Эта мысль пришла ему в голову, когда он прикоснулся к обручальному кольцу на левой руке.
Было самое начало девятого, и Миранда собирала большую — полметра на полметра- мозаичную картину. В прошлую субботу он рано вернулся домой и увидел маленькие кусочки мозаики, разбросанные возле их кровати. Жожо удивился, а потом, видя, как жена склонилась над коробкой, рассматривая картину в поисках подсказки, подумал: что заставило ее купить эту игрушку?
— Миранда, — обеспокоенно спросил Жожо. — Разве я уделяю тебе мало внимания?
Она даже не взглянула на него.
— Нет.
— Тогда зачем ты купила эту мозаику?
— Я ее не покупала. Ее купила Нана Конче для своего внука, но ему мозаика не понравилась, и Нана расстроилась. Она пригрозила, что выбросит ее, но я ей не позволила.
— А-а-а, понятно.
— Я подумала, что интересно будет с ней повозиться.
Жожо вспомнил, как тщательно и методично она училась заряжать пистолет.
— А я уж испугался, что ты думаешь, будто я стал к тебе равнодушен. Ведь с тех пор как я работаю шофером у босса, мне приходится часто пропадать по ночам.
Миранда опять даже не взглянула на него. Она только что нашла два подходящих друг к другу кусочка.
— Вот я и решила собирать эту картину, чтобы скоротать время, пока тебя нет дома.
— А-а.
— Поможешь мне?
— Давай.
— Отлично. Понимаешь, здесь так много кусочков, что это довольно сложное дело. Конечно, слишком сложное для внука Наны Конче. Он бы только расстроился.
Жожо опустился на колени рядом с ней, держа в руке два ровных кусочка.
— Нужно начать с углов. В этом все дело. Миранда кивнула.
— Я знаю. Я их уже нашла. Вот они.
— Точно.
— …Я приготовила тебе ужин. Он там, под тарелкой.
— Ты уже поела?
— Час назад.
— Ну… — Жожо пожал плечами. — Давай собирать эту штуку.
— Раз…
Его большой палец повернул кольцо.
— Два… — сказал Терой.
Жожо оставил кольцо в покое и ухватился обеими руками за пистолет. — Три!
Стоя плечом к плечу с Тероем, не в силах отвести глаз от снопа искр и разлетающихся во все стороны щепок, Жожо вдруг почувствовал, что с его руками что-то не так. Они стали непослушными и, казалось, существовали отдельно от тела. Пока они выполняли все, что он от них требовал: держали оружие в одном положении, насколько позволяла отдача. Но Жожо не знал, чего от них ждать в следующий момент. Похоже, они были готовы взбунтоваться, угрожая выйти из строя и стать бесполезными, будто понимали то, чего не понимал он сам.
Он был уверен, что тоже понял бы, если бы не отдача, которая сотрясала его тело при каждом выстреле, вызывая ощущение пустоты.
Но вот пистолет перестал дергаться. Патроны кончились. Терой оттащил Жожо в сторону от двери, выхватил из его рук пистолет и перезарядил его прежде своего собственного. Он вставлял патроны с такой же ловкостью, с какой уличный фокусник гоняет монетку между пальцами.
Терой что-то прокричал, судя по его широко раскрытому рту, но Жожо ровным счетом ничего не услышал, потому что совершенно оглох сразу после слова «три» и последовавшего за ним грохота стрельбы. Он даже не услышал собственного голоса, когда крикнул: «Я тебя не слышу» — в ответ Терою, который, казалось, тоже оглох.
Но вот пистолет снова очутился в руках у Жожо. Терой поднял палец и смотрел на Жожо с выражением напряженного ожидания.
К первому пальцу добавился второй. Знак перемирия.
Знак перемирия?
— Я тебя не слышу!
А вот и третий палец. Ох, нет, — вяло подумал Жожо, — опять начинается.
Снова появилось знакомое ощущение в руках, но на этот раз, несмотря на отдачу пистолета, в сознании смутно возникал какой-то образ. Он становился почти четким в коротких промежутках между выстрелами, пропадал и возвращался снова, становясь все яснее и яснее.
Зеленое и голубое.
Вокруг раскинулись джунгли, вверху виднелось голубое небо, а впереди была поляна.
На поляне — разбросанные в каком-то подобии порядка там и сям плиты и что-то вроде коробок. Группа мужчин, одетых в черные костюмы, и женщин под черными зонтиками стояла вокруг какого-то здания.
Довольно большое здание по провинциальным меркам, хотя и совсем маленькое по городским, без окон и без дверей, все из белого камня, окруженное железной оградой.
В промежутках между выстрелами Жожо почувствовал на шее горячее прикосновение солнца.
На фоне приземистых, с потеками от дождя коробок, на которых виднелись коротенькие надписи в обрамлении дат и имен, китайские склепы, богато украшенные резьбой и мраморной мозаикой, поражали своим великолепием. Но оно казалось просто жалким по сравнению со склепом дона Пепе, который располагался в самом центре кладбища, среди свободно стоящих изваяний, изображающих толстощеких детишек и святую Деву Марию. Размером с небольшую церковь, склеп был окружен собственной, совершенно особенной оградой из чугунного литья.
Под защитой каменных стен вечным сном спали многие поколения семьи дона Пепе. Расположившись за оградой, целая армия духов его предков так и бурлила в неподвижном воздухе вокруг склепа, выглядывала из глаз изваяний, кишела в подстриженной траве у их ног.
А среди деревьев, окружающих кладбище, обливаясь потом, стояли все жители деревни и Жожо с семьей. Духи невидимы, — подумал Жожо, наблюдая за толпой лучших плакальщиков у входа в склеп. Их неподвижные черные силуэты сомкнулись вокруг гроба дона Пепе. Они казались настолько убитыми горем, что были не в состоянии даже причитать или плакать.
Но он ошибался. Жожо еще ни разу не приходилось видеть столь беззвучных похорон. И не только он чувствовал себя не в своей тарелке. Когда священник начал говорить, кто-то коротко всхлипнул.
— Ай-яй-яй, — донеслось из зарослей папоротника слева от него. Похоже, жена таты Typo, судя не по громкости причитания, а по тому, как резко оно прекратилось. Раздался приглушенный визг, когда тата схватил жену за глотку и зажал ей рот рукой. Этот звук был знаком большинству жителей деревни.
Мать Жожо зевнула, переступила с ноги на ногу и вытерла лицо носовым платком. Ее блузка, которая еще утром была ослепительно белой, теперь липла к спине и была вся усеяна листьями и крошечными веточками.
Жожо взглянул на нее, и она улыбнулась в ответ.
— У тебя все нормально? — прошептала мать. Жожо кивнул.
— Тебе не слишком жарко? — Нет.
— А ты не очень устал?
— Нет.
— …Может, проголодался? Жожо секунду подумал:
— Нет, не проголодался.
— Потерпи, уже недолго осталось, если ты еще можешь стоять в рубашке…
— Да, могу.
— Хороший мальчик, — прошептала мать с легким оттенком удивления в голосе и снова вытерла лицо платком. — Хороший.
— Аминь, — тихо прозвучало среди надгробий и раздалось среди деревьев. Священник закончил обряд, и гроб с телом дона Пепе понесли к воротам склепа.
Вдруг Жожо почувствовал руку отца у себя на пояснице. Отец толкал его вперед. Не понимая, в чем дело, Жожо уперся ногами в землю.
— Ступай вперед, — шепнул отец и толкнул сильнее.
— Но зачем?
— Ступай вперед!
Жожо продолжал сопротивляться. Они уже несколько часов простояли среди деревьев, придя задолго до плакальщиков. И все это время никто не сказал ни единого слова громче, чем шепотом, и не сделал ни единого движения резче, чем требовалось, чтобы отогнать муху. Так зачем же было выходить на яркий свет из этого укрытия?
— Зачем? — повторил Жожо, обернувшись к матери в поисках поддержки. Но не тут-то было! Мать оказалась заодно с отцом.
— Ну иди, Жожо!
— Меня увидят!
— Вот именно, — сказал отец.
— Жожо, делай, что тебе говорят!
— Меня увидят!
— Да. Мы хотим, чтобы тебя увидел дон Пепе!
— Дон Пепе? — Жожо в страхе посмотрел на склеп. Гроб с телом дона Пепе в последний раз сверкнул на солнце, прежде чем исчезнуть за дверью склепа. — Но он же умер!
— Умер? — недоверчиво произнес отец Жожо и толкнул его в последний раз. Толчок был настолько сильным, что Жожо не удержался и шагнул вперед, выйдя из спасительных зарослей бамбука.
Он был виден как на ладони и остро почувствовал собственное одиночество. Над ним расстилалось широкое безоблачное небо. Сухая трава хрустела под босыми ногами, а солнце жгло шею.
Родители Жожо оказались правы. Когда двери склепа начали закрываться, а плакальщики расступились, голова дона Пепе наклонилась в его сторону. Он составлял одно целое со своей асьендой, и его было видно с любого расстояния. Его всегда можно было узнать по гордой осанке и широкому шагу, а теперь — по длинным черным волосам. И хотя Жожо не мог видеть глаз дона Пепе, ему было достаточно и этого легкого движения головы. Он знал, что метис смотрит прямо на него.
Через несколько мгновений из тени вышли и все остальные, но они упустили свой шанс. Жожо был первым. Один только он был замечен, и его запомнили.
Волосы, сначала черные, потом седые, опять черные и снова седые. Толстяк, его руки, а потом и жизнь, отнятые владельцем плантации Кастилья с бровями белыми, как морские чайки. Руки отрубил молодой человек с красным туманом в голове. Пандинг, неподвижно стоявший на пороге своего дома, настолько немощный, что не в состоянии даже сам себя обслужить, сошел в могилу, когда Жожо было лет пять-шесть.
Доны Пепе были всегда, а вот метис появился лишь однажды. Последний из донов Пепе, возможно, никогда не видел свою мать. Он так и не женился, потому что чувствовал, что этого делать нельзя. Может быть, он рассуждал так: старинная кровь не выдержит еще одного разведения. Его отчаянная попытка вернуться на землю предков была предпринята тогда, когда он был уже слишком стар и время ушло.
«Здесь, — проронил бы он с заднего сиденья „мерседеса“, — одни только…»
Да, здесь одни только филиппинцы.
— У метиса не было сына.
Жожо повторил эти слова несколько раз. Единственный человек, который мог его услышать, был глух или мертв, но слова все равно стоили того, чтобы их произнести; Жожо почувствовал, как они вибрируют в гортани и слетают с языка.
— Он мертв…
Тем временем Терой снова перезарядил пистолеты. Он тоже что-то говорил. Возможно, проклятия и угрозы в адрес моряка, убившего его хозяина, и что он с ним сделает, если тот, к несчастью, вдруг окажется жив.
— Паре, — сказал Жожо, когда пистолет снова очутился у него в руке. — Мы должны оставить моряка в покое… Я думаю, мы могли бы… просто…
Терой выбил ногой изрешеченную пулями дверь номера мистера Шона.
— …уйти.
Жожо остался один в коридоре, глядя на дым и пыль, в которых растворился его напарник.
В свою очередь метис смотрел на Жожо, и его глаза вовсе не были такими безжизненными, как думали его шофер и телохранитель. Он не мог двигаться и почти не мог думать, но понимал, что с ним случилось за эти несколько минут. И хотя у него все плыло перед глазами, он еще мог видеть.
Он видел, что Жожо не решается последовать за Тереем.
Смутно сознавая, что означает эта нерешительность, метис почувствовал, как в нем поднимается ярость. Его возмущение стремилось вырваться наружу, но было не в силах прорваться сквозь кровь, которая пузырилась у него на губах, и поэтому так и осталось невысказанным.
Впрочем, может, и не так. Может, его могущество каким-то образом пережило своего хозяина, потому что через несколько секунд его шофер проскользнул в комнату англичанина.
Все здесь было буквально искрошено пулями, а англичанин скрылся: проломил стену и пробежал через второй ряд комнат, которые выходили в параллельный коридор. Стены были проломлены, образуя широкий проход с рваными краями. Странно, все это напомнило Жожо обглоданный хребет какого-то гигантского животного.
В дальнем конце этого прохода на мгновение мелькнул мистер Шон, а потом нырнул в первый коридор. Терой сразу же бросился вдогонку, и Жожо помчался за ним, отставая на шаг. В чем тут дело: в преданности воздуху, бурлящему вокруг склепа семьи дона Пепе, или другу-телохранителю — неизвестно, но иного пути не было.
Бегущий человек
Все пространство пустыря напротив гостиницы «Патай» было подсвечено языками пламени от горевшего мусора, и луна тускло светила сквозь дымку метана. У себя за спиной Шон слышал, как его преследователи стреляли, спотыкаясь о те же валуны, о которые он сам спотыкался пару минут назад. Он слышал также стоны умирающего в холле гостиницы «Патай». Шон застрелил бритоголового типа, не дожидаясь, пока тот преградит ему дорогу.
Мчась по пустырю, он без всякого плана сворачивал то вправо, то влево, в узкие проходы между трущобами и в боковые улочки. Шон знал, что это единственный путь к спасению. Алехандро-стрит, Шугат, Шакит, Сайанг — все это не годится. Слишком широкие и открытые. Другое дело — проходы, улочки и… крещение в сточной канаве, едва прикрытой деревянными щитами.
Быть не может, — подумал Шон, когда оступился и скатился в траншею глубиной в метр, заполненную жидкостью. Не может быть. Этого не должно было случиться. В такие моменты ноги должны нести тебя сами, а мысль о чесотке просто не может возникать. Адреналин должен был ему помочь.
Дно канавы оказалось скользким, как жирное стекло, и он снова упал, почувствовав его под ногами. На какую-то секунду он окунулся с головой, потом встал на колени, хватаясь руками и упираясь локтями в противоположные края.
— Вот мерзость! — пробормотал Шон, протирая залепленные дерьмом глаза.
Совсем рядом он заметил две фигуры — Джо и Терой. Значит, они петляли вместе с ним и в конце концов настигли его. Теперь ему конец.
Но прошло мгновение, а он все еще был жив. Значит, это не Джо с Тероем, потому что они бы его уже убили или, по крайней мере, ранили. Снова протерев глаза, он увидел, что фигуры слишком малы для взрослых мужчин. Это мальчишки, уличные мальчишки… Они смотрели на него удивленно и в то же время серьезно. Грохот досок вернул Шону способность действовать. На этот раз это были Джо с Тероем, причем совсем близко, в том же проходе.
Шон подтянулся и выбрался наружу.
Влево, вправо, влево и опять вправо, а он все еще не мог от них оторваться. Пару раз ему казалось, что он ушел, но не тут-то было. Он останавливался, чтобы перевести дух и попытаться сориентироваться, но тотчас же слышал шум погони. Шона тошнило от усталости, но он снова заставлял себя двигаться. Нет, не бежать, потому что у него уже не было на это сил даже ради спасения собственной жизни. Тело не слушалось его, он потерял всякую осторожность и мог только двигаться. Но, похоже, Джо и Терой тоже выбились из сил, потому что расстояние между ними не сокращалось.
Так продолжалось довольно долго. Наконец Шон выбрался из трущоб и очутился в другом районе, где жили люди среднего достатка. Улицы были чуть шире, и здесь уже стояли частные дома, а не жалкие лачуги. Попадалось меньше бараков из рифленого железа и больше зелени. Этот район, видимо, неплохо смотрелся под вечер, когда низкое оранжевое солнце освещало цветущие деревья, простиравшие ветви сквозь решетки оград.
Масса цветущих деревьев вокруг. И так много цветов, усыпавших деревья и асфальт, что все было напоено их ароматом.
2-1
Черный пес уже в пути
Из окна кухни все казалось разноцветным. Асфальт еще голубел, а трава зеленела, хотя солнце почти скрылось за горизонтом и небо отливало красным. В любом другом месте города красное небо стерло бы все цвета, как при фотовспышке, но только не здесь. Это был хороший квартал, застроенный частными домами, с широкими чистыми улицами, где все цвета, как ни странно, какое-то время сохранялись и после захода солнца.
— Время цветения, — сказала Роза, отряхивая с рук мыльную пену.
На прошлой неделе зацвели деревья на Адонис-авеню, прорываясь сквозь прутья оград, как брызги водопада.
— Готово, — добавила она, внушая самой себе, что тарелки в мойке чище некуда. Она целых десять минут мыла их и споласкивала в холодной воде, пока последнее сухое рисовое зернышко не отлепилось от фарфора.
Кстати, тарелки уже были чистыми, а дети еще нет. Она хотела искупать их и уложить в постель до прихода мужа, даже если они к тому времени не заснут. Роза вытащила пробку из мойки и увидела свое красивое лицо, которое отражалось в водовороте стекающей воды. Пройдет еще несколько лет, и ее волосы станут такими же седыми и тусклыми, как у ее матери.
Рафаэлю шесть лет, а Лите — восемь. У него подстриженные ежиком пушистые волосы, круглое личико и большие серьезные глаза с бровями домиком. Из-за этого кажется, что Рафаэль хмурится, даже когда он улыбается. А вот у Литы брови похожи на крылья, поэтому у нее такой вид, будто она вот-вот рассмеется, даже когда ей совсем не до смеха. Очень красивая девочка, как любит повторять ее бабушка Корасон, даже слишком часто, в ущерб самой Лите. Если Лита и вправду вырастет такой красивой, то чем меньше она будет об этом знать, тем лучше. Пока же она, как ни удивительно, совершенно не осознает, что может как угодно вертеть любым существом мужского пола старше тринадцати, и слава богу, если так будет и дальше.
Лучше выразить свою любовь и восхищение, просто проведя по влажным волосам детей, или снять с их лобиков мыльную пену, которая может попасть им в глаза.
— Как вода? — спросила Роза. Лита кивнула:
— Хорошая. Не очень горячая.
— Ага, — поддержал Рафаэль. — Не очень горячая. Она была не очень горячая, даже когда мы залезли в ванну.
— Смотри-ка, ты уже не просишь дать тебе утенка.
— Гмм…
— Так что, дать его тебе?
— Ну… — Рафаэль пожал плечами, — ладно.
— Только «ладно»? А совсем недавно ты ни в какую не хотел без него купаться.
— Хорошо. Дай мне, пожалуйста, утенка. Роза протянула ему желтую игрушку, и он бросил ее между скрещенных ног. Почти сразу же утенок завалился набок и стал тонуть. Две половинки пластмассовой игрушки постепенно разошлись, и немного песка высыпалось из нее при каждом купании. За несколько месяцев Роза так привыкла к тому, что песок царапает ей спину, когда она лежит в ванне, что ей почти недоставало этого ощущения, когда весь песок высыпался.
— Мама, расскажи о больнице, — попросила Лита.
— Все… как обычно.
— Ты спасла кого-нибудь? Роза помотала головой.
— Нет, Лита, сегодня никого.
Лита была разочарована. В прошлом месяце Корасон привела детей в больницу, чтобы они встретили маму с работы. Все вместе они вошли со стороны отделения травматологии, куда только что привезли людей, пострадавших в автокатастрофе в районе Эдзы. Трупы лежали прямо на полу, и кругом было много крови. К счастью, дети были уравновешенными и, в отличие от бабушки, не мучились потом кошмарами и спали спокойно. Однако этот случай дал Лите совершенно неверное представление о каждодневной работе матери, и Роза пыталась исправить положение, терпеливо объясняя девочке что к чему.
— Ты правда никого не спасла?
— Правда. Зато одному больному я поставила диагноз — аппендицит.
— Аппендицит! — радостно подхватила Лита. — А от этого можно умереть?
— Только если попадешь к некомпетентному доктору.
— Не-ком-пе-тент-ному?
— Плохому доктору.
— Как Эдуардо?
— Кто тебе сказал, что Эдуардо плохой доктор?
— Ты.
— Неужели?
— Я слышала, как на прошлой неделе ты говорила об этом папе.
— А-а! Так у тебя большие уши, — притворно рассердилась Роза и ущипнула ее за ушко.
Лита захихикала.
— Ну, а у тебя как дела? Расскажи, что в школе. Ты там кого-нибудь спасла?
Но Лита ничего не ответила. Ее отвлекло то, что проделывал Рафаэль.
Роза повернулась. Рафаэль схватил утенка и держал дырявую игрушку над лицом, выливая мыльную воду прямо себе в рот и на подбородок.
— Раффи, неужели ты пьешь это?
— Совсем немножко, — пролепетал Рафаэль.
— Ведь я говорила тебе, что вода в ванне совсем не такая, как питьевая вода из крана на кухне. Она грязная.
— Нет, чистая! Мы только что в ней искупались. Посмотри, сколько тут пены!
— Нет, — твердо сказала Роза, отбирая у него разломанного утенка. — Она грязная, а вот вы чистые, поэтому вылезайте оба. Сейчас я вас вытру и уложу спать.
Держа наготове футболку, Роза смотрела, как Рафаэль натягивает ночные шортики. Ей хотелось держать футболку одной рукой, но ничего не поделаешь, нужно держать двумя руками. Ей вообще не хотелось ее держать, но иначе нельзя. Футболка должна быть наготове на случай, если он захочет ее надеть. Иногда он ее надевал, когда выдавались прохладные ночи, и поэтому Роза предпочитала прохладную погоду.
Лита всегда надевает футболку, ложась спать. Сама того не сознавая, она старается прикрыть свою еще не оформившуюся грудь, а вот Рафаэлю, казалось бы, незачем прикрывать грудь, которая никогда не оформится. Но на самом деле все наоборот: Лите пока не надо скрывать грудь, а вот Рафаэлю…
— Рафаэлю тоже не надо, — пробормотала Роза себе под нос.
— Чего мне не надо?
— Ничего, — ответила Роза, непроизвольно зевнув. — Ты наденешь футболку?
Рафаэль щелкнул резинкой шортиков.
— Нет.
— Точно? — спросила Роза и тут же сама себе ответила: — Нет, ну и ладно.
— А теперь пойдем пожелаем спокойной ночи бабушке, — сказала Лита.
— Хорошо, — ответил Рафаэль.
— Хорошо, — повторила Роза, хотя не могла не думать о том, что надето на сыне, даже когда он уже лежал в постели, а тем более когда, прежде чем лечь спать, шел пожелать доброй ночи Корасон.
Роза вздохнула, потом снова уложила футболку в шкаф, где она и должна была бы лежать в любой нормальной семье, при любой нормальной бабушке.
Корасон сидела на диване, отложив в сторону книгу, которую только что читала. Лита забралась к ней на руки, а Рафаэль встал рядом, положив руки на колени бабушки.
— Вы знаете, о чем я сегодня думала? — спросила Корасон.
— Угу, — сказала Лита.
Рафаэль даже не удосужился ответить, потому что знал, о чем пойдет речь, а только встал на цыпочки, опираясь о бабушкины колени, чтобы казаться выше ростом.
Корасон запустила пальцы в еще влажные волосы Литы.
— Я думала о том, что мы с ними сделаем всего через несколько лет. Можно придумать массу интересных вещей, выбрать какую угодно прическу. Мы вместе полистаем журналы мод и выберем самые лучшие.
— Не-а, — сказала Лита. — Для разных причесок их пока слишком мало. — И уложила челку набок. — Вот видишь, я могу уложить ее на эту сторону или на другую, но…
— Ничего, — Корасон перешла на сценический шепот. — Может быть, через несколько лет твоя мама перестанет стричь их так коротко. — И она рассмеялась. — Очень красивые волосы1 Я так и вижу, как они спускаются до пояса, длинные и шелковистые. А еще их можно завязать сзади лентой и воткнуть в них цветок. Конечно, — она опять перешла на сценический шепот, — цветок в волосах к лицу только самым красивым девушкам.
Лита задумалась.
— Может, мне не захочется носить цветок в волосах.
— Это мы еще поглядим! Еще как захочешь, когда мальчики начнут за тобой бегать! Вот что я тебе скажу, ангел мой: они все равно будут бегать за тобой, даже и без цветка. Ты сама будешь как цветок!
— Цветок…
— Да, — подхватила Корасон. — Цветок. И ты будешь разбивать сердца.
— А я? — вмешался Рафаэль, не в силах больше сдерживаться. — Лола, а я буду разбивать сердца?
Роза закрыла глаза. Это была единственная возможность не видеть выражения лица Корасон.
Слабая улыбка, вполне соответствующая подлинному отношению к мальчику, слегка искривила вдруг застывшее лицо Корасон, похожее на маску смерти. Клевок губами в щеку Рафаэля, жалостливый взгляд на его обнаженное тельце.
— Конечно же, ты будешь разбивать сердца, дорогой. Много сердец. Ты будешь плейбоем.
— Я буду плейбоем, а Лита станет разбивать сердца.
— Да.
— И мы оба будем богатыми.
— Надеюсь.
— Здорово! Мы оба будем богатыми, и у нас будут громадные дома. А я буду плейбоем-баскетболистом.
Корасон кашлянула.
— Зачем тебе баскетбол, дорогой?
— Да, я буду играть в баскетбол. Точно! Я уже об этом думал. У меня получится.
— Ну-ну. Это очень неплохая мысль, но, дорогой, может, лучше стать, например, юристом? Ведь баскетболист должен быть…
— Ну все! — прервала ее Роза, резко открыв глаза. — Пора в постель. — Избегая встречаться взглядом с Корасон, Роза захлопала в ладоши, чтобы предупредить неизбежный протест. — Папа сегодня поздно вернется с работы, так что вы его не дождетесь. Спать — и никаких возражений.
Но возражений и не было. Брат с сестрой поцеловали бабушку и вышли из комнаты. Послушные дети.
Скоро им уже станет мала эта небольшая спальня, а там, глядишь, понадобятся и отдельные спальни. В этом-то и была загвоздка, потому что в доме имелось всего три спальни: две смежные и одна в дальнем конце.
Спальня Корасон, самая большая, находилась как раз в дальнем конце дома. Когда они только переехали, она попросила выделить ей комнату поменьше, но, несмотря на возражения мужа, Роза настояла, чтобы мать осталась в большой. В глубине души Роза считала, что к тому времени, когда детям потребуются отдельные комнаты, матери уже не будет на свете. Но в последнее время, особенно когда начались неприятности с Рафаэлем, сомнения стали посещать ее все чаще.
— Открой, — сказала Лита.
— Закрой, — возразил Рафаэль.
— Открой!
— Закрой!
Роза нахмурилась.
— Окно нельзя одновременно закрыть и открыть. Рафаэль, почему ты не хочешь спать с открытым окном? Если я его закрою, вы сваритесь вкрутую, как яйца.
— Не надо открывать. В москитной сетке дырка. Комары туда залетают и кусают меня.
— Но ведь твоя сестра не жалуется?
— Конечно! Ее комары не кусают.
— Какие умные комары, они знают, что ты у меня такой сладенький…
— Нет, они кусают меня потому, что я сплю рядом с окном, и еще потому, что я не пью пива.
— Пива? — взвилась Лита и села в кровати.
— Дорогая, ложись обратно.
— Если бы я пил пиво, — раздраженно продолжил Рафаэль и тоже сел в кровати, — они бы и ко мне не приставали.
— Я не пью пиво!
— Еще как пьешь! Ты таскаешь его из холодильника.
— А вот и нет!
— Тогда почему комары к тебе не лезут? Все знают: если пьешь пиво, то тебя не кусают…
— Они кусают тебя, — прервала его Лита, — из-за запаха, потому что ты писаешь в кровать.
— Я? — Рафаэль всплеснул руками. — Ты врешь. Я уже давно не писаю в кровать.
— Ты описался на прошлой неделе.
— Что?!
— Ты каждую ночь писаешься.
— Откуда ты знаешь? Ты от пива такая пьяная, что ничего не помнишь.
— Я не пью пиво!
— Ну хватит! — рассердилась Роза. — Лита не пьет пива, а Раффи больше не писает в кровать. А теперь ложитесь и покажите мне, где эта дырка.
Рафаэль протянул руку.
— Вон там, наверху.
— Здесь?
— Выше.
— Теперь вижу… Как же она здесь появилась? — Роза поежилась. — Да нет, я об этом и знать не хочу.
— Это все Раффи.
— Это Лита, ножом. Лита выкатила глаза:
— Ножом?
— Ну да, когда ты по ночам шатаешься по дому.
— Я же сказала, что знать ничего не желаю!
Ладно, давайте закроем дырку куском газеты. Тогда вы сможете спать с открытым окном.
— Давай, — сказал Рафаэль. — Ты хорошо придумала, но газету сдует ветром.
— Знаешь, дорогой, — Роза потерла вспотевшую шею, — сегодня ночью ее вряд ли сдует. Уже несколько дней ни ветерка.
Роза тихонько спустилась по лестнице. Уже в коридоре она с удовлетворением кивнула, заслышав в гостиной звук телевизора, и быстро прошла мимо открытой двери, глядя прямо перед собой, потом двинулась дальше по коридору, перекрестилась на слегка потертого Христа с висевшей на стене репродукции «Тайной вечери» и очутилась на кухне. Она собиралась почитать Manila Times, выпить чашечку кофе и съесть мороженого с ароматом магнолии.
Корасон стояла возле мойки и с деловитым видом переставляла чистые тарелки, которые Роза вымыла полчаса назад.
— Дорогуша, — пропела Корасон, — я постоянно говорила тебе, когда ты еще была как сейчас Лита, что тарелки нужно ставить по размерам, иначе они побьются.
— Он не желает быть этим чертовым юристом! Он хочет стать баскетболистом!
Корасон сделала вид, что не заметила грубости.
— Роза, ему никогда не стать баскетболистом. Это знаешь ты, знает его отец и знаю я. Зачем же позволять ему мечтать о том, чего никогда не будет? Это жестоко.
— Ему всего шесть лет! Две недели назад он хотел стать космонавтом, пока ты его не отговорила!
— Космонавт — это нереально. Космонавт должен быть в хорошей физической форме, а вот юрист — это другое дело.
— Но пока что он хочет быть не юристом, а баскетболистом! И потом, кто знает, чего ему захочется, когда ему исполнится семь лет!
Корасон всхлипнула.
— Я тебя вырастила, а ты разговариваешь со мной таким тоном.
— Ты и врача из меня делать не собиралась, — огрызнулась Роза.
— Что?
— …Ничего.
— Что ты сказала?
— Ничего я не говорила.