– Работа вроде чистки шиповника дает время и возможность спокойно поразмыслить, – объяснила она[337].
Время летело незаметно, Сигрид Унсет наслаждалась жизнью в Хюсбюрейне, где творчество и летний отдых слились воедино. Ничто не отрывало ее от работы над рукописью, кроме запланированных пауз на еду и прогулки. Во время прогулок она обычно забиралась на вершину холма рядом с хутором и любовалась видом на деревню.
Осенью Унсет опять ожидали деловые писательские будни. И хотя, как приметили хозяева хутора, свет в ее окне нередко горел допоздна, в Лиллехаммер она возвращалась с таким чувством, будто провела лето на курорте. В сумке лежала изрядно потолстевшая рукопись. А еще она приняла решение: она покупает Бьеркебек. А потом посмотрит, какой договоренности удастся достичь со Сварстадом.
Незаметно летели осенние дни, занятые отделкой рукописи, подготовкой переизданий и деловой перепиской. Издательство «Аскехауг» опубликовало все ее «современные» романы в пяти томах, под общим названием «Романы и рассказы о нашем времени», а в журнале «Урд» в очередной раз вспыхнули дебаты по женскому вопросу. Близились выборы в стуртинг, и Сигрид Унсет снова подвергали критике за то, что она неоднократно повторяла: женщинам нечего делать в политике. «Попытаюсь еще раз объяснить мою точку зрения, – немного устало, но не без вызова начала писательница речь в свою защиту. – Я боюсь, что женщины‑политики очень скоро превратятся в сборище сварливых теток, переливающих из пустого в порожнее»[338]. В прошлый раз больше всех досталось Катти Анкер Мёллер – по выражению Унсет, не виноватой в том, что у нее не было возможности развить мыслительные способности, в такой уж среде выросла. Теперь писательница обрушилась на Марту Флуер, бывшую одноклассницу из школы Рагны Нильсен. Но Марта была из тех, кто за словом в карман не полезет, и ответ не заставил себя ждать: «Eine grausame Salbe! Die ganze Armee auf einmal ruinert!{49} Кто бы мог подумать, что на то, чтобы разнести в клочья мою маленькую шутливую статью, потребуется тяжелая артиллерия? Я рассчитывала вызвать у читателя улыбку, а для этого совершенно необязательна широкая историческая перспектива. Чувство истории – это замечательно, но и чувство юмора бывает нелишним»[339].
Сигрид Унсет опять удалось разозлить целую армию талантливых женщин – очевидно, что и стиль, и содержание ее последнего заявления многим пришлись не по вкусу. «К чему все эти ученые фразы и сложные витиеватые периоды – только для подкрепления довольно жалкого тезиса о непригодности женщин к государственной службе, для того чтобы лишний раз указать нам: мы не имеем права соваться в общественные дела?» – задавалась вопросом Юханна Фогт‑Ли. Следующий ее аргумент, по идее, должен был быть близок и Сигрид Унсет: «По‑моему, все довольно просто, если не сказать примитивно: одаренным женщинам хватает времени на все, в том числе и на службу государству; менее одаренные тратят свое время на пустую болтовню, и к ним государство обращаться не будет»[340]. Уж с этим‑то Унсет могла согласиться – она умела организовать свое время как никто другой. Но нет, она продолжала настаивать: все, что отвлекает женщину от домашних хлопот, будь то работа, политика, участие в общественной жизни, достойно лишь осуждения. Другая возмущенная читательница заявляла, что Сигрид Унсет едва ли присущи нормальные женские качества, которые позволили бы ей выступать от лица жен и матерей, и зря она считает себя образованным человеком: скорее ее можно назвать холодным существом «с безжизненными сухими зародышами идей». «Конгсберг Дагблад» привела следующее загадочное объяснение писательницы: «За свою непохожесть человек вынужден расплачиваться правом на самоопределение и свободой – за свои свободы»[341]. Читатель, хотя бы немного знакомый с семейной ситуацией Унсет, должен был недоумевать – что же она хотела этим сказать? Разве она сама не понимала, что ее жизнь полностью противоречит столь активно пропагандируемым ею жизненным принципам? Жизнь, выстроенная таким образом, чтобы ничто не мешало ей работать и зарабатывать на хлеб, в то время как о ее собственных детях заботились другие. Она бросила мужа, чьей воле когда‑то обещала всегда и во всем подчиняться, она активно участвовала в работе Союза писателей и в общественных дебатах. Но даже если бы ей и задали такой вопрос, она со свойственной ей язвительностью наверняка бы не преминула ответить, что пара‑другая исключений не принципиальны и не отменяют общего правила. Свой случай она определенно считала исключением из правил.
Страстная творческая натура и большой талант не давали ей жить той жизнью, которую она считала правильной, – не давали быть прежде всего женщиной‑матерью, хранительницей домашнего очага. Вероятно, тяжелое время в Ши и особенно в Синсене заставило ее признать очевидное: невозможно одновременно развивать свой талант и исполнять традиционную роль женщины в семье. Даже работая сутки напролет, она была не в состоянии потянуть такую двойную ношу. И хотя она постоянно жаловалась в письмах друзьям, что больше всего на свете хотела бы сидеть на крылечке с вязанием и не думать ни о чем, кроме детей и хозяйственных хлопот, ее адресаты знали, что не стоит толковать эти жалобы буквально. Скорее просто сказывалась усталость писательницы, настоятельная потребность в отдыхе от всепоглощающей одержимости, охватывавшей ее во время работы над книгой. Здесь, в Бьеркебеке, Унсет устроила свою жизнь так, что ей было удобно. Здесь она принимала решения и распоряжалась хозяйством и детьми, а две нанятые служанки исполняли ее волю.
«Размышление – спорт для людей не робкого десятка»[342], – писала она Нини Ролл Анкер, когда в очередной раз готовилась наброситься на феминисток. Но Нини Ролл Анкер, которая принадлежала к числу феминисток, хватило дипломатического такта не указывать на очевидный парадокс в жизни самой Унсет.
То, какой вид последняя кампания Унсет приобрела в прессе, вызвало негодование обеих подруг, но по разным причинам. Сигрид Унсет старалась избегать назойливых журналистов, охотящихся за знаменитостями – в том числе и за ней. Ничего, кроме презрения по отношению к таким охотникам и их недалеким статейкам, она не испытывала. Все же она согласилась пойти навстречу журналисту из лиллехаммерского «Гудбрандсдёлена» – тот буквально умолял ее дать интервью. Статья увидела свет 1 сентября 1921 года, и Сигрид Унсет осталась очень недовольна. Нини Ролл Анкер она позднее писала, что дала свое согласие только потому, что журналист неважно выглядел. Она сварила для него кофе, угостила свежими пирожками и даже переписала за него интервью[343]. Но журналист явно отдал в печать первоначальный вариант, да еще без своей подписи. Так что все получили возможность увидеть слова Сигрид Унсет как есть, без прикрас.
«– Что вы думаете об участии женщин в политике?
– На мой взгляд, им там нечего делать, но то же можно сказать и о как минимум половине мужчин‑политиков <…>.
– Почему все больше женщин приходит в политику и экономику?
– В этом повинны мужчины. Из норвежцев не получается ни галантных кавалеров, ни интересных мужей, зато у них есть отвратительная привычка выражать свое презрение к слабому полу, важно расхаживая в халатах и тапочках. Неудивительно, что женщины, бедняжки, пришли к выводу, что наклеивать марки, продавать трамвайные билеты – и даже сидеть в стуртинге – это великое дело».
Сигрид Унсет приводит довольно любопытное обоснование своей идеи, что женщинам нечего делать в стуртинге. Политический талант женщины лучше всего раскрывается в том случае, если она остается за кулисами. Хотя бы даже опыт революций свидетельствует о том, что женщины прежде всего великие мастера интриги. Одна женщина легко может справиться с тем, что бывает не под силу целой организации. Поэтому женские объединения приносят больше вреда, чем пользы.
Неудивительно, что, увидев такое в печати, Сигрид Унсет испытала желание свалить всю вину на журналиста – особенно когда поняла, как воспримут ее издевательские высказывания Нини Ролл Анкер и прочие женщины из Союза писателей. Потом эту статью перепечатала «Афтенпостен», и на Сигрид Унсет опять обрушилась волна критики со стороны читательниц. Никаких больше интервью она не дает, писала она Нини Ролл Анкер, даже если сам Лазарь покинет лоно Авраамово и придет просить о нем. Но как бы писательница ни ругала журналиста за ту разговорную форму, в какой было напечатано ее интервью, от своего мнения она отступаться не собиралась, о чем свидетельствовала и ее новая статья в «Урд». Там она в который раз заявляла, что женщинам нечего делать в политике.
Книги Унсет продавались хорошо, что позволило обеспечить ближайшее будущее детей и решить большинство проблем с домом и хозяйством. Она купила страховку для Моссе и привела в порядок участок. После выхода в свет «Хозяйки» – то есть в конце осени – писательница стала счастливой обладательницей дома, начала строить планы относительно увеличения жилой площади, а также готовиться к организации большого семейного Рождества. Она пригласила Сварстада с его детьми и мать Шарлотту. Возможно, это была последняя возможность Сварстада увидеть их старую общую кровать, потому что Сигрид Унсет намеревалась переоборудовать одну из хозяйственных построек под домик для гостей. Не в последнюю очередь для того, чтобы Сварстаду было где жить, когда он соберется навестить ее в следующий раз, при этом не вторгаясь в ее покои. Самая светлая комната отводилась ему под мастерскую.
Унсет старалась как можно эффективнее организовать свои творческие будни. Она заказала новые книжные полки, посылала длинные списки заказов в книжные и букинистические магазины. Подписалась на услуги агентств, собиравших вырезки из газет. Внимательно следила за последними новинками в норвежской литературе и рецензиями на собственные произведения. Второй том своей трилогии о Кристин Унсет посвятила отцу. По мнению некоторых критиков, в этой части книги писательница и впрямь слишком увлеклась фактографическим историческим материалом в ущерб чисто литературным достоинствам. С особенным любопытством «Хозяйку» читал профессор Фредрик Поске – в конце концов, он потратил немало времени, подробно отвечая на все вопросы Сигрид Унсет. И был разочарован, обнаружив, что его вклад в окончательную редакцию книги оказался весьма невелик. На вопрос, зачем Унсет нужно было знать столько деталей, раз уж она не собиралась включать их в повествование, писательница отвечала: «Неточности могли бы вызвать раздражение читателей, хорошо знакомых с каноническим правом»[344].
Той весной Унсет опубликовала большую статью еще об одном историке, оказавшем на нее значительное влияние, – речь идет о лучшем друге и коллеге ее отца Хенрике Матисене, или «историографе Трёнделага», как она его называла[345]. Писательница помнила его еще с детства – он бывал у них в гостях по всем часто меняющимся адресам, он же научил ее строить перспективу в рисунке. Будучи уже взрослой, Унсет обращалась к другу отца за помощью, когда ей были нужны исторические факты, в особенности во время работы над «Хозяйкой». Матисен восхищался Нидаросским собором, и это напомнило писательнице собственные детские впечатления от первой встречи с этим величественным зданием: «Мне было девять лет, когда я впервые увидела кафедральный собор в Нидаросе. <…> Мы спускались вниз по крутым улочкам Бакланнет, по сторонам пестрели деревянные дома с пеларгониями и фиалками в окнах, – как вдруг в просвете между домами показалась широкая, блестящая серебристая лента реки, и на противоположном берегу, за низкими строениями парка „Маринен“ и кронами деревьев, – серая масса собора. Он выглядел тяжелым, мощным и законченным, несмотря на деревянную крышу над средней башней». Руины собора, первое увлечение ее отца, оставались для Унсет одним из заветных туманных воспоминаний детства: «Серая каменная стена со слепыми арками, осененная зеленоватым светом, пробивающимся сквозь могучие кроны деревьев». То, что память Святого Улава, «самого замечательного норвежца за всю историю Норвегии», продолжают чтить на родине, на взгляд Унсет, является прежде всего заслугой Хенрика Матисена. Именно благодаря его неустанным усилиям в стране снова стали отмечать День Святого Улава.
Сигрид Унсет превратилась в писательницу с весьма приличными доходами. Благодаря деньгам от публикации «Кристин, дочери Лавранса» и собрания сочинений о материальных проблемах на какое‑то время можно было забыть. Приставив к Моссе няню и поручив хозяйственные дела служанке, Унсет могла целиком посвятить себя творчеству. Она уже приступила к последней книге трилогии «Крест», когда из стуртинга пришло уведомление, что ей назначили писательское пособие в размере 1600 крон в год. В полном недоумении она обратилась за разъяснениями к коллегам из Союза писателей – она же в свое время поддержала предложение выделить постоянное пособие таким писателям, как Нильс Коллетт Фогт, Улав Дун, Гуннар Хейберг и Ханс Онруд. Два года назад стуртинг принял решение заменить постоянное пособие стипендиями. А теперь Комитет по делам университетского и профессионального образования, заместителем председателя которого являлся Карл Юаким Хамбру, вернулся к прежнему порядку и решил передать пособие, что получал ныне покойный композитор Турвальд Ламмер, в пользу Сигрид Унсет. Такое предложение внес Хамбру, неоднократно хваливший писательницу в своих рецензиях. Сама она даже не просила о пособии и никоим образом не могла повлиять на позицию Союза писателей. Присуждение пособия Унсет вызвало бурную реакцию в прессе. Газеты пестрели карикатурами, на которых писательница была изображена принимающей мешки с деньгами. Подпись под одной из карикатур гласила: «Поскольку вы, госпожа, продемонстрировали блестящий талант зарабатывать деньги, вы, как никто другой, заслуживаете денежной помощи от государства»[346].
Хамбру хотел отдать должное выдающемуся таланту писательницы, и он никак не мог предполагать, что в связи с назначением пособия у нее возникнут неприятности. Однако Унсет чувствовала себя очень неловко, в особенности потому, что сама долгое время участвовала в работе Экспертного совета, утверждала кандидатуры коллег. А по отношению к Гуннару Хейбергу, можно сказать, была в неоплатном долгу – в конце концов, без его горячей рекомендации до публикации ее первой книги дело бы так и не дошло. Сигрид Унсет написала в Союз писателей с просьбой найти подходящую формулировку для отказа – такую, в которой бы отдавалась дань стремлению стуртинга оказать поддержку писателям. В ответном письме Экспертный комитет посоветовал ей принять предложение и одновременно направить просьбу о присуждении такого же пособия остальным четверым кандидатам. Копии обоих писем передали прессе, что вызвало бурную реакцию общественности. Ответ Хамбру не заставил себя долго ждать – в язвительной статье, озаглавленной «Цеховая организация и свободомыслие», он изображает Сигрид Унсет слабой женщиной, не выдержавшей давления левых социалистов в своем «профсоюзе». Хамбру утверждал, что «клики» и «группировки» внутри Союза писателей не могут диктовать свою волю стуртингу[347].
После этого в газетах стали выходить статьи под воинственными заголовками, вроде такого в «Верденс ганг»: «Парламентарий Хамбру нападает на Сигрид Унсет, писательница наносит ответный удар»[348]. «Хамбру щедро сыплет своими патентованными сарказмами, как бы заранее предупреждая образованного читателя: надо десять раз подумать, прежде чем пускаться с ним в полемику». Унсет же демонстрирует «совершенно иной, но не менее действенный способ защиты». Отчитывая Хамбру, она не скупится на отточенные фразы: «Я обнаружила, что комитету не хватает последовательности в его прошлых и настоящих решениях. <…> К. Ю. Хамбру зачем‑то решил возродить миф о могущественных и внушающих трепет „кликах“ и „группировках“, которые, как ему хочется думать, пытаются управлять нашей духовной жизнью при помощи „террора меньшинства“. В представлении Хамбру, и я стала жертвой этих мифических творений, которым каким‑то образом удалось запугать меня до потери сознания. Мне же кажется, что Хамбру в данном случае просто‑напросто поддался довольно распространенному суеверию».
Сложно сказать, в какой мере Унсет можно считать жертвой, к тому же запуганной до потери сознания, но одно точно: она показала себя по‑настоящему лояльной по отношению к коллегам. И параллельно получила урок о механизмах, управляющих общественными скандалами. Помимо прочего, узнала, что еще одна из ее преуспевающих коллег по Союзу писателей, Барбра Ринг, позаботилась о том, чтобы ее газета «Нашунен» вышла с самыми кричащими заголовками. «Нашунен» в пух и прах раскритиковала решение стуртинга назначить творческое пособие конкурентке Ринг Сигрид Унсет. Барбра Ринг тоже состояла в Экспертном совете и была отлично осведомлена о позиции Унсет. В пылу разбирательств вокруг скандального пособия Сигрид Унсет издевательски именовали то «уважаемой госпожой», то «товарищем Унсет». На страницах газет мелькали карикатуры, на которых писательница изображалась несущей Вильяму Нюгору и «Аскехауг» денежные мешки. Но никакие внутренние конфликты в Союзе писателей или в стуртинге не могли поколебать позицию Сигрид Унсет. И вопреки карикатурам, никто не мог обвинить ее в корыстолюбии. Когда на ее банковский счет наконец начала ежегодно поступать определенная стуртингом сумма, количество тех, кому она помогала, тоже выросло.
Работа над «Крестом» поглощала все ночи, и только неимоверное количество кофе и сигарет помогало еще как‑то держаться. Даже по мнению самой Унсет, она уже успела растратить значительную часть отпущенных ей восьмидесяти‑девяноста лет жизни. Нини Ролл Анкер она писала, что нередко работает до двух‑трех ночи, а в шесть‑семь утра ее будят дети. Это не совсем соответствовало истине, хотя прислуга могла подтвердить, что малыши и впрямь просыпаются довольно рано. Ведь после утренней инспекции «госпожа» чаще всего передавала детей как раз на попечение прислуги с предупреждением не тревожить ее до полудня или до часа дня. Иногда и до двух[349]. Иначе она просто не справилась бы.
В ноябре Сигрид Унсет повезла в Кристианию новую пятисотстраничную рукопись. С собой она взяла Моссе, но на сей раз радости от маленькой пассажирки было немного. Накануне девочка обварилась кипятком и теперь хныкала не переставая. Мать страшно переживала из‑за несчастья и опасалась возможных последствий. Неужели придется отдать Моссе под присмотр врачей? Что с ней все‑таки такое? По мере того как она становилась старше, она доставляла матери все больше хлопот. Хансу было трудно понять, что старшая сестра не отвечает за свои странные припадки и ничего не может поделать и с истериками, которые с ней время от времени случаются. Возможно, еще тяжелее писательнице было выносить муки совести при виде восторженной преданности, с какой Моссе всегда встречала вечерние посещения своей занятой матери. Тогда малышка прямо светилась от счастья – как и во время праздников или когда ее брали с собой на прогулку. В этот раз Сигрид Унсет везла ее на обследование в клинику доктора Фрёлика.
Профессор Монрад Крон мог сообщить радостную весть, что эпилепсии у Моссе нет. Он же предложил поместить девочку в клинику Келлера, что находилась в местечке Брейнинг, рядом с Вейле, в датской провинции Ютландия. По мнению Крона, это учреждение могло обеспечить наилучший уход за душевнобольными детьми. Сигрид Унсет не была в этом так уверена. Она предпочла отложить принятие решения до будущего года, когда съездит в Данию и посмотрит на клинику своими глазами. А пока обратила свою энергию на ближайшие цели – публикацию новой книги и подготовку к новому семейному Рождеству. Посетив Сварстада в его промозглой мастерской и наслушавшись, как он кашляет – Сварстад считал, что отопление помещения с пятиметровым потолком встанет ему слишком дорого, и предпочитал выносить холод, – Сигрид ощутила угрызения совести и снова пригласила всех на Рождество в Бьеркебек. Теперь со Сварстадом постоянно жила только Гунхильд и время от времени Тронд. Эбба осенью получила место в датской народной школе, тем самым на год освободившись от ведения домашнего хозяйства.
В первой половине 1923 года писательница не собиралась начинать новую книгу – вместо этого она планировала заняться переводом некоторых саг, а весной – съездить в Данию. В Дании она навестила Эббу и вместе с ней отправилась смотреть клинику Келлера. Хотя то, что она там увидела, только укрепило ее подозрения – она бы ни за что на свете не могла оставить свою малышку Моссе в каком‑то учреждении. Зрелище такого количества несчастных детей, собранных в одном месте, вызывало ощущение горечи и бессилия. Решив свою дилемму, Сигрид с легким сердцем могла наслаждаться поездкой по старой доброй Дании, которую всегда любила и где в последние годы завязала новые контакты благодаря своей писательской карьере. Она также посетила Виборг, где ее прадед Вильгельм Адольф Ворсё с 1802 по 1828 год исполнял обязанности священника прихода Лоструп, – писательница всегда с увлечением изучала историю своей семьи. А на день битвы при Дюббеле она приехала туда, чтобы отметить эту героическую страницу борьбы датчан с немцами. В памяти оживали рассказы матери о том, как она ребенком прикладывала ухо к земле, чтобы услышать глухой грохот прусских пушек в Дюббеле в 1864 году.
Погостив еще несколько дней в Копенгагене у друзей‑художников Агнес и Харальда Слот‑Мёллеров, Сигрид Унсет вернулась домой, где ее ожидали хлопотливые будни. Этим летом помимо собственных детей она взялась присматривать за детьми сестры Рагнхильд, которая была прикована к постели с серьезным воспалением почек. Сигне хватало забот со своей семьей и матерью. «Шведские дети», четырех лет и шести лет от роду, делали все от них зависящее, чтобы хозяйка Бьеркебека и две ее служанки не скучали.
Она все чаще подписывает личные письма «Сигрид Унсет». А ведь ее обычной подписью, будь то в деловой корреспонденции или в переписке с друзьями, с 1912 года было «Сигрид Унсет Сварстад», хотя она и сохранила «Сигрид Унсет» в качестве литературного имени. Когда она наконец решила возобновить контакт со старым приятелем Йостой аф Гейерстамом, то была уже только «Сигрид Унсет». Конечно, с тех пор как они последний раз виделись в Лаургорде в 1917 году, Унсет опубликовала несколько рецензий на его книги, но, будучи поглощенной Кристин, за все эти годы так и не смогла найти время, чтобы поддерживать знакомство, как собиралась. Теперь она написала ему с предложением купить его рисунки. Годы пролетели незаметно, как можно понять по письму: «Мои дети уже большие – Андерс, не знаю, помните ли Вы его, превратился в ладного паренька, а вот больная малышка так и не поправилась – и не поправится. Не помню, говорила ли Вам, что три с лишним года назад у меня родился еще один сын – он, слава Богу, здоров и красив, только неимоверно избалован»[350].
Сигрид делится со старым товарищем по горным походам и родственной писательской душой своей радостью – рассказывает о строительстве в Бьеркебеке: «Пока я обзавелась собственным домом – невероятно старомодным и непрактичным, но он меня устраивает, хотя и требует невероятных затрат – к вящему негодованию людей практичных. Естественно, я обожаю свой дом». Она знала, что и ее желание разбить сад и огород Йоста тоже поймет: тот сам много лет вел хозяйство на хуторе в Сунн‑фьорде, не переставая параллельно писать книги и рисовать.
«Этим летом я велела вскопать расчищенный к настоящему времени участок земли и засадила его картофелем. И Бог благословил мою первую попытку заняться земледелием». С юмором Унсет рассказывает об обильном урожае, который, к несчастью, некуда девать: «картошка в подарок никому не нужна» и «мы едим, сколько можем, – ибо я категорически не согласна выбрасывать выращенный мной же картофель»[351]. Весной она собиралась посадить фруктовые деревья и кустарники: «Будем надеяться, что к тому времени, когда я больше не смогу писать хорошо, у меня достанет самокритичности это заметить, да и деревья тогда подрастут настолько, что я буду иметь возможность по средам и субботам сидеть на лиллехаммерском рынке и торговать фруктами и овощами. Эта картина радует мне сердце!»[352]
Довольная и оживленная, Сигрид Унсет явно ощущала прилив новых сил и рассылала письма старым и новым друзьям. Она могла гордиться собой: работа над самым масштабным и успешным ее романом подошла к концу. Со своей старейшей подругой по переписке Деей Сигрид все это время поддерживала спорадические контакты – в последний раз написала ей, приступая к работе над «Крестом»: видимо, в знак благодарности за отзывы на ее книги, которые Дея публиковала в шведской прессе. Кроме того, Дея хотела получить фотографию и биографические сведения, необходимые для статьи о писательнице. Сигрид просила подругу избегать «подробностей о моей личной жизни», поскольку сплетен о ее со Сварстадом отношениях и так хватает. «Чаще всего люди не хотят больше жить вместе потому, что он или она встретили кого‑то третьего – а в нашем случае третьего не найдешь, сколько ни ищи – каждый из нас живет замкнуто, как в монастыре, и от этого сплетни только разрастаются»[353]. Тон письма заметно веселеет, когда она принимается рассказывать о землекопах, электриках, малярах и перепачканных детях – жизнь в ее владениях бьет ключом, а самым бойким обитателем является, конечно, Андерс, взрослый и независимый, который возвращается домой из своих диких вылазок «с окровавленным лбом и разбитыми коленками». Приятели Ханса «без смущения заглядывают» к ней в кабинет и, как повелось, свободно устраиваются за обеденным столом. «Как ты понимаешь, я живу на селе»[354], – пишет Сигрид. Далее она дает строгие инструкции относительно использования фотографии, которую посылает: Дея должна проследить, чтобы ни одно издание не могло ее перепечатать. Сигрид Унсет категорически против публикации частных фотографий, к тому же, по ее мнению, можно ожидать «неприятностей» от мужа в случае, если какая‑нибудь фотография с их детьми появится в прессе. «Правда, Ханс очень милый?» – спрашивает она у подруги и подписывается «твоя Сигрид».
Унсет благодарит Дею за присланные в подарок вышивки и вздыхает, что когда‑то и она была неплохой рукодельницей, но теперь времени хватает только на вязание за чтением. В следующем письме Дея спрашивает, когда подруге пришла в голову идея написать историю о Кристин, дочери Лавранса. Сигрид не знает – «это случилось так давно». Притом она не работала над историческими источниками специально для книги – просто всегда любила средневековые тексты, «интересовалась историей права в Скандинавии и читала древние законы и средневековую теологию по той простой причине, что это мировоззрение и понимание общества были мне близки. Я вообще не верю в „развитие“ человечества на протяжении истории. В разное время люди видели мир по‑разному, и средневековое мышление мне потому близко, что его законы созданы для людей, какие они есть, а религия – для людей, какими они должны быть »[355]. На многие вопросы старинной подруги, которой в свое время доверялось все, Унсет, по всей видимости, вообще не желает отвечать, во всяком случае подробно. Так, она заявляет, что не собирается заниматься журналистикой и выступать с докладами, «разве только на это появятся особые причины», и что «помимо работы и дома» у нее нет других интересов. На вопрос о ее любимых писателях она не знает, что и ответить, – упоминает Сельму Лагерлёф и еще несколько фамилий, однако не забывает сказать о Святой Биргитте, чьи откровения в настоящий момент читает. Со временем именно их она назовет своими любимыми произведениями.
Почему Унсет так сдержанна со старой подругой? Может быть, потому что та ведет себя как журналистка, а не как подруга? И даже то, что Дея оказалась полезной союзницей в деле популяризации ее творчества в Швеции, не могло смягчить Сигрид Унсет: она не собиралась впускать в свою жизнь прессу. Неважно, что на этот раз в роли журналистки, задающей вопросы, выступила Дея Форсберг. Потому‑то ничего не было сказано ни о взглядах Сигрид на искусство, ни об интересе к цветам, ни о усердных наблюдениях за птицами. Может быть, именно этот момент стал началом конца старой дружбы? Сигрид Унсет вновь умоляет не трогать ее частную жизнь: «Я не хочу, чтобы посторонние знали о моей жизни с детьми»[356].
Хотя Сигрид Унсет четко разделяла работу и частную жизнь, это не мешало ей оказывать активную помощь коллегам‑писателям, как частным образом, так и при посредничестве Союза писателей, где она пользовалась заслуженной славой внимательного читателя книг своих собратьев по перу. Унсет присутствовала на каждом заседании Экспертного совета, нередко именно по ее предложению нуждающемуся коллеге выделяли стипендию или оказывали внимание каким‑либо иным способом. По мере поступления прибыли от «Кристин, дочери Лавранса» Унсет начала переводить все больше денег в фонд помощи писателям, предупреждая отвечающего за распределение Арнульфа Эверланна, что хочет остаться анонимной. «Только это должно остаться строго между нами», – писала она, намекая, что, возможно, Хельге Крогу или, например, Кристоферу Уппдалу не помешает денежная помощь[357]. Суммы, которые она переводила, в четыре раза превышали ее годовой заработок секретарши. К тому же Сигрид Унсет завязала близкое знакомство с самыми респектабельными рецензентами и время от времени просила их замолвить словечко за кого‑нибудь из ее коллег. В Лиллехаммере она поближе познакомилась с Туре Эрьясэтером и просто влюбилась в его изящный нюнорск{50}. Когда одна из его книг не удостоилась внимания столичной прессы, Унсет обратилась с просьбой к своему другу профессору Поске написать рецензию. Книга Эрьясэтера, на ее взгляд, выгодно отличалась от прочих творений энтузиастов нюнорска, которым была свойственна одна фатальная ошибка: они «не могут отделить зерна от плевел и называют эту смесь превосходной»[358]. Поске было отказался, но Унсет продолжала настаивать и в конце концов добилась своего – рецензия появилась. В других случаях – как, например, с книгами Йосты аф Гейерстама – она писала рецензии сама. Таким образом, Сигрид Унсет сознательно использовала свое влияние, чтобы привлечь внимание к некоторым малоизвестным писателям.