Хорхе Луис Борхес. Сад расходящихся тропок

--------------------------------------------------------------- (перевод Б. Дубина)--------------------------------------------------------------- Виктории Окампо На двадцать второй странице "Истории мировой войны" ЛидделГарта сообщается, что предполагавшееся на участке Сер-Монтобан24 июля 1916 года наступление тринадцати британских дивизий(при поддержке тысячи четырехсот орудий) пришлось отложить доутра двадцать девятого. По мнению капитана Лиддел Гарта, этасама по себе незначительная отсрочка была вызвана сильнымидождями. Нижеследующее заявление, продиктованное, прочитанное иподписанное доктором Ю Цуном, бывшим преподавателем английскогоязыка в Hoch Schule* города Циндао, проливает на случившеесянеожиданный свет. В начале текста недостает двух страниц. "...я повесил трубку. И тут же узнал голос, ответивший мнепо-немецки. Это был голос капитана Ричарда Мэддена. Мэдден --на квартире у Виктора Рунеберга! Значит, конец всем нашимтрудам, а вместе с ними -- но это казалось или должно былоказаться мне второстепенным -- и нам самим. Значит, Рунебергарестован или убит**. Солнце не зайдет, как та же участьпостигнет и меня. Мэдден не знает снисхождения. А точнеевынужден не знать. Ирландец на службе у англичан, человек,которого обвиняли в недостатке рвения, а то и в измене, -- могли он упустить такой случай и не возблагодарить судьбу за этусверхъестественную милость: раскрытие, поимку, даже, вероятно,ликвидацию двух агентов Германской империи? Я поднялся к себезачем-то запер дверь на ключ и вытянулся на узкой железнойкойке. За окном были всегдашние крыши и тусклое солнце шестичасов вечера. Казалось невероятным, что этот ничем непримечательный и ничего не предвещавший день станет днем моейнеотвратимой смерти. Я, оставшийся без отца, я, игравшийребенком в симметричном хайфынском садике, вот сейчас умру. Нотут я подумал, что ведь и все на свете к чему-то приводитсейчас, именно сейчас. Века проходят за веками, но лишь внастоящем что-то действительно совершается: столько людей ввоздухе, на суше и на море, но единственное, что происходит насамом деле, -- это происходящее со мной. Жуткое воспоминание олошадином лице Мэддена развеяло мои умствования. С чувствомненависти и страха (что мне стоит признаться теперь в своемстрахе: теперь, когда я перехитрил Ричарда Мэддена и жду, чтобыменя скорей повесили) я подумал: а ведь этот грубый и, должнобыть, упивающийся счастьем солдафон и не подозревает, что язнаю Тайну -- точное название места в долине Анкра, гдерасположен новый парк британской артиллерии. По серому небучеркнула птица и представилась мне самолетом, роем самолетовнад Францией, громящих своими бомбами артиллерийский парк. О,если бы раньше, чем рот мне разнесет пулей, я смог выкрикнутьэто известие так, чтобы его расслышали в Германии... Мойчеловеческий голос был слишком слаб. Как сделать, чтобы ондошел до слуха шефа? До слуха этого слабогрудого, ненавистногочеловечка, который только и знает обо мне и Рунеберге, что мы вСтаффордшире, и понапрасну ждет от нас известий в своем уныломберлинском кабинете, день за днем изучая газеты... "Бежать", --подумал я вслух. Я бесшумно поднялся, стараясь двигаться тактихо, словно Мэдден уже подстерегал меня. Что-то -- наверно,простое желание убедиться в ничтожности своих ресурсов --подтолкнуло меня осмотреть карманы. Там нашлось только то, чтоя и думал найти. Американские часы, никелевая цепочка сквадратной монетой, связка уличающих и уже бесполезных ключейот квартиры Рунеберга, записная книжка, письмо, которое ясобирался тут же уничтожить, но так и не уничтожил, крона, двашиллинга и несколько пенсов, красно-синий карандаш, платок,револьвер с одной пулей. Я зачем-то сжал его и, придавая себерешимости, взвесил в руке. Тут у меня мелькнула смутная мысль,что выстрел услышат издалека. Через десять минут план былготов. По телефонному справочнику я разыскал имя единственногочеловека, способного передать мое известие: он жил в предместьеФэнтона, с полчаса езды по железной дороге. Я не из храброго десятка. Могу сознаться в этом сейчас --сейчас, когда довел до конца замысел, который вряд ли сочтутсмелым. Но я-то знаю: его осуществление было ужасно. И сделал яэто не ради Германии, вовсе нет. Я ничуть не дорожу этойварварской страной, принудившей меня унизиться до шпионажа. Ипотом, я знал в Англии одного человека, простого человека,который значит для меня не меньше Гете. Я с ним и часа непроговорил, но в тот час он был равен самому Гете... Так вот, яисполнил своей замысел потому, что чувствовал: шеф презираетлюдей моей крови -- тех бесчисленных предков, которые слиты вомне. Я хотел доказать ему, что желтолицый может спастигерманскую армию. И наконец, мне надо было бежать от капитана.Его голос и кулачища могли вот-вот загреметь за дверью. Ябесшумно оделся, на прощанье кивнул зеркалу, спустился, огляделулочку и вышел. Станция была неподалеку, но я предпочелвоспользоваться кебом. Убедил себя, будто так меньше рискуюбыть узнанным на пустынной улице: мне казалось, что я отовсюдузаметен и абсолютно не защищен. Помню, я велел кебменуостановиться, не доезжая до центрального входа в вокзал, исошел с нарочитой, мучительной неторопливостью. Ехал я доместечка под названием Эшгроув, но билет взял до более дальнейстанции. Поезд отправлялся через несколько минут, в восемьпятьдесят. Я ускорил шаг: следующий отходил только в половинедесятого. Перрон был почти пуст. Я прошел по вагонам: помнюнескольких фермеров, женщину в трауре, юношу, углубившегося вТацитовы "Анналы", забинтованного и довольного солдата. Вагонынаконец дернулись. Человек, которого я не мог не узнать,слишком поздно добежал до конца перрона. Это был капитан РичардМэдден. Уничтоженный, дрожащий, я скорчился на краю сиденья,подальше от страшного окна. Но сознание собственного ничтожества скоро перешло вкакую-то утробную радость. Я сказал себе, что поединокзавязался и я выиграл первую схватку, пусть лишь на сорокминут, пусть милостью случая опередив нападающего противника. Яуверил себя, что эта маленькая победа предвещает окончательную.Уверил себя, что она не так уж мала: не подари мне расписаниепоездов бесценного разрыва во времени, я был бы теперь зарешеткой, а то и мертв. Подобными же софизмами я внушил себе,что моя удачливость труса доказывает, будто я способен довестипредприятие до благополучного конца. В этой слабости япочерпнул силы, не покинувшие меня позднее. Я предвижу время,когда людей принудят исполнять день за днем и более чудовищныезамыслы; скоро на свете останутся одни вояки и головорезы. Мойим совет: исполнитель самого чудовищного замысла долженвообразить, что уже осуществил его, должен сделать свое будущеенепреложным, как прошлое. Так я и поступил, а в моих глазах --глазах мертвеца -- тем временем отражалось течение, возможно,последнего в моей жизни дня и медленное смешение его с ночью.Поезд мягко бежал мимо ясеней, потом остановился, казалось --прямо в поле. Названия станции никто не объявил. "Это Эшгроув?"-- спросил я у мальчишек на перроне. "Эшгроув", -- отозвалисьони. Я сошел. Платформу освещал фонарь, но лица ребят оставались втемноте. Один из них спросил: "Вам к дому доктора СтивенаАльбера?" Другой сказал, не дожидаясь ответа: "До доманеблизко, но вы не заблудитесь: ступайте вот этой дорогойналево и сворачивайте влево на каждой развилке". Я бросил импоследнюю монету, спустился по каменным ступенькам и вышел набезлюдную дорогу. Она полого вела вниз. Колея была грунтовая,над головой сплетались ветки, низкая полная луна словнопровожала меня. На миг мне показалось, будто Ричард Мэдден как-тодогадался о моем отчаянном плане. Но я тут же успокоил себя,что это невозможно. Указание сворачивать всякий раз налевонапомнило мне, что таков общепринятый способ отыскиватьцентральную площадку в некоторых лабиринтах. В лабиринтах якое-что понимаю: не зря же я правнук того Цюй Пэна, что былправителем Юньнани и отрекся от бренного могущества, чтобынаписать роман, который превзошел бы многолюдьем "Сон в красномтереме", и создать лабиринт, где заблудился бы каждый.Тринадцать лет посвятил он двум этим трудам, пока не погиб отруки чужеземца, однако роман его остался сущей бессмыслицей, алабиринта так и не нашли. Под купами английских деревьев язамечтался об этом утраченном лабиринте: нетронутый ибезупречный, он представился мне стоящим на потаенной горнойвершине, затерявшимся среди рисовых полей или в глубинах вод,беспредельным -- не просто с восьмигранными киосками идорожками, ведущими по кругу, но с целыми реками, провинциями,государствами. Я подумал о лабиринте лабиринтов, о петляющем ирастущем лабиринте, который охватывал бы прошедшее и грядущее икаким-то чудом вмещал всю Вселенную. Поглощенный призрачнымиобразами, я забыл свою участь беглеца и, потеряв ощущениевремени, почувствовал себя самим сознанием мира. Я попростувоспринимал это смутное, живущее своей жизнью поле, луну,последние отсветы заката и мягкий спуск, отгонявший даже мысльоб усталости. Вечер стоял задушевный, бескрайний. Дорогасбегала и ветвилась по уже затуманившимся лугам. Высокие, будтоскандируемые ноты то вдруг наплывали, то вновь отдалялись сколыханием ветра, скраденные листвой и расстоянием. Я подумал,что врагами человека могут быть только люди, люди той или инойземли, но не сама земля с ее светляками, звуками ее языка,садами, водами, закатами. Тем временем я вышел к высокимпоржавелым воротам. За прутьями угадывалась аллея и нечто вродепавильона. И тут я понял: музыка доносилась отсюда, но чтосамое невероятное -- она была китайская. Поэтому я ивоспринимал ее не задумываясь, безотчетно. Не помню, был ли уворот колокольчик, звонок или я просто постучал. Мелодия всепереливалась. Но из дома за оградой показался фонарь, в луче которогостволы то выступали из тьмы, то снова отшатывались, бумажныйфонарь цвета луны и в форме литавр. Нес его рослый мужчина.Лица я не разглядел, поскольку свет бил мне в глаза. Онприоткрыл ворота и медленно произнес на моем родном языке: -- Я вижу, благочестивый Си Пэн почел своим долгомскрасить мое уединение. Наверное, вы хотите посмотреть сад? Он назвал меня именем одного из наших посланников, и я взамешательстве повторил за ним: -- Сад? -- Ну да, сад расходящихся тропок. Что-то всколыхнулось у меня в памяти и с необъяснимойуверенностью я сказал: -- Это сад моего прадеда Цюй Пэна. -- Вашего прадеда? Так вы потомок этого прославленногочеловека? Прошу. Сырая дорожка вилась, как тогда, в саду моего детства. Мывошли в библиотеку с книгами на восточных и европейских языках.Я узнал несколько переплетенных в желтый шелк рукописных томовУтраченной Энциклопедии, изданием которой ведал ТретийИмператор Лучезарной Династии и которую так и не отпечатали.Граммофон с крутящейся пластинкой стоял возле бронзовогофеникса. Помню еще вазон розового фарфора и другой многодревнее, того лазурного тона, который наши мастера переняли уперсидских горшечников... Стивен Альбер с улыбкой наблюдал за мной. Был он, как яуже говорил, очень рослый, с тонким лицом, серыми глазами ипоседевшей бородой. Чудилось в нем что-то от пастора и в то жевремя от моряка; уже потом он рассказал мне, что былмиссионером в Тенчуне, "пока не увлекся китаистикой". Мы сели: я -- на длинную приземистую кушетку, а он --устроившись между окном и высокими круглыми часами. Я высчитал,что по крайней мере в ближайший час мой преследователь РичардМэдден сюда не явится. С непреложным решением можно былоповременить. -- Да, судьба Цюй Пэна воистину поразительна, -- началСтивен Альбер. -- Губернатор своей родной провинции, знатокастрономии и астрологии, неустанный толкователь каноническихкниг, блистательный игрок в шахматы, прославленный поэт икаллиграф, он бросил все, чтобы создать книгу и лабиринт. Онотрекся от радостей деспота и законодателя, от бесчисленныхналожниц, пиров и даже от всех своих познаний и на тринадцатьлет затворился в Павильоне Неомраченного Уединения. После егосмерти наследники не обнаружили там ничего, кроме грудычерновиков. Семья, как вам, конечно же, известно, намереваласьпредать их огню, но его душеприказчик-монах -- то ли даос, толи буддист -- настоял на публикации. -- Мы, потомки Цюй Пэна, -- вставил я, -- до сих порпроклинаем этого монаха. Он опубликовал сущую бессмыслицу. Этакнига попросту невразумительный ворох разноречивых набросков.Как-то я проглядывал ее: в третьей главе герой умирает, вчетвертой -- он снова жив. А что до другого замысла Цюй Пэна,его лабиринта... -- Этот лабиринт -- здесь, -- уронил Альбер, кивнув навысокую лаковую конторку. -- Игрушка из слоновой кости! -- воскликнул я. -- Лабиринтв миниатюре... -- Лабиринт символов, -- поправил он. -- Незримый лабиринтвремени. Мне, варвару англичанину, удалось разгадать этунехитрую тайну. Через сто с лишним лет подробностей уже невосстановишь, но можно предположить, что произошло. Видимо,однажды Цюй Пэн сказал: "Я ухожу, чтобы написать книгу", а вдругой раз: "Я ухожу, чтобы построить лабиринт". Всемпредставлялись две разные вещи; никому не пришло в голову, чтокнига и лабиринт -- одно и то же. Павильон неомраченногоУединения стоял в центре сада, скорее всего запущенного; должнобыть, это и внушило мысль, что лабиринт материален. Цюй Пэнумер; никто в его обширных владениях на лабиринт ненатолкнулся; сумбурность романа навела меня на мысль, что это иесть лабиринт. Верное решение задачи мне подсказали дваобстоятельства: первое -- любопытное предание, будто Цюй Пэнзадумал поистине бесконечный лабиринт, а второе -- отрывок изписьма, которое я обнаружил. Альбер поднялся. На миг он стал ко мне спиной и выдвинулящик черной с золотом конторки. Потом он обернулся, держалисток бумаги, когда-то алой, а теперь уже розоватой,истончившейся и потертой на сгибах. Слава Цюй Пэна --каллиграфа была заслуженной. С недоумением и дрожью вчитался яв эти слова, которые тончайшей кисточкой вывел некогда человекмоей крови: "Оставляю разным (но не всем) будущим временам мойсад расходящихся тропок". Я молча вернул листок. Альберпродолжал: -- Еще не докопавшись до этого письма, я спрашивал себя,как может книга быть бесконечной. В голову не приходило ничего,кроме циклического, идущего по кругу тома, тома, в которомпоследняя страница повторяет первую, что и позволяет емупродолжаться сколько угодно. Вспомнил я и ту ночь на середине"Тысячи и одной ночи", когда царица Шахразада, по чудеснойоплошности переписчика, принимается дословно пересказыватьисторию "Тысячи и одной ночи", рискуя вновь добраться до тойночи, когда она ее пересказывает, и так до бесконечности. Ещемне представилось произведение в духе платоновских "идей" --его замысел передавался бы по наследству, переходя из поколенияв поколение, так что каждый новый наследник добавлял бы к немусвою положенную главу или со смиренной заботливостью правилстраницу, написанную предшественниками. Эти выдумки тешилименя, но ни одна из них, очевидно, не имела даже отдаленногокасательства к разноречивым главам Цюй Пэна. Теряясь вдогадках, я получил из Оксфорда письмо, которое вы видели.Естественно, я задумался над фразой: " Оставляю разным (но невсем) будущим временам мой сад расходящихся тропок ". И тут японял, что бессвязный роман и был "садом расходящихся тропок",а слова "разным (но не всем) будущим временам" натолкнули меняна мысль о развилках во времени, а не в пространстве. Беглоперечитав роман, я утвердился в этой мысли. Стоит герою любогоромана очутиться перед несколькими возможностями, как онвыбирает одну из них, отметая остальные; в неразрешимом романеЦюй Пэна он выбирает все разом. Тем самым он творит различныебудущие времена, которые в свою очередь множатся и ветвятся.Отсюда и противоречия в романе. Скажем, Фан владеет тайной; кнему стучится неизвестный; Фан решает его убить. Есть, видимо,несколько вероятных исходов: Фан может убить незваного гостя;гость может убить Фана; оба могут уцелеть; оба могут погибнуть,и так далее. Так вот, в книге Цюй Пэна реализуются все этиисходы, и каждый из них дает начало новым развилкам. Иногдатропки этого лабиринта пересекаются: вы, например, явились комне, но в каком-то из возможных вариантов прошлого вы -- мойвраг, а в ином -- друг. Если вы извините мое неисправимоепроизношение, мы могли бы прочесть несколько страниц. При ярком свете лампы лицо его было совсем старческим, нопроступало в нем и что-то несокрушимое, даже вечное. Медленно ивнятно он прочитал два варианта одной эпической главы. В первомиз них воины идут в бой по пустынному нагорью. Под страхомобвала, среди ночного мрака жизнь немногого стоит, они недумают о себе и без труда одерживают победу. Во втором те жевоины проходят по дворцу, где в разгаре праздник; огни боякажутся им продолжением праздника, и они снова одерживаютпобеду. Я с надлежащей почтительностью слушал эти древние истории.Но пожалуй, куда удивительнее их самих было то, что онипридуманы когда-то моим предком, а воскрешены для меня теперь,во время моей отчаянной авантюры, на острове в другом концесвета, человеком из далекой империи. Помню заключительныеслова, повторявшиеся в обоих вариантах как тайная заповедь: "Так. С ярыми клинками и спокойствием в несравненных сердцах,сражались герои, готовые убить и умереть". Тут я почувствовал вокруг себя и в самом себе какое-тонезримое бесплотное роение. Не роение расходящихся, марширующихпараллельно и в конце концов сливающихся войск, но болеенеуловимое, более потаенное движение, чьим смутным прообразомбыли они сами. Стивен Альбер продолжал: -- Не думаю, чтобы ваш прославленный предок попростузабавлялся на досуге подобными вариациями. Посвятить тринадцатьлет бесконечному риторическому эксперименту -- это выглядитмалоправдоподобно. Роман в вашей стране -- жанр невысокогопошиба, а в те времена и вовсе презираемый. Конечно, Цюй Пэн --замечательный романист, но сверх того он был литератором,который навряд ли считал себя обыкновенным романистом.Свидетельства современников -- а они подтверждаются всей егожизнью -- говорят о метафизических, мистических устремленияхЦюй Пэна. Философские контроверзы занимают немалое место и вего романе. Я знаю, что ни одна из проблем не волновала и немучила его так, как неисчерпаемая проблема времени. И что же?Это единственная проблема, не упомянутая им на страницах"Сада". Он даже ни разу не употребляет слова "время". Как выобъясните это упорное замалчивание? Я предложил несколько гипотез -- все до однойнеубедительные. Мы взялись обсуждать их; наконец Стивен Альберспросил: -- Какое единственное слово недопустимо в шараде сключевым словом "шахматы"? Я секунду подумал и сказал: -- Слово "шахматы". -- Именно, -- подхватил Альбер. -- "Сад расходящихсятропок" и есть грандиозная шарада, притча, ключ к которой --время; эта скрытая причина и запрещает о нем упоминать. Апостоянно чураться какого-то слова, прибегая к неуклюжимметафорам и нарочитым перифразам, -- это и есть, вероятно,самый разительный способ его подчеркнуть. Такой окольный путь ипредпочел уклончивый Цюй Пэн на каждом повороте своегонескончаемого романа. Я сличил сотни рукописей, выправилошибки, занесенные в текст нерадивыми переписчиками, вроде быупорядочил этот хаос, придал -- надеюсь, что придал, -- емузадуманный вид, перевел книгу целиком -- и убедился: слово"время" не встречается в ней ни разу. Отгадка очевидна: "Садрасходящихся тропок" -- это недоконченный, но и не искаженныйобраз мира, каким его видел Цюй Пэн. В отличие от Ньютона иШопенгауэра ваш предок не верил в единое, абсолютное время. Онверил в бесчисленность временных рядов, в растущую,головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельныхвремен. И эта канва времен, которые сближаются, ветвятся,перекрещиваются или век за веком так и не соприкасаются,заключает в себе все мыслимые возможности. В большинстве этихвремен мы с вами не существуем; в каких-то существуете вы, а я-- нет; в других есть я, но нет вас; в иных существуем мы оба.В одном из них, когда счастливый случай выпал мне, вы явились вмой дом; в другом -- вы, проходя по саду, нашли меня мертвым; втретьем -- я произношу эти же слова, но сам я -- мираж,призрак. -- В любом времени, -- выговорил я не без дрожи, -- яблагодарен и признателен вам за воскрешение сада Цюй Пэна. -- Не в любом, -- с улыбкой пробормотал он. -- Вечноразветвляясь, время ведет к неисчислимым вариантам будущего. Водном из них я -- ваш враг. Я снова ощутил то роение, о котором уже говорил. Мнепочудилось, будто мокрый сад вокруг дома полон бесчисленныхпризрачных людей. Это были Альбер и я, только незнакомые,умноженные и преображенные другими временными измерениями. Яподнял глаза, бесплотный кошмар рассеялся. В изжелта-черномсаду я увидел лишь одного человека, но этот человек казалсянесокрушимым, как статуя, и приближался к нам по дорожке, и былкапитаном Ричардом Мэдденом. -- Будущее уже на пороге, -- возразил я, -- и все же я --ваш друг. Позвольте мне еще раз взглянуть на письмо. Альбер поднялся во весь рост. Он выдвинул ящик высокойконторки и на миг стал ко мне спиной. Мой револьвер был давнонаготове. Я выстрелил, целясь как можно тщательней: Альбер упалтут же, без единого стона, Клянусь, его смерть была мгновенной,как вспышка. Остальное уже нереально и не имеет значения. ВорвалсяМэдден, я был арестован. Меня приговорили к повешению. Как ниужасно, я победил: передал в Берлин название города, где нужнобыло нанести удар. Вчера его разбомбили: я прочитал об этом вгазетах, известивших Англию о загадочном убийстве признанногокитаиста Стивена Альбера, которое совершил некий Ю Цун. Шефсправился с этой загадкой. Теперь он знает, что вопрос для менябыл в том, как сообщить ему о городе под названием Альбер, ичто мне, среди грохота войны, оставалось одно -- убитьчеловека, носящего это имя. Он только не знает -- и никому неузнать, -- как неизбывны моя боль и усталость".

Примечания

* Высшая школа (нем.) ** Нелепый и сумасбродный домысел. Прусский агент ГансРабенер, он же Виктор Рунеберг, бросился с пистолетом накапитана Ричарда Мэддена, явившегося к нему с ордером на арест.При самозащите капитал ранил Рунеберга, что и повлекло за собойсмерть последнего. -- Примеч. издателя.