уверенно сказать, что из наших сегодняшних знаний завтра останется незыблемым, а что окажется заблуждением?
Психолог сразу почувствует оригинальность построений Поппера, задумавшись над выделяемыми им тремя уровнями понимания доказательства [цит. по: 8, с.365]. На самом низком уровне, считает Поппер, у вас появляется приятное чувство, что вы поняли ход рассуждений. Средний уровень достигается, когда вы можете воспроизвести аргументацию. Однако высший уровень – когда вы способны опровергнуть предложенное доказательство. Согласитесь: весьма любопытный способ операционализации понимания. Но если применить сказанное к самой концепции Поппера, то получим: высший уровень понимания его концепции – это опровержение самой этой концепции. (Впрочем, сам философ считал, что поскольку принцип фальсицируемости не фальсифицируем, постольку он не является научным принципом).
Методология фальсификационизма, однако, наталкивается на существенные трудности. Во-первых, существует множество высказываний, которые легко опровергнуть, но от этого они не становятся научными. Например: все столы – рыбы. Или: Луна сделана из сыра. Очевидно, что подобные высказывания не опираются на факты и не подтверждаются ими, т.е. являются неверифицируемыми. И вряд ли их следует считать ненаучными. Только из того, что некоторое высказывание фальсифицируемо, нельзя сделать вывод, что оно научно.
Во-вторых, данные опыта не всегда могут быть однозначно соотнесены с проверяемым утверждением. Например, некоторые родители, как показал Р. Браун, дают совершенно одинаковый процент одобрительных высказываний маленьким детям (типа «Да, правильно») как на грамматически правильные, так и на грамматически неправильные конструкции [см. 14, с.267]. Опровергает ли это наблюдение предположение, что маленькие дети учатся грамматике, получая обратную связь о своих ошибках? Доказывает ли оно врожденность грамматических структур у детей? Нельзя дать однозначный ответ. Между проверяемым положением и данными опыта всегда находится огромное количество вспомогательных гипотез, а потому ученый вполне может сохранить исходное положение, отказавшись от тех или иных не существенных для его позиции предположений. Когда было обнаружено, что для восприятия слов, вызывающих тревогу, обычно требуется бòльшая освещенность, чем для восприятия нейтральных слов, то это было воспринято как подтверждение идей Фрейда о вытеснении нежелательной информации из сознания. Хотя формально была обнаружена лишь трудность в осознании таких слов, а не невозможность их осознания, что, вроде бы, вытекало из буквы фрейдовского учения. Вообще всегда существует возможность переинтерпретировать опровергающие данные в подтверждающие, правда, как заметил Дж. Агасси, «это требует немалых усилий» [1, с.157]. Как пишет И. Лакатос, научные теории исключают какие-либо события только при условии, что эти события не зависят от каких-то иных неучтенных факторов [11, с.26]. А ведь неучтенные факторы присутствуют всегда. Полученные в опыте данные надо еще специально интерпретировать как зависящие или не зависящие от этих факторов. И такую интерпретацию надо опять независимо проверять. Потому что (принцип независимой проверяемости) любая гипотеза, всякое новое допущение должны проверяться с помощью иных данных, отличных от тех, на основании которых они были предложены.
В-третьих, все усложняется «лингвистическими играми» ученых. Дабы не обижать выдающихся ученых, в качестве примера рассмотрим шутку А.П. Чехова. В молодости он вел в юмористическом журнале «Будильник» свой «Календарь» и однажды в нем написал: в такой-то день в Испании родится великий писатель, который умрет через 6 дней после своего рождения. Возможно ли такое? Если под словами «великий писатель» понимать автора замечательных литературных трудов, то сказанное – бессмыслица. Но под этими же словами понимать человека со способностями, позволяющими ему написать замечательные произведения. Тогда сказанное описывает трагическое событие для мировой культуры. На этой двойственности, в том числе, и основана шутка. Ученые обычно блестяще владеют умением изменять трактовку терминов – но тогда любое высказывание можно согласовать с любым опытом. Это, кстати, приводит любителей описывать лингвистические игры (от поклонников позднего Л. Витгенштейна до постмодернистов) вообще к отказу от поиска истины. Но ученые играют отнюдь не только в лингвистические игры. Любое изменение трактовки терминов должно соответствовать методологическим принципам, в том числе новая трактовка должна непротиворечиво вписываться в наличную систему знаний (мы, например, твердо знаем, что Чехов не обладал методом определения выдающихся литературных способностей и уж тем более не мог прогнозировать рождение ребенка с такими способностями) и независимо проверяться в опыте.
Наконец, в-четвертых, методология фальсификационизма не соответствует реальной истории науки. Ученые, как правило, не отказываются от теории сразу, как только обнаружены фальсифицирующие ее факты. Даже если найдены опровергающие теорию экспериментальные данные, ученые стараются ее подправить и сохраняют верность ей, по крайней мере, до тех пор, пока не предложена другая, более приемлемая теория. В истории науки ни одна крупная теория не была отброшена в результате опровергающего эксперимента. Никто, например, не объявил теорию Ньютона ложной, когда обнаружилось, что планета Уран движется не в соответствии с ньютоновской механикой. Еще Ч. Дарвин [7, с.70] сформулировал «общепринятое в науке правило»: гипотеза должна приниматься до тех пор, пока не будет найдена лучшая гипотеза. Эту же мысль поясняет В.Н. Костюк [9, с.107]: «Если исследователь имеет всего одну гипотезу, то он не может ее отвергнуть даже в том случае, когда она дает ложные результаты; у него просто нет ничего лучшего». По мнению Лакатоса, «решающий эксперимент – это лишь почетный титул, который может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое время после того, как одна программа будет вытеснена другой» [11,с.267]. Эксперимент Майкельсона-Морли, доказавший отсутствие эфира, предполагаемого в теориях Ньютона и Максвелла, не был воспринят как опровержение этих теорий. Он рассматривался лишь как аномалия, требующая объяснения, как небольшое облако на ясном небе теоретической физики. На самого А. Эйнштейна, который создал теорию, объясняющую, в том числе, и опыт Майкельсона-Морли, результаты эксперимента не произвели особого впечатления, «они его не удивили» [5, с.251]. Однако благодаря известным результатам этого опыта физики оказались готовы к восприятию теории относительности. Таким образом, вопреки Попперу, противоречащий теории эксперимент сам по себе еще не ведет к немедленному ниспровержению этой теории, но играет важную роль в процессе смены теорий – он способствует как созданию новых теорий, так и принятию этих теорий научным сообществом.
К. Прибрам [17, с.133] вспоминает реакцию В. Кёлера на ряд опровергающих его теорию экспериментов: «Кёлер никогда не признавал экспериментов, проводенных Лешли, в которых для опровержения его теории и разрушения нейроэлетрических полей использовалась золотая фольга. Не признавал он также экспериментов Сперри с перекрестом нервных волокон, в которых исползовались полоски слюды. Но когда он познакомился с результатами эксперимента с вживлением дисков с алюминиевой пастой (т.е. с экспериментами самого Прибрама! – АКШ), он воскликнул: "Это опровергает не только мою теорию поля постоянного тока, но и всякую другую современную неврологическую теорию восприятия"». В. Кёлер – великий психолог, а потому после серии опровержений разного рода мог себе позволить признать свою неправоту. А как быть молодому аспиранту? Признать на защите диссертации, что все его гипотезы опровергнуты?
Фальсификационизм, как и верификационизм, так же не приводит к решению проблемы демаркации. Но он задает полезную и эффективную стратегию проверки. Надо проверять маловероятные, рискованные предсказания, которые обладают большой фальсифицируемостью. Надо, иначе говоря, планировать такие эксперименты, которые позволяют в случае несоответствия полученных результатов отбросить исходную гипотезу. И. Лакатос видит в этом соблюдение требования «кодекса научной чести»: эмпирические данные только тогда могут рассматриваться как подтверждение некоей гипотезы, если ученый заранее признает, что, получи он иные данные, он бы выдвинутую гипотезу отверг. (Психологам следует смиренно согласиться, что подобных подтверждающих экспериментов в их науке почти не существует). Такой путь эффективнее поиска подтверждений, хотя он, конечно, и опаснее. Как писал К. Поппер, «мы должны рисковать, чтобы выиграть. Те из нас, кто боится подвергнуть риску свои идеи, не участвует в научной игре» [15, с.259].