И когда он входит в гостиную, ему начинает казаться, что он, собственно говоря, уже и спит. В дальнем ее углу сидит затылком к нему смутная женская фигура, над прической которой вьется дымок. Виолончель, невидимая и печальная, робко наигрывает что‑то, а после смолкает, астматически скрипнув смычковыми жилами. Стены выкрашены поверху, под потолочными планками, в пламенно‑персиковый цвет и тесно усеяны миниатюрами в рамках; нижняя же их часть оклеена обоями, на которых густо переплетаются земляничины, тернии и красные розы. А в самой середке гостиной, прямо под пышной бронзовой люстрой, восседает миссис Кастауэй.
Женщина старая – или плохо сохранившаяся, или и то, и другое сразу – одетая так, точно ей приспела охота выйти из дома (шляпка и прочее), а делать этого миссис Кастауэй явно не собирается, она сидит за узеньким письменным столом, отгороженная им, точно судья от публики, собравшейся в зале суда. Стол усыпан клочками бумаги, нарезанными из печатных изданий. Держа в руке большие портновские ножницы, старуха, точно кожуру с яблока, срезает с одного из них почти бесплотную длинную полоску, которая соскальзывает с костяшек ее рук и опадает, подрагивая, ей на колени. Впрочем, подняв взгляд на гостя, она из уважения к нему прерывает это занятие, выпутывает пальцы из ножничных колец и откладывает поблескивающий металлический инструмент в сторону.
С головы и до пят старуха обтянута тканью одного только цвета, багряного, – подобного наряда Уильям ни на одной англичанке в жизни своей не видел. Да и губы ее тоже окрашены в этот тон, вместе с сотнями окружающих их мелких морщинок; и поэтому, когда она приветственно улыбается Уильяму, впечатление получается малоприятное – как от мохнатой красной гусеницы, отвечающей на некий раздражитель.
Поначалу Уильям решает, что перед ним умалишенная сумасшедшая – рехнувшаяся старая ведьма, тычущая всем и вся в нос своим положением женщины из квартала «красных фонарей»; однако затем он улавливает в ней определенное достоинство, самообладание, и склоняется к мысли, что наряд ее – хорошо продуманная шутка. Что ж, она не первая из встреченных им Мадам, склонных к лукавой иронии. Так или иначе (замечает теперь Уильям), багряность ее облачения смягчается одним спорящим с нею оттенком – вуальки, приколотой сзади к шляпке Мадам. Вуалька окрашена точно в тот же цвет, что и эмблема «Парфюмерного дела Рэкхэма» – в цвет дымчато‑красной розы.
– Добро пожаловать в дом миссис Кастауэй, сэр, – произносит старуха; белые зубы ее кажутся вращающимися за кошенилью губ зубцами шестеренки. – Миссис Кастауэй это я, а вон там – мои девочки.
Она неопределенно поводит рукою вокруг себя, однако Уильяму пока что не удается оторвать взгляд от нее.
– Комната наверху обойдется вам в пять шиллингов, ну а о цене того, что и как долго будет там происходить, договаривайтесь с Конфеткой. Если желаете, вам подадут туда хорошее вино – это еще два шиллинга.
– Ну что же, вино так вино, – говорит Уильям. Видит Бог, он выпил уже предостаточно, однако не хочет показаться Мадам скрягой. Шагнув к ней, чтобы расплатиться, и тут же споткнувшись (какой идиот поместил край ковра именно там, куда человеку волей‑неволей приходится ставить ногу?), он оглядывает тело старухи с большей, чем прежде аналитической пристальностью: старая уродина, решает Уильям. А он пришел сюда не для того, чтобы любоваться уродством.
Освободившись от ведьмовских чар миссис Кастауэй, Уильям получает возможность повнимательнее оглядеть гостиную. Производимое ею головокружительное впечатление отнюдь не объясняется, спешит он уверить себя, его опьянением: гостиная действительно отзывает гротеском. Обрамленные картинки ее, как он теперь обнаруживает, изображают, все до единой, Марию Магдалину – это пестрое собрание полунагих, полуодетых ее разновидностей, раскаявшихся и нераскаявшихся, одни созданы благочестивыми христианами, другие суть издевательские карикатуры характера прямо порнографического. Десятки повторений одного и того же выражения грустной безмятежности, отречения от плоти во всей греховности ее, полной капитуляции перед Богом, делающим ненужными всех прочих мужчин. Мария Магдалина полноцветная – с католических картинок размером в игральную карту; Мария Магдалина черно‑белая – из протестантских газет; Мария Магдалина с нимбом и без; Мария Магдалина большая, как фронтиспис грошового журнальчика; Мария Магдалина крошечная, как медальонная миниатюра. Выбор не хуже, чем в «Биллингтон‑энд‑Джой»!
В кресле у очага сидит, продолжая манкировать всеми и вся, молодая особа, с которой Уильяму еще предстоит свести знакомство, узнать, что зовут ее – Эми Хаулетт. Женщина она плотненькая, угрюмая, с темными миндалевидными глазами, черными как смоль волосами и фигуркой, несколько схожей… ну, если правду сказать, схожей с фшуркой Агнес, упакованной в элегантное, но строгое платье – черно‑бело‑серебристое. Теперь он уже видит ее лицо, эта женщина, с ума можно сойти, курит сигарету, да еще и без мундштука, и если она сознает, что – по крайности, в Англии, – свой детородный орган мужчине случается увидеть во рту женщины чаще, чем сигарету, то ничем этого знания не выдает. Нет, она, нахмурясь, затягивается, не отрывая глаз от зажатого в ее пальцах сооруженного из рисовой бумаги и табака цилиндрика со светящимся кончиком. А затем с безразличным вызовом оглядывает Уильяма сквозь облако дыма, словно говоря: «Ну и что?».
Впав в замешательство, Уильям отводит взгляд к камину и замечает полированную шейку виолончели, выставившуюся над подголовьем обращенного к огню покойного кресла. Выставляется над нею и женская шейка тоже, увенчанная головкой с тонкими, как паутина, мышастыми волосами.
– Играйте, мисс Лестер, играйте, – произносит миссис Кастауэй. – Уверена, этот джентльмен не чурается изящных искусств.
Головка мисс Лестер поворачивается, она бросает в сторону Уильяма взгляд поверх спинки кресла; щека ее прижимается к салфетке подголовья, лоб наморщен, глаза глубоко утопают в глазницах. Однако, поняв, что определение точного места, которое занимает Уильям, потребует от нее слишком серьезных усилий, мисс Лестер снова отворачивается к огню. Пискливые стенания виолончели возобновляются.
И как раз когда Уильям начинает гадать, что сделают эти странные люди с его бесчувственным телом, если оно сейчас замертво рухнет на пол, он с немалым облегчением ощущает ладонь Конфетки, проскальзывающую в его ладонь. Конфетка чуть сжимает пальцы Уильяма, приглашая его последовать за нею.
Поднимаясь по лестнице, Уильям обнаруживает, что уши его горят, а лоб покусывают капельки пота. Мочевой пузырь с каждым шагом разнимается болью все более сильной, Уильяма пошатывает, глаза его застилает туман, который приходится разгонять, моргая. Время, отведенное ему для подвигов плоти, определенно истекает.
– Моя комната – первая наверху, – шепчет идущая бок о бок с ним Конфетка. Она освещает дорогу свечой, держась по‑военному прямо, и рука ее сжимает восковой дротик, ничуть не подрагивая. Стихающее пение виолончели овивает ритм их шагов мерной мелодией.
Уильям, оглянувшись, дабы удостовериться, что Мадам не услышит его, бормочет:
– Странная штучка, эта ваша миссис Кастауэй.
Он напрочь забыл услышанные на Друри‑лейн слова «двойняшек» о том, что миссис Кастауэй приходится Конфетке матерью, – впрочем, если б ему напомнили о них, Уильям, скорее всего, отмахнулся бы от этого уверения, как от выдуманной глупыми девками белиберды.
– О да, весьма, – с улыбкой соглашается Конфетка и, обметя юбкой последние ступеньки, вступает на площадку лестницы. – Попробуйте представить ее себе, как своего рода Януса в красной тафте, а эту дверь, как… ну, скажем, как ту, в которую вы страстно стремитесь войти.
Конфетка распахивает ее и кивком предлагает Уильяму переступить порог.
Он, смаргивая пот и покачиваясь, переступает. Если бы только он мог ненадолго выключить эту женщину, как некий механизм, и получить возможность ополоснуть лицо, провести гребешком по волосам, опорожнить пузырь. По счастью, комната Конфетки светла и воздушна, и лишена запаха воска, от которого Уильяма так мутило на Друри‑лейн. Потолки ее выше, чем в большинстве помещений верхнего этажа, освещена она не свечьми, но газом, и хотя камин разожжен, в комнате присутствует благословенное веянье свежести, морозного воздуха, которым тянет неведомо откуда.
Войдя, он сразу сбрасывает сюртук и жилет и направляется к кровати, грандиозному, да еще и искусственно расширенному сооружению, куда более приемистому, чем его собственная (то есть та, в которой он спит дома, – не брачное ложе, оставшееся в комнате, которая обратилась с ходом лет в личную спальню Агнес). Над кроватью Конфетки возносится зеленого шелка балдахин – укрытие, в коем не побрезговал бы расположиться и король. Ниспадающие драпри балдахина немного расходятся, хоть их и стягивают золотые шнуры, а понизу это ложе обтянуто роскошной плетеной тканью оттенка (увы) несоответственного… как бы его назвать?… мятного. Прискорбно. Уильям оглядывается на Конфетку, которая неподвижно стоит у двери, не решаясь снять перчатки, ожидая его одобрения или строгого осуждения. Он улыбается, давая понять, что беспокоиться не о чем, что ему до этой мятной ткани не может быть никакого дела. Она есть просто отрыжка вкуса, досадный временный штрих, вне всяких сомнений вынужденный – «дому» приходится экономить. И даже в этом оказывается явленным родство его и Конфетки душ: Господи, да довольно вспомнить об унижении, которое испытал бы он, повстречавшись с ней несколькими днями раньше, когда на голове его еще сидела та шляпа!
– Вам все здесь по вкусу, мистер Хант?
– Скоро будет все, – ухмыляется, многозначительно прищуриваясь, он. Уильям прилегает на матрас, проверяя локтем его упругость и мягкость. И полминуты спустя он уже спит как убитый.
Вообще говоря, заснуть в спальне проститутки это вещь либо невозможная, либо непозволительная, – если конечно вы сами не проститутка. В былые дни Рэкхэма, если с ним случалось такое, не обинуясь, расталкивали и доводили до оргазма, а если не получалось, то до задних дверей борделя, из которых и выдворяли в холод ночи, направляя к собственной его кровати, в каком бы удалении она ни стояла.
Теперь же Рэкхэм спит.
Конфетка не ложится с ним рядом. Она сидит за приоконным секретером, полностью одетая (перчатки, впрочем, сняты), и что‑то пишет. Растрескавшиеся, шелушащиеся пальцы ее крепко держат перо. Страницы большой тетради, не лишенной сходства с бухгалтерской книгой, постепенно покрываются строками – с долгими паузами, выдерживаемыми между некоторыми словами.
Рэкхэм похрапывает.
Перед самым рассветом Рэкхэм просыпается. Он лежит, раскинувшись, на спине, голова его покоится не на подушке, но на мягком покрывале неразобранной постели. Изогнув шею, откинув голову назад, он взглядывает на изголовье кровати. И с испугом видит уставившегося на него мужчину – глаза безумны, волосы всклокочены, – мужчина ползет к нему по покрывалам, ему не терпится (это ясно) вновь приступить к совершению неких гнусных непотребств.
Уильям резко садится, незнакомец тоже. Загадка разрешается: изголовьем кровати служит большое зеркало.
Полог балдахина задернут полностью, заслоняя Уильяма. И слава Богу: к ужасу и стыду своему он обнаруживает, что брюки его пропитаны мочой. Впрочем, пробудило его не это – не истечение из пузыря per se,[26]которое и произошло‑то, скорее всего, не один час назад, но способный привести в исступление зуд в клейко‑влажном паху. Уильям снова вглядывается в зеркало, мысленно прикидывая понесенный им ущерб. Рвать его, похоже, не рвало, да и сейчас не подташнивает. Голова болит вовсе не так сильно, как он ожидал (похоже, пиво «Камелька» во вред ему не пошло – а может быть, он все еще пьян… Какой теперь час? И какого черта его не выставили отсюда?). Волосы опять разнуздались, стоят на голове торчком, точно шерсть на жирном баране. Он лезет в карман за гребнем, однако нащупывает лишь мятые складки мокрых подштанников.
Боже Всесильный, как же он теперь из этого выпутается?
Уильям подползает к изножью кровати, приникает к щелке между половинками полога. Прямо перед ним стоит чугунная тренога, в кольце ее покоится ведерко со льдом. Из ведерка высовывается горлышко непочатой бутылки вина с возвращенной в него пробкой, из которой так и торчит штопор. На полу – не дотянешься – валяется жилет с его часами. Уильям различает даже серебряную цепочку, истекающую из слегка раздувшегося часового кармашка. (Происходи все во Франции, признается себе Уильям, он бы этой цепочки уже не увидел.)
Но где же Конфетка? Уильям задерживает дыхание, вслушивается. Однако слышит, если не считать непонятного скрипа, лишь шорохи, долетающие из камина, звуки, с которыми опадают, утратив опору, куски наполовину сгоревшего угля да совсем уж дотлевшие угольки.
Сквозь щелку в пологе различается только одна стена. По счастью, именно та, в которой прорезано окно, способное доставить ценные сведения о времени суток. Стекла окна почти сплошь затянуты изморозью, толстым слоем изморози, какой всего лишь за час нарасти не смог бы. Небо за ними черно, темно‑сине – или же кажется таким по контрасту со светлым нутром спальни. Оконные шторы почти неприметно подрагивают: несмотря на мороз, Конфетка оставила окно чуть приоткрытым. Да, но где же она? Уильям вытягивает шею, утыкается носом в ткань полога, приникает глазом к щели.
Комната Конфетки… непритязательна. Стены выкрашены в безыскусный телесно‑розовый цвет, прямую противоположность рококошным излишествам гостиной внизу. Несколько маленьких, обрамленных, поблеклых от времени гравюр развешаны по ним через стратегические интервалы. Меблировка скромна и состоит из свежеобитой кушетки, двух не вполне парных кресел и (Уильям сильнее вытягивает шею) секретера с перьями, чернильницей и… (он моргает, не способный поверить глазам) сидящей за ним Конфетке, ссутулившейся, погруженной в раздумья.
– Э‑э… прошу прощения, – извещает о своем пробуждении Уильям.
Конфетка поднимает на него взгляд, откладывает перо, улыбается – обезоруживающей, приветливой улыбкой. Она смертельно устала, это он видит сразу.
– С добрым утром, мистер Хант, – говорит она.
– О, Господи… – вздыхает Уильям и смущенно проводит ладонями по волосам. – Какой… какой теперь час?
Конфетка бросает взгляд на не видимые ему часы. Волосы ее, вдруг замечает Уильям, попросту великолепны, пышная корона золотисто‑оранжевых прядей: пока он спал, Конфетка не поленилась расчесать их и заколоть.
– Половина шестого, – она шутливо выпячивает губы. – Если внизу еще не спят, ваша доблесть произведет там сильное впечатление.
Уильям клонится вперед, намереваясь слезть с кровати, но, покраснев, застывает.
– Я… даже не знаю, как вам об этом сказать. Я… со мной… я самым прискорбным, самым постыдным образом… э‑э, не совладал с собой.
– О, я знаю, – будничным тоном отвечает она и встает. – Не беспокойтесь, я все улажу.
Она подходит к камину, на решетке которого стоит над угольями тихо побулькивающий чайник. Переливает сверкающую струю кипятка в большую фаянсовую посудину, которая, судя по звуку, уже наполовину полна, и переносит ее к кровати. Кожа на руках Конфетки, замечает Уильям, суха и надтреснута, точно отслоившаяся кора, и все‑таки пальцы ее являют совершенство формы. Микеланджеловские пальцы, окольцованные экзотической болезнью.
– Прошу вас, мистер Хант, снимите с себя все мокрое, – говорит Конфетка, опускаясь на колени, так что юбка ложится, расстилаясь вокруг нее. Посудина почти до краев наполнена мыльной водой и морская губка, покачиваясь, плавает в ней, похожая на очищенную картофелину. Как видно, Конфетка к этой минуте готовилась.
– Право же, мисс Конфетка, – мямлит Уильям. – Это уже чересчур… Не могу же я ожидать от вас…
Конфетка поднимает на него взгляд наполовину прикрытых веками глаз, неторопливо покачивает головой, надувает, изображая мольбу, губы: «тишшш».
Соединенными усилиями им удается стянуть с него панталоны и подштанники. В каком‑то дюйме от носа Конфетки взвивается резкий смрад застоялой мочи, однако она не отпрядывает. Глядя на ее немигающие глаза, безмятежное чело, загадочную полуулыбку, можно подумать, что обоняет она не вонь, но аромат духов.
– Ложитесь, мистер Хант, – напевно произносит Конфетка. – Скоро мы все приведем в порядок.
С великой нежностью она омывает его, изумленно откинувшегося на постель. Одного прикосновения ее шероховатого кулака оказывается довольно, чтобы заставить Уильяма, чьи чресла она увлажняет тычками теплой мыльной губки, раздвинуть ноги пошире. Увидев воспаленные складки кожи, Конфетка сочувственно хмурится.
– Бедный малыш, – мурлычет она.
Покрывала и простыни под ним намокли, Конфетка слегка подталкивает Уильяма, и он отползает, извиваясь всем телом, в сторону. Затем, запеленав, точно в варежку, ладонь в чесаную хлопковую тряпицу, она досуха вытирает его. От внимания Конфетки не ускользает ничто, даже щекотная впадинка пупка. Мягкой хлопковой ладонью она нежно сжимает пенис Уильяма и крохотными шажками подвигается вдоль него, как если бы одна лишь длина этого орудия требовала немалых стараний.
– Право же, мисс Конфетка, – вновь протестует он, впрочем, слов для продолжения у него не находится.
– «Мисс» вовсе не требуется, – поправляет она Уильяма и отбрасывает тряпицу. – Просто Конфетка.
И она опускает лицо на ставший благоуханным живот Уильяма, целует его в пупок. Когда кулак Конфетки протискивается, нежно ввинчиваясь, между его припудренными ягодицами, у Рэкхэма перенимает дыхание. Миг спустя она укладывается щекой на его бедро, волосы ее рассыпаются по животу Уильяма и тайное тайных всего его пола погружается в ее рот. Завладев им, Конфетка просто лежит, не посасывая, не полизывая; тихо лежит, словно сторожа свою добычу. И все продолжает разминать анус Уильяма, поглаживая другой ладонью живот. Член Уильяма затвердевает на ее языке, и когда он плотно притискивается к нёбу, Конфетка начинает посасывать его, безмятежно, почти бездумно, как может посасывать большой свой палец ребенок.
– Нет, – стонет Уильям, но, разумеется, в виду он имеет совсем иное.
Минута проходит за минутой, Конфетка лежит на бедре Уильяма, выдаивая его, исподволь просовывая средний палец в задний проход, все глубже, глубже, минуя сфинктер. И когда Уильям приближается к самому краю, Конфетка, почувствовав, как он сжимает этот палец, тут же стискивает член губами, и струя теплой кашицы ударяет ей в горло. Конфетка натужно сглатывает, сосет, сглатывает снова, медленно извлекает палец, продолжая сосать, сосать, пока не убеждается, что высасывать больше нечего.
Чуть погодя эти двое обсуждают размер вознаграждения.
Близится восход, над Сохо разливается тусклое зарево. По Силвер‑стрит уже выступают, позвякивая упряжью, вбивая копыта в мостовую, первые лошади. Газовое освещение спальни приобретает оттенок отчасти нереальный, столь характерный для искусственного света, на который уже покушается его естественная подмена. Тонкий парок встает над мужской одеждой, наброшенной на каминную решетку.
Владелец этих штанов и владелица этой решетки погружены в учтивые пререкания о стоимости взятых in toto [27]ночных выделений. Склонный к щедрости Рэкхэм высказывает опасение, что сон его обошелся Конфетке слишком дорого.
– Сон необходим мужчине, – возражает Конфетка. – Да и жестоко было бы обрекать вас в таком состоянии на блуждания по улицам. А кроме того, ожидая вашего пробуждения, я провела время с немалой для себя пользой.
– А вы его ожидали?
– Конечно, ожидала. Вы незаурядный человек, мистер Хант.
– Незаурядный? – Уильям не знает, верить ли ему ушам.
Она улыбается, показывая жемчужно‑белые зубы. Теперь уста ее красны и уже не сухи.
– Очень незаурядный.
– И все‑таки, я считаю, что должен оплатить вам то время, которое провалялся здесь, как пьяный осел. И мою постыдную… невоздержанность. Пусть даже и не намеренную.
– Как пожелаете, – любезно соглашается она.
Впрочем, Рэкхэм и не способен разделить прошедшую ночь на обособленные события, разложить их по полочкам и тем самым удешевить. Вместо этого он неловко выуживает из кошелька несколько монет, тяжелых монет, ценность коих намного превосходит суммы, какие когда‑либо доставались обитателям – ну, скажем, Черч‑лейн.
– Я… этого довольно? – осведомляется он, пересыпая серебро в ладонь Конфетка.
– Точка в точку, – смыкая пальцы, отвечает она. – С учетом и небольшой приплаты за (она подмигивает) сон.
Снаружи грузчики втаскивают в заднюю дверь магазина нечто громоздкое. Усталые мужские голоса скандируют: «Раз, два, ставим!», за этим следует глухой удар, сопровождаемый лязгом цепей. Голый по пояс (снизу) Уильям подходит к окну, пытается вглядеться в происходящее сквозь замутненные изморозью стекла, но ничего различить не может.
– Знаете, – задумчиво сообщает он, – я ведь так и не видел вас обнаженной.
– В следующий раз, – обещает Конфетка.
Он понимает, что пора отправляться домой, но до чего же не хочется ему уходить. Да и брюки, должно быть, еще не просохли. И, чтобы выиграть несколько минут, Уильям принимается разглядывать висящие на стенах гравюры, обходя их с важной неспешностью – такой, будто он присутствует сейчас на выставке Королевской академии. Все это – порнография, изображения джентльменов восемнадцатого столетия (дедов его отца, так сказать), с большим удовольствием употребляющих потаскух тех времен. Мужчины выглядят на них благостными остолопами, краснолицыми и толстыми; женщины тоже пухлы, у них рафаэлевские груди, рукава в буфах и овечьи физиономии. На этих гравюрах фаллосы, вдвое большие, чем у него, вторгаются в ненатурально распяленные влагалища, и все‑таки эротичности в картинках не больше, чем в иллюстрациях к Библии. По мнению Рэкхэма, картинки эти (какое тут требуется слово?)… невыразительны.
– Они вам не нравятся, верно? – раздается близ его плеча хрипловатый голос Конфетки.
– Не очень. По‑моему, они второсортны.
– О, вы вне всяких сомнений правы, – говорит Конфетка, обнимая его рукою за талию. – Они провисели здесь целую вечность. Они безвкусны. Собственно, я знаю слово, которое определяет их полностью: невыразительные.
Уильям ошеломленно всматривается в нее. Неужели и мысли его так же голы перед нею, как ноги и гениталии?
– Я заменю их чем‑нибудь получше, – мечтательно обещает она. – Если, конечно, наступит время, когда я смогу себе это позволить.
И она отворачивается, словно обескураженная зияющей пропастью, которая отделяет ее от возможности приобретения порнографических картинок наивысшего качества.
Внезапно в сознании Рэкхэма возникает образ куда более яркий – воспоминание об этой женщине, какой он увидел ее, проснувшись: о Конфетке, в половине шестого утра сидевшей, ссутулясь, за секретером и что‑то писавшей. И сердце Уильяма ущемляется сознанием ее бедности – чем, собственно говоря, могла она заниматься? Исполнением какого‑то каторжного труда, но какого? Существует ли такое явление, как секретарская сдельщина? Уильям никогда о ней не читал (а она безусловно заслуживает статьи в одном из ежемесячников, чего‑нибудь вроде «Возмутительное безобразие, творимое в самом сердце нашего прекрасного города!»), но по какой же еще причине стала бы женщина корпеть среди ночи над толстой тетрадью? Или ей не удается зарабатывать в качестве… в качестве проститутки деньги, достаточные, чтобы сводить концы с концами? Быть может, ей недоплачивают, быть может, мужчины в большинстве своем отвергают ее по причине малости ее грудей, нездоровой кожи и мужского склада ума. Ну, им же хуже, думает Рэкхэм. Honi soit qui mal y pense! [28]
Ощущаемое Уильямом сострадание к Конфетке он нипочем не смог бы испытать ни к «двойняшкам» с Друри‑лейн, ни уж тем более к потаскухам, которые липнут к нему на темных улочках, к этим созданиям, неотделимым, совершенно как крысы, от грязи, их окружающей. Ведь к крысам сердце ни у кого не лежит. А вот увидеть, как Конфетка – умная, красивая юная женщина, которая разделяет с ним невысокое мнение о Мэтью Арнолде, да и вообще имеет с Уильямом много общего, – поздней ночью надрывается над заляпанной чернильными кляксами бухгалтерской книгой, значит проникнуться угрызениями совести. Уж если для человека его темперамента возня с документами «Парфюмерного дела Рэкхэма» оказывается жестокой в ее нудности работой, то как же должна страдать, переписывая такого рода бумаги, едва вышедшая из отроческого возраста женщина, до краев наполненная надеждами и жизнью? И как же трудна сама Жизнь для тех, кто достоин лучшего!
– Мне пора уходить, – говорит Уильям, касаясь ладонью ее щеки. – Однако прежде я… я мог бы дать вам еще кое‑что.
– О? – она возводит брови и поднимает руку, чтобы взять его за ладонь.
– На кровати.
Объяснение это или приказ, реакцию Конфетки оно не изменяет; Конфетка забирается на кровать – в башмачках и прочем, – и встает на колени. Уильям влезает следом за ней, набирает полные пригоршни мягких юбок, закидывает зеленые шелка ей на спину. Набитый конским волосом турнюр ложится нелепым большим горбом, таким объемистым, что он заслоняет ее отражение в изголовье.
– Я не вижу вашего лица, – говорит Уильям.
И пока он стягивает с нее панталончики, Конфетка поднимает голову повыше, напрягаясь так, точно ее призвали к совершению ламаркова подвига эволюции, – нижняя челюсть подрагивает, рот приоткрыт от натуги. Уильям видит все это поверх нагромождения скомканных тканей – и это, и многое иное, отражаемое зеркалом.
Влагалище ее узко и на удивление сухо. Да, похоже, и все тело девушки нуждается в более существенной смазке; возможно, столу ее недостает жирных блюд либо основных питательных веществ. Странно, но когда Конфетка держала его во рту, казалось, будто она лишена зубов, теперь же, пока Уильям входит в нее, неподатливые складочки внутренней плоти словно покусывают нежное навершие его члена. И все‑таки, он продирается сквозь эти тернии, раз или два поморщась от боли, упорствуя, пока два органа, его и ее, не прилаживаются друг к другу идеальным образом, и тогда он мгновенно извергает семя, точно вытолкнутое неким поршнем.
Несколько минут спустя, уже натянув горячие, влажноватые брюки, Уильям вручает Конфетке еще одну монету, и в этот миг на него вдруг накатывает страх, что больше он ее не увидит. (Собственно, страх небеспричинный: разве не знал он в Париже предпочитавшую грубое обращение девку, которая пообещала ему «A demain! »,[29]а наутро от нее и следа не осталось?).
– Вы будете здесь завтра? – спрашивает он
Лоб Конфетки идет морщинами, как если б Уильям всего лишь возобновил прервавшийся в «Камельке» разговор о Смерти, Роке и Душе.
– На все воля Божья, – чуть улыбаясь, отвечает она.
Уильям уже стоит на пороге ее комнаты, медля, сознавая, что, если он задержится здесь еще ненадолго, то поставит себя в нелепое положение.
– Что ж, мистер Хант, до свидания, – она целует его в щеку, губы ее сухи, как бумага, дыхание душисто, как ароматическое мыло.
– Да… я… но… но я должен сказать вам… это имя, Джордж Хант. Оно… стыдно признаться… выдумано. Ложь во спасение. Я не хотел, чтобы те пронырливые девицы из «Камелька» стали чрезмерно докучливыми.
– Мужчине следует оберегать свое имя, – соглашается Конфетка.
– Осмотрительность есть добродетель неоднократно поруганная, – сообщает Уильям.
– Вам нет нужды открывать мне что‑либо.
– Уильям, – тут же выпаливает он. – Мое имя – Уильям.
Она кивает, с приличествующим случаю безмолвием принимая его доверие.
– Однако, – продолжает он, – я был бы безгранично признателен вам, если бы вы согласились, находясь со мной на людях, называть меня мистером Хантом.
Конфетка приоткрывает рот, собираясь что‑то сказать, но заслоняет его тылом ладони, подавляя зевок. «Пожалуйста, простите меня, я страшно хочу спать» – с мольбой говорят ее глаза, однако она снова кивает:
– Как вам будет угодно.
– Но называйте меня Уильямом – здесь.
– Уильям, – повторяет она. – Уильям.
Рэкхэм улыбается, довольство еще озаряет его лицо, когда каких‑то шестьдесят секунд спустя он уже стоит на улице, один, ставший на две гинеи беднее, и лошади всхрапывают слева от него, и снежинки покусывают ему лицо. Стылый ветер извещает Уильяма о том, что штанам его не помешало бы провести у огня еще какое‑то время; смрад фекалий под ногами напоминает, как легко истребляется сладкий запах женщины.
Разумеется, не в первый раз Уильяма Рэкхэма спокойно и споро выставляют на улицу, едва лишь заканчивается его свидание с проституткой. Но уж определенно впервые он достигает этого мгновения совершенно удовлетворенным, не сожалеющим ни о едином из потраченных пенни, ни о едином пережитом мгновении. Боже, какая ночь! Все сложилось не так, как он навоображал, и однако же все затмило его мечты! Кто бы в такое поверил? Ему хочется рассказать кому‑нибудь эту волнующую повесть, хочется помчаться домой и… впрочем, нет, пожалуй, не стоит.
Снегопад слабеет, стихает и вдруг кончается, однако узкую улочку продувает насквозь, и Уильям начинает дрожать. И все же, ему не хочется покидать место, в котором он пережил приключение столь замечательное, ведь не может же все завершиться так вдруг! Уильям оборачивается, смотрит на тыльную стену дома миссис Кастауэй, гадая, какое из окон принадлежит Конфетке. В самой середке здания ярко горит окно, за которым различается некое движение, чей‑то силуэт. Впрочем, это не Конфетка – ребенок, продвигающийся медленно и с запинками, горбясь под тяжестью груза, который он тащит вверх по не видимой отсюда лестнице.