Император Николай I. Гравюра Т. Райта. 1836 г.
В светском обществе всегда можно было видеть бравых блестящих кавалергардов, представителей известных дворянских фамилий. Шефом полка была императрица Александра Федоровна. Но случалось, что над этими графами и князьями мог оказаться незнатный, нетитулованный, несветский командир полка, которого должность обязывала бывать в свете. Таким был и генерал‑майор Родион Егорович Гринвальд, суровый служака, который командовал Кавалергардским полком с 1833 по 1839 год и оставил интересные воспоминания: «Моя наружность была всегда сериозна и чопорна; с офицерами я обходился без дружественных и любезных слов; отношения к этим господам были бы прекрасными, если бы я умел быть любезным. У меня была еще одна беда: я должен был бывать на вечерах и балах и все в самых аристократических домах. Это делалось ради офицеров и в особенности ради императрицы, которая всякий раз изволила со мною танцевать кадриль. В мое прежнее пребывание в Петербурге я почти никогда не танцевал и даже позабыл все фигуры; жена полковника П. обучала меня им. На маленькие балы в Аничковском дворце я всегда был приглашен со всеми офицерами. Танцы продолжались до утра, и я должен был оставаться до конца. Государь всегда уходил раньше, и тогда делалось еще веселее. Государь относился ко мне всегда милостиво и ласково. На Масленице происходили троечные катания с обедами и балами. Государь тогда всегда сам танцевал и я должен был занимать место возле него. Много раз мы мерились ростом, кто из нас был выше: мы были одного роста. Я должен был являться на все балы, как бы это мне ни было тягостно. Часто, вернувшись домой в три часа утра, я в 7 ли 8 часов был уже в манеже.
В театре я появлялся, когда там бывал двор. Хотя я бывал в большом свете, но я оставался ему чужд; я был приглашаем благодаря своему положению командира полка императрицы. Я должен сказать, что в великосветских салонах веет воздух, который очень способствует развитию молодых людей; в большинстве случаев аристократия обладает благородством понятий, сознанием заслуг своих предков и добросовестностью; благодаря этим качествам можно почерпнуть от нея много хорошего, и общение с ней приносит пользу.
Р.Е. Гринвальд. Литогафия из полкового альбома. 1851 г.
Большинство офицеров полка были русские по племени, и среди них было много превосходных офицеров, они, к тому же, большей частью были красивы, высоки, рыцарской наружности. Надо было только их так воспитать, чтобы они отвечали новым требованиям службы, которые в то время были очень скромны: хорошо ездить, маршировать, хорошо командовать… Много об этом пришлось говорить офицерам, мои предложения были сочтены бесполезными, в особенности теми, которым паркет был милее манежа, и которые полагали, что всё знают лучше своего командира».[151]
К таким паркетным офицерам, по адресу которых отпущено это горькое замечание, относился и столь печально известный кавалергард, как убийца Пушкина Жорж Дантес. Недалекий, заносчивый, пустой, но по‑своему неглупый, обаятельный, цепкий и практичный молодой человек был совершенно свободен от моральных „предрассудков". Красота Дантеса привлекла внимание нидерландского посланника барона Л.‑Б. Геккерена, который направлялся в Россию, встретил в гостинице заболевшего француза, проникся его положением, и по выздоровлении предложил Дантесу присоединиться к его свите. По прибытии на место Геккерен поместил Дантеса у себя и всячески опекал. В Петербурге Дантес сошелся с художником А.И. Ладюрнером, который в эрмитажной мастерской писал портрет императрицы Александры Федоровны. В одно из таких посещений в мастерскую внезапно зашел император Николай I, и художник едва успел спрятать Дантеса за занавеску. Желая помочь карьере соотечественника, Ладюрнер стал восхвалять государю своего молодого друга, заочно влюбившегося в изображение императрицы и просиживающего перед ним целыми днями. Император рассмеялся, пожелал видеть Дантеса, милостиво поговорил с ним, и Дантес своей находчивостью и остроумием сумел завоевать расположение монарха.
В начале 1834 года Жорж, или как его именовали в приказах, Егор Петрович Дантес, был допущен прямо к офицерскому экзамену, хотя во Франции в Сен‑Сирской военной школе пробыл менее года и не закончил ее. Из школы Дантес был вынужден уйти за участие в роялистской манифестации. Очевидно, русский император пожелал помочь молодому человеку, пострадавшему за приверженность к законному королю. Николай I не делал для себя большой жертвы, открывая дорогу Дантесу в Кавалергардский полк – кавалергарды для государя стояли ниже, чем любимые конногвардейцы. В феврале 1834 года Дантес был зачислен в полк корнетом, в январе 1836 произведен в поручики, в мае усыновлен Геккереном, в июне принял его фамилию. 27 января 1837 года смертельно ранил на дуэли Пушкина, в марте после судебного разбирательства исключен из полка, лишен офицерских патентов и под конвоем выдворен из России. Этот человек остался бы безвестным, если бы не стал главным орудием врагов Пушкина в деле отвратительной травли великого русского поэта. Только этой гнусной ролью Дантес прославился и «заслужил» внимание историков и литературоведов.
Л. Геккерен. Худ. Й. Крихубер. 1843 г.
Ж. Дантес. Акварель Т. Райта. 1830‑е гг.
Далеко не лучшего офицера приобрел в лице Дантеса Кавалергардский полк. История полка приводит следующие данные: «Дантес по поступлении в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку: он то „садился в экипаж" после развода, тогда как „вообще из начальников никто не уезжал", то он на параде, „когда только скомандовано было „вольно", позволял себе курить сигару, то на линейку бивака, вопреки приказанию офицерам выходить не иначе, как в колете или сюртуке, выходил „в шлафоре, имея шинель внакидку". На учении „слишком громко поправлял свой взвод“, что не мешало ему самому „терять дистанцию“ и до команды „вольно" сидеть „совершенно распустившись на седле". Эти упущения Дантес совершал не однажды, но они „неоднократно напред сего замечаемы были“. Мы не говорим уже об отлучках от дежурства, опаздывании на службу и т. п. 19 ноября 1836 года отдано было в полковом приказе: „Неоднократно поручик барон де‑Геккерен подвергался выговорам за неисполнение своих обязанностей; за что уже и был несколько раз наряжен без очереди дежурным при дивизионе; хотя объявлено вчерашнего числа, что я буду делать сегодня репетицию ординарцам, на коей и он должен был находиться, но не менее того… на оную опоздал, за что и делаю ему строжайший выговор и наряжаю дежурным… на 5 раз“. Число всех взысканий, которым был подвергнут Дантес, за три года его службы в полку достигло цифры 44».[152]
Разумеется, с таким отношением к службе Дантес не мог вызывать уважения у своих ближайших начальников – эскадронного командира штаб‑ротмистра Апрелева, и тем более – сурового генерала Гринвальда. Сам Дантес, имея в виду исправных офицеров, которые дослуживались до полковника и получали полки, признавался, что не собирается командовать полком в провинции. Но такие же, как он, молодые легкомысленные поручики и корнеты были его приятелями. Красивая нордическая внешность уроженца полунемецкого Эльзаса, французская бульварная живость и развязность, способность нравиться людям с первого взгляда, шутки и каламбуры, участие в шалостях, насмешки над начальством обеспечили ему репутацию хорошего товарища и доброго малого. В бальных залах, великосветских салонах и гостиных Дантес был обласкан дамами, среди которых имел большой успех. Один из его сослуживцев, князь Александр Васильевич Трубецкой, писал: «И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним…».[153]
И.Г. Полетика. Худ. П.Ф. Соколов. 1830‑е гг.
Богатый, знатный и высокопоставленный барон Геккерен, взрослый мужчина, не замеченный в связях с женщинами, взял к себе, а затем и усыновил другого взрослого мужчину, красавца Дантеса, хотя его настоящие отец и мать были живы и здоровы. Беспринципный Дантес пошел на это ради блестящей беззаботной жизни, высокого положения в обществе и прав на наследство. Такое противоестественное состояние не могло не породить предположений о том, что Трубецкой называет «одной шалостью», а полковой историограф – «большой гнусностью». Для опровержения этих догадок Дантесу и Геккерену нужна была громкая скандальная история с женщиной. К удовольствию врагов Пушкина, в роли этой женщины оказалась жена поэта Наталья Николаевна.
К числу этих врагов принадлежала и приятельница Натали – Идалия Григорьевна Полетика, жена кавалергардского полковника и незаконная дочь придворного вельможи графа Г.А. Строганова. Роковая красавица Идалия настолько привораживала мужчин, что они становились ее пажами и рабами. Молодые офицеры‑кавалергарды составляли ее «свиту». Ненавидя Пушкина, Полетика всячески поощряла Дантеса, подталкивала его и Наталью Николаевну друг к другу. По некоторым сведениям, Идалия состояла в любовной связи с Дантесом, а жену Пушкина они использовали именно для отвода глаз. Пользуясь бешеным успехом у мужчин и имея удобного, покорного мужа, Идалия Полетика, тем не менее, всегда болезненно переживала за свое положение в свете, и без того весьма шаткое и сомнительное. Любая огласка могла повредить незаконнорожденной, закрыв для нее двери в приличные дома и императорские дворцы. Однако это не меняет сути и не делает чести этой паре.
Наглые демонстративные ухаживания Дантеса за Натали, настойчивое преследование, игра в любовь и безумную страсть, вынужденная женитьба на ее сестре, чтобы избежать дуэли, открытые посещения Дантесом Натали на правах родственника, их тайное свидание наедине, устроенное Полетикой, и наконец новый вызов и дуэль Пушкина с Дантесом – все эти события хорошо известны. Они вызывали возмущение передовых людей России. После дуэли большие массы народа самых разных сословий двое суток толпились у дома 12 на набережной Мойки, переживая за жизнь поэта, ожидая известий о его состоянии. Велика была скорбь русских людей по поводу смерти Пушкина и ненависть к его убийце.
Н.Н. Пушкина. Худ. К.П. Брюллов. 1832 г.
Однако часть офицеров Кавалергардского полка, недальновидные и легкомысленные молодые люди, и многие лица в высшем свете, особенно дамы, выражали сочувствие и поддержку Дантесу, называли его поведение образцом рыцарской чести и благородства, делали из него романтического героя, идущего на жертвы и страдания ради любви. И дело здесь даже не в ненависти к Пушкину его врагов, а традициях и предрассудках светского общества. Сейчас все эти персонажи остаются в нашей памяти только потому, что жили в одно время с великим Пушкиным и сыграли роль в его судьбе. А в 1837 году для них Пушкин был просто титулярным советником, камер‑юнкером, сочинителем и немолодым ревнивым мужем одной из первых красавиц Петербурга. Последнее и являлось главным для молодых кавалергардов, позицию которых нельзя оправдать, но можно объяснить непониманием значения Пушкина для России и заштампованностью их сознания. Следующие положения не только завершают пушкинскую тему, но и рисуют картину личной жизни гвардейского офицерства в целом.
В среде дворян того времени было принято отдавать девушек замуж в очень раннем возрасте, в 16–18 лет, зачастую даже не спрашивая их желания. Мужчины же, напротив, не торопились жениться, посвящая молодость холостяцким пирушкам, любовным приключениям, наживая чины, награды, имущество, положение в обществе. Кто‑то вступал в брак после 30 лет, кто‑то в 40 и даже 50 лет, а то и позже. Для родителей невесты важны были богатство, родовитость и высокое положение жениха, молодость же не означала для них ничего, кроме бедности и легкомыслия. Разумеется, в таких браках молодые жены старых мужей не могли быть верными, и у них были романы с молодыми людьми. Честь незамужней дворянской девушки была чем‑то священным, поведение – строгим и сдержанным. Потерять невинность до свадьбы было страшнее смерти. Замужняя же дама получала относительную свободу, которой пользовалась в полной мере. Самой свободной была жизнь молодой вдовы. Были, конечно, и такие пары, где и жених, и невеста были молоды и соединялись по взаимной склонности, но и неравные браки были обычным явлением, что автоматически вело к прелюбодеянию; поэтому для николаевского Петербурга довольно типичным был любовный треугольник, «вершинами» которого становились старый, черствый, неинтересный, зачастую даже немощный муж‑рогоносец, молодая жена, желающая испытать настоящую взаимную любовь или страсть во всех смыслах этого слова, и молодой гвардейский офицер. В разговорах, слухах и пересудах гвардейской молодежи обманутый муж всегда выглядел карикатурой, жена – жертвой мужа и своих родных, а молодой любовник – героем. К несчастью, этот штамп тогдашние светские люди автоматически перенесли на историю с Пушкиным, Натали и Дантесом. Тем более что Натали вышла замуж за поэта по воле своих небогатых родителей, за неимением более выгодного и «солидного» жениха, чем Пушкин.
Соратник Пушкина по литературному поприщу князь Владимир Одоевский, как знаток большого света, в одной из своих сказок иронично подчеркивал разницу в возрасте жен и мужей: «…таков уже у нас обычай; девушка умрет со скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет счастия быть братом, дядюшкой, или еще более завидного счастия – восьмидесяти лет от рода».[154]
У Лермонтова в романе «Княгиня Лиговская» родители стыдят свою дочь: «Вот, матушка, целый год пропустила даром, отказала жениху с двадцатью тысячами доходу, правда, что он стар и в параличе, да что нынешние молодые люди!».[155]
В повести Марлинского «Испытание» молодая графиня так оправдывает свою любовь к офицеру‑гвардейцу: «В пятнадцать лет меня посадили за столом подле какого‑то старика, которого я запомнила только по чудесной табакерке из какой‑то раковины. Ввечеру мне очень важно сказали: „Он твой жених, он будет твоим супругом"; но что такое жених, что такое супруг, мне и не подумали объяснить, и я мало заботилась расспрашивать. Мне очень понравилось быть невестою – как дитя, я радовалась конфетам и нарядам и всем безделкам, которые мне дарились… Наконец, я стала женою, не перестав быть ребенком, не понимая, что такое обязанности супружества, и, признаюсь, потому только заметила перемену состояния, что меня стали величать „вашим сиятельством". Долго не замечала я, что муж мой мне не пара ни по летам, ни по чувствам. Для визитов было мне все равно, с кем сидеть в карете, дома же он слишком занят был своими недугами, а я своими забавами и гостями. Однако же в семнадцать лет заговорило и сердце…».[156]
К тому времени уже не одно поколение петербургских, как и вообще всех русских красавиц, делало однозначный выбор в пользу военных. Молодые дамы – для любовного приключения, девицы – для вздохов, мечтаний, грез или, при согласии родителей, для брака предпочитали гвардейских офицеров. В 1800‑х годах это были буйные, дерзкие, гордые, своенравные повесы, игроки и дуэлянты, которые с честью выдержали неудачные для России первые кампании с Наполеоном. После 1814 года – спасители России, победители Наполеона, прошедшие всю Европу, бесстрашные герои, культурные, образованные, тяготевшие к вольномыслию и участию во всевозможных тайных обществах, от самых невинных до весьма рискованных. При Николае I – герои Турецкой и Польской кампаний и покорения Кавказа, монархисты, патриоты, рыцари, романтики, более дисциплинированные, прагматичные и менее склонные к дуэлям, чем их предшественники. В этой среде рождались типажи для литературы – пушкинские Германн и Томский, лермонтовские князь Звездич и Печорин, карикатурный гоголевский поручик Пирогов, военные персонажи Одоевского, Некрасова, Марлинского. Гвардейские офицеры не только служили типажами для героев произведений, но и, наоборот, подражали им – ставили на тройку, семерку и туза, как Германн, напускали на себя пресыщенный и разочарованный вид, как у Печорина, или говорили цветистым, насыщенным каламбурами, языком героев Марлинского.
Обер‑офицеры Кавалергардского полка. Рис. 1830‑х гг.
В бравых гвардейцах женщин привлекали выправка, ловкость, красота мундира, почет и опасности службы, подвиги в сражениях, усы, украшавшие лицо каждого офицера, и, конечно, блестящая будущность. В разных повестях Марлинского в описаниях петербургских великосветских балов мы читаем: «Рассеянно, будто из милости подавая руку молодому офицеру, княжна NN прогуливалась в польском, едва слушая краем уха комплименты новичка; зато как быстро расцветало улыбкою лицо ее, когда подходил к ней адъютант с магическою буквою на эполетах; как приветливо протягивала она ему руку свою, как будто говоря: „она ваша"».[157]
«…Покуда еще шесть контр‑дансов и две мазурки вьются и сплетаются перед ней в будущем с орденскими лентами, с канителью эксельбантов, с цветами золотого шитья, покуда тщеславие ее зыблется на пуху белых султанов, играет с лучами коварных звезд – о, тогда для нее нужны целые хоры похвал, целые толпы поклонников».[158]
«Взор ее не замечает ничего, кроме густых эполетов, кроме звезд, которые блещут ей созвездием брака, и дипломатических бакенбард, в которых фортуна свила себе гнездышко».[159]
Марлинский намекает на то, что из всех чиновников одни только дипломаты могли тягаться с военными в деле успеха у женщин – им помогали причастность к судьбам мира и, разумеется, дипломатические способности. Остальным статским и неслужащим молодым людям оставалось только завидовать, и для собственного утешения представлять военных ограниченными людьми. В 1836 году Лермонтов в романе «Княгиня Лиговская», упоминая присутствующих на балу «пять или шесть наших доморощенных дипломатов», отмечал их отношение к офицерам: «Они гордо посматривали из‑за накрахмаленных галстухов на военную молодежь, по‑видимому, так беспечно и необдуманно преданную удовольствию: они были уверены, что эти люди, затянутые в вышитый золотом мундир, не способны ни к чему, кроме машинальных занятий службы».[160]
Вспоминая литературный вечер у профессора П.А. Плетнева в 1837 году, его ученик и будущий великий писатель Иван Сергеевич Тургенев, никогда не служивший в армии и не питавший симпатий к военным, писал: «С точностью не могу теперь припомнить, о чем в тот вечер шел разговор; но он не отличался ни особенной живостью, ни особенной глубиной и шириной поднимаемых вопросов. Речь касалась то литературы, то светских и служебных новостей – и только. Раза два она приняла военный и патриотический колорит – вероятно, благодаря присутствию трех мундиров».[161]
Конечно, военные платили статским той же монетой. В 1836 году Лермонтов, тогда еще гордившийся своей принадлежностью к офицерской касте, писал:
Но нет, постой, умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..[162]
Разумеется, это были всего лишь безобидные взаимные колкости военных и невоенных людей. Те и другие понимали, что составляют две части единого целого – Российского государства, что сильная армия всегда была и будет гордостью своего народа, залогом спокойствия и безопасности страны, созидателем ее славы и величия.
Петербургское общество 1830‑х годов зачитывалось повестями Марлинского. По сюжетам, стилю, эпитетам и каламбурам читатели могли подумать, что автор находится среди них, что это гвардейский офицер и светский человек, живущий в Петербурге. Это постоянный участник блестящих балов, веселых маскарадов и шумных офицерских пирушек, желанное лицо модных салонов и гостиных, страстный театрал, поклонник светских красавиц, ловкий танцор и обольститель, знаток всех законов светского общества. Вместе с тем это человек, интересующийся историй России и сам много повидавший, не понаслышке знакомый с морскими плаваниями, а также с красотами и опасностями Кавказа. Это патриот, храбрец и романтик, не теряющий самообладания ни в любовной интриге, ни под ударами волн, ни под чеченскими пулями. После появления его кавказских повестей ходили слухи, что Марлинский – это разжалованный, который воюет на Кавказе; одни преждевременно «хоронили» его, как убитого в стычке с горцами, другие утверждали, что он спился и «вовсе потерян». На самом деле под псевдонимом Марлинский скрывался сосланный на Кавказ декабрист Александр Александрович Бестужев. Горячая и увлекающаяся натура, он успел побыть кадетом Горного корпуса, затем – по стопам старшего брата – гардемарином, получить опыт в морском плавании, однако быстро охладел к флоту, вступил в Л.‑гв. Драгунский полк, послужил в сначала в строю, потом генеральским адъютантом, дослужился до штабс‑капитана, активно занимался сочинительством и литературной критикой, был принят в свете. Бурный темперамент, отчаянная храбрость, не находившая выхода в мирное время, пример братьев и друзей привели его в общество декабристов. Участие в восстании на Сенатской площади поломало его судьбу. В 1829 году после тюрьмы и сибирской ссылки он добился перевода в войска Кавказского корпуса рядовым, надеясь отличиться в боях и вернуть себе офицерский чин и свободу. Жестоко страдая от нездорового климата, от болезней, полученных в тюрьме, от своего унизительного положения, Бестужев легким, игривым языком писал романтические повести и отсылал их петербургским издателям. Еще в молодости, служа в Петергофе в лейб‑драгунах, начинающий литератор придумал себе звучный псевдоним по названию дворца Марли в Петергофском парке. В ссылке, где не могло быть и речи о том, чтобы печататься под настоящим именем, этот псевдоним пришелся как нельзя кстати. Талантливый писатель Марлинский своим пером полностью поддерживал политику Российской империи на Кавказе, бесстрашный солдат Бестужев пулей и штыком претворял ее в жизнь.
А.А. Бестужев (Марлинский). С рис. 1830‑х гг.
В 1836 году Бестужев второй раз в жизни был произведен в прапорщики. Он надеялся, что офицерский чин даст ему возможность оставить армию, вернуться на родину, заняться литературой. Но, несмотря на храбрость в боях, его обходили наградами, здоровье было расшатано, император, помня его дерзкую и активную роль в восстании 14 декабря, не позволял ему перейти в статскую службу. Сорокалетний прапорщик стал искать красивой и героической смерти, всегда рвался в самую гущу боя, в цепь застрельщиков, и в 1837 году в сражении при мысе Адлер пуля горца настигла его. Отступающие однополчане видели его раненым, но после боя его тела не нашли. Это дало повод новым слухам, самым невероятным. Зная, что Бестужев хорошо владел местными языками, говорили, что он переметнулся на сторону воинственных джигитов и стал приближенным их вождя, имама Шамиля. Фантазии доходили даже до того, что Бестужев – это сам Шамиль.
В своих повестях Марлинский постоянно обозначает свое личное присутствие среди героев. Повествование ведется от лица человека, который воевал на Кавказе, потом возвращается в Петербург и окунается в водоворот светских удовольствий, находится в курсе всех городских новостей. Бестужев если не в реальности, то хотя бы в творчестве словно продолжает свою благополучную жизнь гвардейского офицера, какой она была до 14 декабря 1825 года, и какой она могла быть и дальше, если бы не увлечение идеями декабристов.
Еще много лет после смерти писателя начинающие литераторы невольно копировали его манеру изложения, а гвардейские офицеры зачитывались его книгами, увлекаясь романтикой сюжетов, страстями, языком, находя в них образцы для подражания. В 1852 году Н.А. Некрасов, обрисовывая типаж молодого гвардейца, писал:
То был гвардейский офицер,
Воитель черноокий.
Блистал он светскостью манер
И лоб имел высокий;
Был очень тонкого ума,
Воспитан превосходно,
Читал Фудраса и Дюма
И мыслил благородно;
Хоть книги редко покупал,
Но чтил литературу
И даже анекдоты знал
Про русскую цензуру.
Его любимый идеал
Был Александр Марлинский,
Но он всему предпочитал
Театр Александринский.[163]
Если балы в Петербурге для каждого круга были свои, то на маскарадах под масками перемешивались, танцевали, интриговали люди, стоявшие на самых разных ступенях общества.
Новый год в Петербурге начинался с грандиозного, многолюдного маскарада в Зимнем дворце. 1 января во дворец могли прийти все желающие, не только «военные и гражданские чиновники всех классов, но также и купцы, мещане, лавочники, ремесленники всякого рода, даже простые бородатые крестьяне и крепостные люди, прилично одетые». В залах работали буфеты с бесплатными закусками и напитками. Император со свитой весь день прохаживался среди толпы и был доступен для каждого. Иностранцев поражали царившие при этом порядок и приличие многотысячной толпы гостей, доверительная и патриархальная атмосфера. Никто не злоупотреблял близостью к особе императора, хотя Николай Павлович иногда с трудом пробирался в толпе людей, желающих вблизи посмотреть на своего обожаемого монарха. 4 января 1832 года государь писал Паскевичу: «Здесь у нас все в порядке и смирно. На маскараде 1‑го числа было во дворце 22 364 человека; и в отменном благочинии».[164]
Случались в Зимнем дворце и небольшие маскарады для избранных. Пушкин в январе 1835 года в своем дневнике отметил один из них, состоявшийся вскоре после Нового года и представлявший собой как бы историческую реконструкцию: «6‑го бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I‑го; граф Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобринский Брызгаловым (кастеланом Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек‑сыновей, одетых скоморохами. – Замеч. для потомства). Государь полковником Измайловского полка etc. В городе шум. Находят это всё неприличным».[165]
Костюмированный бал в Зимнем дворце. Неизв. худ. Нач. 1830‑х гг.
Шумные и веселые маскарады устраивались в залах Дворянского собрания, построенного в 1839 году на Михайловской улице, и в старинном здании Большого (Каменного) театра, стоявшем на Театральной площади, и в особняках частных лиц. Здесь не было имен и титулов, не было светских приличий и условностей.
Император Николай I, великий князь Михаил Павлович и другие члены царской семьи любили такие маскарады, где могли спуститься с заоблачных высот своего положения, почувствовать себя обычными гостями, не обремененными государственными заботами, и особенно – всеобщими почестями, которые здесь были запрещены. Огромный рост, величественная осанка и гордая поступь издали выделяли их в любой толпе. Император в непринужденной атмосфере маскарада был окружен красавицами, всегда находился в центре их внимания. Офицер, не оставивший своей фамилии, вспоминал о государе: «Редко пропускал он маскарады в Большом театре и Дворянском собрании. В мундире с черным кружевным домино через плечо (обязательная маскарадная форма, вскоре отмененная), обыкновенно с маской под руку, ходил он по залам, не требуя никаких почестей, не отвечая даже на поклоны и снимание перед ним шляп лицами, не знавшими общепринятых маскарадных правил».[166]
Офицер Л.‑гв. Егерского полка Карцев отмечал тактичность Михаила Павловича: «В маскарадах, где почти каждый раз бывал кто‑нибудь из царской фамилии, нам приказано было держать себя так, чтобы при встрече с высочайшими особами делать вид, что их не узнали. Однажды, сидя с маской у окошка гостиной Дворянского собрания, я преспокойно развалился и, опершись на окно всей рукой, поддерживал голову. Вдруг идет великий князь, тоже с маской, и садится против меня! Что делать? Чувствую свое неловкое положение – сижу, не смею двинуться; великий князь видит это и, посидев минут пять, встал и ушел, не сделав мне ни малейшего замечания».[167]
Приехавший в Петербург кавказский офицер Торнау оставил свое воспоминание об официальных маскарадах: «Маскарады, наравне с балами, отбывались тогда на Невском проспекте в доме дворянского собрания. Николай Павлович очень любил такого рода собрания и не пропускал случая бывать на них. Характерные маски тут не встречались: черное домино для мужчин, цветное – для женщин, при полумаске, считалось единственно дозволенным средством переряжанья. Военным запрещены были маски. Обязательная маскарадная форма состояла из мундира, без шпаги и сабли, каска на голове и на левом плече коротенькая черная шелковая испанская мантия, отороченная кружевом, подбитая красною тафтою. При этом наряде запрещено было кому бы то ни было, и меньше всего государю кланяться или отдавать военную честь. Николай Павлович хотел на маскараде оставаться совершенно незамеченным, забавляясь без всякой помехи интриговавшими его женскими масками».[168]