Маргарита прятала желание в медном яйце и называла его «Арнольд».
Яйцо развинчивалось на две половинки. Внутри, завернутое в кусочек выцветшего бархата, лежало желание. Оно было маленькое – не длинней большого пальца, грубо слепленное из темной глины в форме птицы. Маргарита сразу решила, что это ворона, хотя на голове у птицы было белое пятнышко. За это пятнышко Маргарита особенно полюбила фигурку, ведь она сама в начале лета, к огорчению родителей, обесцветила перекисью прядь своих темных волос.
Маргарита нашла медное яйцо в магазине Миллера, в куче всякого барахла, когда вместе с матерью и теткой совершала еженедельный обход антикварных лавок. Магазин Миллера находился недалеко от их дома на озере Отти, как раз по дороге с парома Ридо, и считался одним из лучших в округе.
Яйцо с его не совсем понятным содержимым стоило два доллара. Хотя оно выглядело довольно потертым и плохо развинчивалось, а птичка внутри, если приглядеться, не так уж походила на птицу, а, скорей, смахивала просто на комок темной глины с чем‑то вроде клюва, Маргарита все же купила яйцо.
Пока Арнольд не заговорил с ней, она и не подозревала, что он – желание.
– Что значит: ты – желание? – переспросила она его тихим шепотом, чтобы родители не решили, будто она начала разговаривать во сне. – Что‑то вроде джинна из лампы?
– Что‑то вроде.
Это было очень странно! Арнольд лежал у нее на ладони – неподвижный комок темной глины, и хотя он чем‑то походил на птицу, но, конечно, был неживой. Это являлось очевидным фактом, как любил выражаться ее отец. Но с другой стороны, кто‑то же явно разговаривал с Маргаритой – тихий голос приятно жужжал у нее в голове.
«Наверно, снится», – подумала Маргарита.
Она подергала свою обесцвеченную прядь, затем смахнула ее со лба и нагнулась к глиняному комочку, чтобы получше его разглядеть.
– И какое же мое желание ты можешь выполнить? – спросила она наконец.
– Задумай что‑нибудь, что только захочешь, и я все выполню.
– Все, что угодно?
– Ну, в разумных пределах.
Маргарита понимающе кивнула. С этим выражением она была слишком хорошо знакома. Из‑за этих «разумных пределов» она обесцветила перекисью только одну прядь волос вместо того, чтобы выкрасить всю шевелюру в разные цвета радуги, как ее приятельница Тина, или сделать прическу под названием «ирокез» – такую, как у Шейлы. Если помыть голову, высушить волосы и не обращать внимания на обесцвеченную прядь, то у нее самая обычная короткая стрижка. Но не зря она носит в сумочке маленький тюбик геля – когда ей надо встретиться с подружками в торговом центре, волосы у нее на голове торчат в разные стороны, как пружины. Противно только каждый раз, когда возвращаешься домой, напяливать сверху шляпу, а потом тайком смывать этот гель.
Может, ей и пожелать что‑нибудь такое? Чтобы она могла разгуливать в любом виде, как ей вздумается, и никто бы на это ей не пенял. Правда, жаль расходовать чудо на такие мелочи. Наверно, надо попросить кучу денег и бриллиантов. Или чтобы можно было загадать еще сотню всяких желаний.
– А почему можно загадывать только одно желание? – спросила Маргарита.
– Потому что я так устроен, – ответил Арнольд, – я – одно маленькое желание.
– Но джинны и волшебные рыбки всегда предлагают загадать три желания. И вообще во всех сказках всегда разговор идет о трех желаниях. Я думала, так полагается.
– Там, откуда я, не так.
– А откуда ты?
На какой‑то момент наступило молчание, а потом Арнольд тихо прошептал:
– Трудно сказать.
Маргарита даже сконфузилась. Голос, шелестящий у нее в голове, был такой грустный, и ей сделалось стыдно, что она жадничает.
– Послушай… – проговорила она. – Я вовсе не хотела ничего у тебя клянчить… ну, сам понимаешь…
– Да ладно, – ответил Арнольд. – Просто когда надумаешь, что пожелать, скажи мне.
И у Маргариты вдруг возникло такое чувство, будто что‑то вылетело у нее из головы, будто она что‑то забыла и не может вспомнить, и тут она сообразила, что это Арнольд упорхнул куда‑то, где он был раньше, пока она не раскрыла яйцо.
Она снова завернула глиняный комочек в выцветший бархат и спрятала в яйцо. А яйцо положила под подушку и уснула.
Весь следующий день Маргарита только и думала о медном яйце, глиняной птичке и обо всех тех чудесах, которые она могла бы себе пожелать. Ей хотелось открыть яйцо сразу, как только она проснулась, но все не выдавалось подходящего момента. После завтрака пришлось идти с отцом рыбачить, потом бродить с матерью по антикварным лавкам в Перте, потом она купалась со Стивом, который жил через, два коттеджа от них и так же, как Маргарита, увлекался панк‑роком, только, наверно, по другим причинам. Яйцом Маргарите удалось заняться, лишь когда наступило время ложиться спать.
– А что будет с тобой после того, как я загадаю свое желание? – спросила она, вынув Арнольда из яйца.
– Я улечу.
Маргарита сразу спросила: «Куда?» и спохватилась, что спрашивать не стоило. Но на этот раз Арнольд не расстроился.
– Стану желанием кого‑нибудь другого, – ответил он.
– А потом?
– Ну, после того, как кто‑то другой загадает свое желание, перейду еще к кому‑нибудь, потом еще и еще.
– Наверно, это здорово надоедает?
– Нет, что ты! Я знакомлюсь с такими интересными людьми!
Маргарита почесала нос. Ее как раз за самый его кончик укусил комар, и девочка казалась самой себе Пиноккио, только что лгунишкой не была.
– И ты всегда был чьим‑нибудь желанием? – опять не подумав, спросила она.
Тут голос Арнольда стал таким тихим, словно в голове у Маргариты водили перышком.
– Помню, что когда‑то… очень давно… я кем‑то был.
Маргарита склонилась над глиняным комочком еще ниже, будто от этого могла его лучше слышать, и вдруг ей показалось, что Арнольд очнулся от забытья.
– Ну что, ты решила, какое желание хочешь загадать? – деловито спросил он.
– Не совсем.
– Ладно, решишь – позови меня, – сказал Арнольд и исчез.
Маргарита вздохнула и спрятала птичку в яйцо. Все получалось совсем не так, как должно было быть. Ей следовало захлебываться от восторга, что она может загадать любое желание, любое\ А она испытывала угрызения совести, что расстраивает Арнольда. Если вдуматься, решила она, этот Арнольд довольно мрачный джинн.
Засыпая, она гадала, как выглядит Арнольд, когда куда‑то исчезает, покидая ее, – так же, как ее глиняная птичка? Его щекочущий, хрипловатый голосок почему‑то не вязался с комочком, лежащим в яйце. Маргарите казалось, что она никогда не узнает, какой же он на самом деле.
Лето шло, и они с Арнольдом стали закадычными друзьями, хотя дружба эта была, конечно, странной. Маргарита привыкла всюду носить яйцо с собой, оно лежало в маленьком стеганом холщовом мешочке, который висел у нее через плечо. Когда выдавался удобный момент, Маргарита вынимала Арнольда из его убежища, и они болтали обо всем на свете.
Арнольд, как выяснила Маргарита, знал массу такого, чем, по ее представлению, джинны интересоваться никак не должны. Он мог перечислить все музыкальные группы, пересмотрел, по‑видимому, все лучшие фильмы и рассказывал такие истории, слушая которые Маргарита либо не могла удержаться от смеха, либо ночью, лежа под одеялом, стучала зубами от страха. Он был для нее таким идеальным другом, какого только можно пожелать, правда, если не лезть к нему с расспросами о его прошлом. Сама же она ловила себя на том, что рассказывает ему все, чего не сказала бы никому другому.
В конце концов она даже перестала вспоминать о том, что он на самом деле – желание. И все шло прекрасно, пока однажды, поехав с матерью на прогулку, она случайно не забыла свой стеганый мешочек в ресторане. Она пришла в отчаяние, и матери пришлось вернуться с ней в ресторан, но мешочек исчез, а с ним и яйцо, и Арнольд!
Маргарита была безутешна. Целыми днями она слонялась без цели, и ничто не могло ободрить ее. Ей нужен был только Арнольд! Ей нужны были их бесконечные беседы, которые они вели, в то время как все считали, что она крепко спит. Ей нужно было ощущать вес висящего на ее плече мешочка и просто знать, что Арнольд с ней. Ну и кроме того, Маргарита понимала, что теперь у нее нет возможности загадать желание.
А ведь она могла иметь все, что только захотела бы! Могла просить Арнольда засыпать ее деньгами. Могла просить славы и блестящего будущего! Стать, например, певицей в группе «10000 маньяков»! Или кинозвездой – и блистать во всех фильмах. А могла бы просто пожелать, чтобы Арнольд всегда оставался с ней! А она, форменная идиотка, так ничего и не попросила, и теперь у нее ничего нет! Надо же быть такой дурой!
– Ох, – пробормотала она как‑то вечером, лежа в постели, – как бы мне хотелось…
И внезапно замолчала, почувствовав знакомое щекотание в голове.
– Ну что, придумала наконец, что пожелать? – спросил Арнольд.
Маргарита так порывисто села в постели, что опрокинула стакан, стоявший рядом на столике. Хорошо, что он был пустой.
– Арнольд! – воскликнула она, оглядываясь. – Ты тут?
– Не совсем чтобы тут, но я тебя слышу.
– Где ты пропадал?
– Все жду, когда ты загадаешь желание.
– Как я без тебя скучала! – сказала Маргарита. Она поспешно полезла руками под подушку, надеясь найти там яйцо с Арнольдом. – Как тебе удалось вернуться?
– Я же тебе сказал, – отвечал Арнольд, – я вообще‑то не у тебя.
– Почему же ты не отзывался раньше, когда мне так тебя не хватало?
– Не в моей власти посвящать тебя во всякие тонкости, – объяснил Арнольд, – все обстоит довольно сложно, но, хотя яйцо сейчас у кого‑то другого, я не смогу выполнить желание нового владельца, пока не перестану быть твоим желанием.
– Значит, ничего, что я потеряла яйцо? Мы с тобой все равно можем дружить и разговаривать, да?
– Не совсем так. Желание твое я выполнить могу, но, поскольку я теперь не с тобой, мы не сможем переговариваться, разве только ты надумаешь, что пожелать.
– Не сможем разговаривать? – всхлипнула Маргарита.
– К сожалению, не сможем. Ты же понимаешь, это не от меня зависит.
– Понятно, – сказала Маргарита и на самом деле все поняла. Если она хочет, чтобы Арнольд всегда был с нею, ей нужно сделать только одно – загадать именно это желание: пусть он всегда будет ее другом. Тогда никто не сможет отнять его у нее.
Они всегда будут вместе. – Я бы хотела… – начала Маргарита.
«Но это не очень‑то красиво!» – сообразила она и дернула себя за обесцвеченную прядь. Некрасиво заставлять кого‑то быть твоим другом. Однако если она не задумает такое желание, если она попросит что‑то другое, Арнольд просто исчезнет и станет желанием кого‑то другого. Ох, ну почему все так запутано! Наверно, надо просто пожелать очутиться на Луне, и тогда со всеми проблемами будет покончено! Она будет лежать себе на Луне, смотреть сверху на далекую Землю и потихоньку задыхаться – там же нет кислорода. Тем все и кончится…
Маргарита ощутила в голове знакомое уже покалывание, сказавшее ей, что Арнольд снова собирается ее покинуть.
– Подожди, – попросила Маргарита. – Я еще не загадала желание.
Покалывание в голове утихло.
– А ты, значит, наконец решила? – спросил Арнольд.
Ничего она еще не решила, но, когда он задал ей этот вопрос, Маргарита поняла, что может загадать только одно справедливое желание.
– Я хочу, чтобы ты был свободен, – проговорила она.
И сразу шевеление у нее в голове перешло в трепыхание.
– Чего ты хочешь? – переспросил он взволнованно.
– Хочу, чтобы ты был свободен, – повторила Маргарита. – Я же имею право загадать такое желание, верно?
– Да, но… разве тебе не хочется лучше самой получить что‑нибудь? Ну, что‑то для себя?
– А это и есть для меня! – засмеялась Маргарита. – Самое лучшее, что я могу пожелать, это чтобы ты был свободен! Ты же мой друг, и я не хочу, чтобы ты вечно был на привязи. – Она на секунду замолчала. – Или по каким‑то правилам это запрещается?
– Что ты, таких правил нет, – тихо сказал Арнольд. Его шелестящий голосок захлебывался от возбуждения. – Нет правил, запрещающих такие желания.
– Ну, тогда выполняй то, о чем я прошу, – сказала Маргарита.
Она почувствовала, как у нее в голове вдруг поднялся маленький смерч, он крутился и крутился, в нем слышался голос Арнольда, запах осенних листьев и, как в калейдоскопе, мелькали пляшущие огни.
– Свободен! – раздался вдруг возглас Арнольда из самой середины этого смерча. – Свободен! Свободен! Свободен!
В руку Маргариты что‑то опустилось, и она увидела, что на ладони у нее снова лежит медное яйцо. Оно было открыто, и из него выглядывал выцветший бархат. Как только могла такая маленькая скорлупка вмещать столько счастья? Трепеща крохотными крылышками и крутясь так же, как крутился голос Арнольда в голове у Маргариты, из яйца выбиралась глиняная фигурка вороны.
Пальцы Маргариты крепко сжимали медную скорлупку, а Арнольд, превратившись в вихрь черных перьев, стал расти – сперва вырос вдвое, потом втрое. Его голос, как перезвон колокольчиков, звучал в ушах Маргариты. Потом с ликующим карканьем Арнольд взмахнул крыльями, вылетел в окно и был таков.
Маргарита сидела неподвижно, глядя в окно, и держала в руках опустевшее яйцо. Ее губы растянулись в широкой улыбке. Она ясно чувствовала, что поступила правильно, и ее саму переполняло ощущение счастья, словно это она до сих пор томилась в медном яйце под спудом однообразных желаний, как будто ее выпустил на свободу Арнольд.
Наконец она все же поднялась и сняла с подушки оброненное Арнольдом черное блестящее перышко. Маргарита завернула его в выцветший бархат, положила в медное яйцо, а яйцо снова завинтила.
В сентябре в соседнем коттедже поселилась семья с мальчиком одних лет с Маргаритой. Его звали Арнольд. Маргарита очень этому обрадовалась, и, к удивлению родителей, они с Арнольдом сразу стали закадычными друзьями. Как‑то зимой Маргарита показала приятелю медное яйцо и ничуть не удивилась, что перо, которое она все еще в нем прятала, оказалось точь‑в‑точь такое же черное, как волосы ее нового друга.
Арнольд погладил пальцем перо, улыбнулся ей и сказал:
– Когда‑то у меня было одно желание…
Действие следующего рассказа разворачивается в той же части штата Онтарио, что и в истории про Арнольда, только немного южнее. Как и в предыдущем рассказе, никого из героев в действительности не существовало, но ферма, куда приезжает в гости Лиз, – есть. На этой ферме моя невестка Джейн прожила много лет. Там есть и старый сарай на холме, в котором Лиз обнаруживает, что не только люди умеют музицировать.
Когда я перечитывал этот рассказ, готовя его для публикации в данном сборнике, я сообразил, что, пожалуй, именно здесь я впервые вывел людей‑животных, которые впоследствии появляются во многих моих книгах, таких, например, как «Trader», «Someplace to Be Flying» («Покинутые небеса»), «Forests of the Heart».
Деревянные кости
– Вот только этого мне и не хватало, – проворчала Лиз.
Она стояла перед домом дяди, глядя на загроможденный всяким хламом двор. Ну и свалка! Перед ней красовались груды розовых изоляционных лент, автомобиль с оторванной дверцей, висящей на одной петле, ржавые инструменты и обломки досок, разбитый грузовик, свертки пенополистирола, старая ванна – все, что когда‑то было необходимо мастеру по ремонту, а потом оказалось брошенным под открытым небом.
Ее дядюшка Том Бохей занимался ремонтом всякого рода техники и работал дома на своей ферме, раскинувшейся прямо у большого озера Ридо. Озеро лежало в ста ярдах от заднего двора фермы, которую дядюшка сейчас тоже ремонтировал. Собственно, с этим ремонтом он возился уже два года, с тех пор как старый фермерский дом на холме сгорел. Дядя решил, что проще будет отремонтировать большой коттедж под холмом, чем отстраивать ферму заново. По мнению матери Лиз, для других дядя работал лучше некуда, а когда дело касалось его самого, особого рвения не проявлял.
Значит, подумала Лиз, лето она проведет все равно что на свалке металлолома. Лиз казалось, что она стоит среди декораций к фильму «Сэнфорд и сын», только здесь было еще безотраднее. Никаких признаков города поблизости, ни магазинов, ни кафе, ни торговых центров, ничего хоть сколько‑нибудь интересного. Пастбища, заросли кустарника и каменистые склоны холмов. На выгоревшем лугу, расположенном между дорогой, ведущей к ферме, и холмом, сосед пасет коров. Так что, выйдя за пределы двора, смотри в оба, чтобы не вляпаться в коровью лепешку.
Блеск, а не место!
– Нет, правда, только этого мне и не хватало, – повторила Лиз.
– Чего тебе не хватало? – спросила ее двоюродная сестра, подошедшая сзади.
Стоявшие рядом девочки являли собой полную противоположность друг другу. Длинные темные волосы Энни Бохей были зачесаны назад, перехвачены и закручены в хвост. Большие карие глаза на округлом лице делали ее похожей на сову. Она любила мешковатые джинсы, спортивные туфли и футболки, все это отнюдь не красило ее пухлую фигуру. В отличие от нее, Лиз была худощавой и поджарой, джинсы туго обтягивали ее бедра, на футболке, открывавшей плечи, красовались череп с разинутым ртом и название группы «Мотли Крю», наряд довершали черные кожаные сапоги с узкими оббитыми носами, а короткие светлые волосы торчали в разные стороны.
– Не хватало всего вот этого! – ответила она, обводя рукой двор.
– Да брось! – отозвалась Энни. – Не так уж тут плохо.
«Возможно, и неплохо, если ничего лучшего ты даже не нюхала», – подумала Лиз, но тактично промолчала. В конце концов, она отправлена сюда на все лето. Незачем восстанавливать кузину против себя – кто знает, может, в предстоящие три месяца она будет единственной из сверстников, с кем ей придется общаться.
Вчера Энни показывала Лиз их владения. Они обогнули лесистый мыс, вдающийся в озеро, и вышли на песчаный пляж; купаться можно было и у причала возле дома, но там мешал каменистый берег. Потом они поднялись на вершину холма, которую Энни прозвала Луной. «И впрямь Луна», – подумала Лиз, когда они взобрались наверх. Широкая верхушка холма была плоская, выложенная известняком, белым, как мрамор, ручьи образовали здесь запруды, а вокруг площадки рос можжевельник и склонялись яблони, так что она и в самом деле казалась каким‑то заоблачным местом.
С «Луны» они спустились по другому крутому склону к коровьей тропе, ведущей к дому. Однако когда тропа подошла к дороге, Энни не повернула домой, а направилась в другую сторону – к старой заброшенной ферме, по дорожке, вьющейся между пастбищами. Там и сям на их пути громоздились заржавевшие останки брошенной сельскохозяйственной техники, торчали еще не рухнувшие в траву дворовые постройки и сараи. Эти клетки из деревянных выгнутых ребер, поднимавшиеся высоко над землей, казались не привыкшей к таким зрелищам горожанке Лиз скелетами каких‑то древних чудовищ.
По обе стороны дороги в скошенной траве темнели коровьи лепешки и, словно стойкие солдатики, вытягивались вверх прямые стебли чертополоха. На вершине холма, где в тени раскидистых деревьев тропка сливалась с дорогой, стоял старый амбар, сохранившийся за все эти годы почти целым. Фундамент у него был каменный, а стены, сложенные из бревен, стали серыми от непогоды.
Внутри амбара в одном конце пол был настлан из досок, в другом застелен охапками сена. Здесь царил таинственный полумрак. Свет проникал сюда только через щели в стенах, где были оторваны доски, и от этих неожиданных снопов солнечных лучей тени в углах казались еще гуще. Лиз почувствовала, как манит ее эта таинственность, и в то же время ощутила странную тревогу.
С вершины холма девочки спустились прямо к озеру и по берегу вернулись домой. На этом путешествие закончилось.
Пока они все осматривали и лазили повсюду, Лиз сама удивлялась, как ей весело и интересно, но вечером, когда после ужина она выглянула в окно и увидела темные поля – а за городом тьма всегда особенно густая, – Лиз вдруг поняла, что вот и точка! За один день она обошла и увидела все, что можно было увидеть. Чем же она будет заниматься еще три летних месяца?
Ведь ей суждено проторчать здесь все лето! Ее выбросили сюда, как вышвырнули под открытое небо старые машины, ржавеющие на холме.
Последние несколько лет Лиз жилось все хуже и хуже. Когда ей было двенадцать, от них с матерью в самый канун Рождества ушел отец, и два года они о нем ничего не слышали. Сперва они даже почувствовали облегчение после его ухода – по крайней мере, кончились драки и скандалы, но потом мать Лиз начала выпивать и водить к себе приятелей – каждый выходной нового, так что Лиз приходилось все чаще ночевать у друзей или просто бродить по улицам, – домой идти не хотелось.
А потом мать устроилась на работу в гостиницу в Банфе.
– Это же только на лето, – объясняла она Лиз. – Конечно, я понимаю, тебе это кажется не слишком справедливым, но, что поделаешь, я не могу взять тебя с собой, тогда мы растранжирим все, что я надеюсь заработать нам на зиму. А сейчас ты пока поживешь у тети Эммы. Хорошо?
В свои четырнадцать лет Лиз давно поняла, что никаких прав у нее нет и возражать не приходится. Чего уж тут возражать, если накануне вечером она слышала, как мать жаловалась своему очередному бой‑френду:
– Ну куда ее девать, ума не приложу! Она теперь ничего слушать не желает, и я прямо не знаю, что с ней делать! А у меня ведь и своя жизнь есть. Или, может, я не права? Как ты считаешь?
Бой‑френд, естественно, заверил ее, что она права:
– Ладно, бэби! Давай выпьем. Мать, значит, права.
Слышать такие слова было обидно. И нечего притворяться, что Лиз на это наплевать. Но по крайней мере, она не разревелась.
«Только на то и надежда, что дальше жизнь будет лучше, – думала Лиз, стоя рядом с кузиной во дворе фермы. – Но если и дальше так пойдет, с меня хватит! Я больше не выдержу».
В глазах у нее отчаянно защипало, но она заморгала изо всех сил и не дала выступить слезам. «Раскисать нельзя!» – сказала она себе, поворачиваясь к Энни.
– Так чем ты собиралась заняться? – спросила она кузину.
Энни показала на кучу свеженарубленных дров.
– Вот – папка просил сложить их в поленницу. Поможешь?
У Лиз упало сердце, но она продолжала улыбаться. Конечно поможет. Ведь они топят этими дровами плиту, готовят на ней и обогревают зимой жилье. Только кому охота так жить?
– Ясно помогу, – воскликнула она. – Это даже здорово! – Голос ее звучал достаточно бодро, но выражение лица говорило: «Лучше не придумаешь! Все равно что о стенку головой биться!»
По вечерам делать было совершенно нечего. Телевизор на ферме оказался маленький, черно‑белый, он стоял в спальне дяди и тети. Если хотелось что‑нибудь посмотреть, приходилось сидеть у них на постели, а Лиз это, сказать по правде, было не по вкусу, хотя Энни, по‑видимому, ничего не имела против. Ну понятно, они же ее родители. Лиз привезла с собой кое‑какие кассеты, но одна колонка музыкального центра была сломана, и усилитель работал только на один канал. Да, впрочем, ни Бон Джови, ни Ван Хален здесь никого не интересовали, не говоря уж о хеви‑метал.
Настоящей музыки они тут и не слышали.
В тот вечер, вдоволь налюбовавшись на стенку, Лиз заявила, что хочет пойти прогуляться.
– По‑моему, ты это зря задумала, – начала возражать тетка.
– Дай девочке развеяться, – перебил ее дядя. – Что с ней может случиться? Главное, не сворачивай с дороги! – предостерег он Лиз. – За городом быстро темнеет, ты к этому не привыкла, запросто можешь заблудиться.
– Я буду осторожна, – заверила его Лиз, готовая обещать что угодно, лишь бы вырваться из дому хоть на несколько минут.
«Запросто можешь заблудиться», – вспоминала она слова дяди, стоя на пороге. Еще бы! Вон какая тут уйма всяких дорожек, куда ни поверни – новая. И здесь и впрямь темно! Стоило ей выйти со двора, освещенного фонарями, как ночь обступила ее со всех сторон. Луна не светила, звезды скрывались за тучами, так что почти ничего не было видно. Лиз стало не по себе, и по спине у нее пробежал холодок.
Она оглянулась на ярко освещенную ферму; сейчас та не казалась ей такой уж отвратной. Наоборот, дом выглядел даже уютным. Лиз уже готова была вернуться и взобраться на сиденье ржавого автомобиля с оторванной дверцей, но вдруг послышались странные звуки. Что это?
Она медленно подняла глаза и увидела проблески света на вершине холма. Светился амбар. На фоне ночной темноты он казался бледно‑желтым пятном. И звуки, услышанные Лиз, доносились оттуда. На скрипке наигрывали что‑то, отдаленно напоминающее музыку кантри, но звучала она совсем не так, как кантри‑напевы в исполнении какой‑нибудь крутой группы, разодетой в костюмы, украшенные блестками.
Сразу забыв о недавних страхах, одолеваемая любопытством Лиз заспешила по ведущей вверх тропинке, пока не очутилась у амбара. Идти приходилось осторожно, не отрывая глаз от земли, чтобы не наступить на коровью лепешку. Звуки скрипки раздавались здесь громче и, казалось, заражали непонятным весельем.
Когда Лиз подошла к самому амбару, ее охватила тревога. Кто мог среди ночи наигрывать на скрипке в старом амбаре? Было в этом что‑то пугающее. Но раз уж она сюда добралась…
Лиз поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть в щель, и замигала от удивления. Старый амбар внутри совершенно преобразился. Керосиновая лампа освещала ряды деревянных карусельных лошадок, прислоненных одна к другой вдоль стенки. Их лакированные бока блестели, головы склонились набок, будто они прислушивались к скрипке, нарисованные глаза, казалось, смотрели на Лиз. А спиной к ней, лицом к лошадкам сидел сам скрипач. На нем была мягкая черная шляпа с широкими полями, с которых свешивались две ленты – розовая и коричневая. А одежда состояла из сплошных заплат, и трудно было определить, какого она цвета.
На таком близком расстоянии, да еще при том, что в амбаре музыка звучала особенно гулко, создавалось впечатление, будто скрипач не один – их тут несколько. Лиз слышалось еще и какое‑то постукивание, и когда она пригляделась внимательней, обнаружилось, что скрипач ногой в ботинке отбивает такт по деревянному полу.
Когда музыка смолкла, Лиз не знала, как поступить – может, подойти поздороваться? Или продолжать слушать отсюда тайком? Уж больно здорово он играет…
Но тут скрипач обернулся, и все связные мысли вылетели у Лиз из головы. С его шляпы свешивались вовсе не ленты, а уши! У него были большие карие глаза, подергивающийся нос, выдающиеся вперед челюсти – мордочка кролика! У Лиз даже голова кругом пошла, так это было невероятно.
Она попятилась, чувствуя, что из горла у нее рвется крик, круто повернулась, бросилась бежать, споткнулась и упала. Пока она старалась подняться, на нее вдруг накатила черная волна, и все окружающее исчезло, будто кто‑то, повернув выключатель, погасил свет.
Когда Лиз открыла глаза, оказалось, что она лежит на траве перед домом дяди и кричит. Дверь распахнулась, из нее выскочили дядя с теткой.
– Там… там… – показывала Лиз на амбар, стоящий на холме, и пыталась что‑то объяснить, но теперь наверху было темно и тихо – звуков скрипки больше не слышалось. А как же она спустилась оттуда? Как оказалась здесь? Последнее, что она помнила, – это несуразная мордочка загадочного существа, которая ее так испугала.
Дядя ввел Лиз в дом. Энни и тетя уложили ее в постель. Лежа в комнатке, где они спали с кузиной, Лиз прислушивалась к спору дяди с теткой, доносившемуся снизу.
– Я тебе говорю, она наркоманка! А я этого терпеть не стану, – говорила тетя. – В моем доме наркоты не допущу! Я понимаю, Том, что она дочь твоей сестры, но…
– Да она просто чего‑то испугалась, – убеждал жену дядя. – Только и всего. Она же городская девчонка. Может, услышала, как ласка шевелится в кустах, а решила, что это медведь.
– С ней забот не оберешься. Не знаю, почему мы должны все лето любоваться на ее надутую физиономию.
– Потому что она – наша родня! – сердито отрезал дядя. – Вот почему! Родных нужно выручать.
Лиз прижала руки к ушам, чтобы не слышать их голосов. Стоило ей закрыть глаза, как перед ней всплыло кроличье лицо скрипача. «Я не наркоманка, – думала Лиз. – Выходит, я просто чокнулась».
В последовавшие затем дни Лиз ходила притихшая. Она старалась вести себя как можно примернее – улыбалась, помогала всем, чем могла. Уж больно она была напугана. Если дядя с теткой решат ее прогнать, они, ясное дело, не станут оплачивать ей обратную дорогу, придется добираться домой как хочешь. Они позвонят матери, а та придет в бешенство. Она и так часто грозила Лиз, что отдаст ее в интернат, раз дома с ней не справиться. И что тогда с ней будет, если этим кончится?
А еще у нее из головы не шел скрипач.
Он ее преследовал. Сперва, вспоминая встречу с ним, Лиз решила, что наткнулась на какого‑то психа, напялившего на себя маску, оставшуюся от Хэллоуина. Но его черты были слишком живыми – она чувствовала, что это действительно лицо, а никакая не маска, да и вся сцена в амбаре была такой реальной, хотя и в высшей степени странной, что Лиз не могла поверить, будто все ей привиделось. Ей так и слышались звуки скрипки, а образ того, кто играл на ней, стоял перед глазами.
Однажды, когда они с Энни взобрались на «Луну», ей показалось, что до нее снова долетают звуки скрипки, но когда она спросила Энни, не слышит ли та чего‑нибудь, Энни как‑то странно посмотрела на нее.
– Чего? – спросила Энни.
– Ну, будто кто‑то играет… на скрипке? Энни усмехнулась и заговорщически зашептала:
– Здесь в деревьях прячется огроменный старик – прямо медведь, от него так и разит болотной трясиной, он пиликает на скрипке и заманивает путников, любит грызть их косточки.
Лиз содрогнулась.
– Правда?
– Да ерунда, конечно, – покачала головой Энни. – Просто старожилы распускают всякие слухи. Бывает, кому‑то в здешних лесах слышится музыка – верней, кому‑то мерещится, будто они ее слышат. Об этом уже много лет болтают. А на самом деле просто ветер шумит в ветвях или свистит в дырках, что в стенах сарая.
– А эти старожилы никогда не рассказывали о бродяге‑скрипаче с головой кролика?
– Не болтай глупостей.
Но Лиз продолжала слышать звуки скрипки. А однажды, когда они были на озере, она заметила, что из‑за кедра за ними подглядывает большой кролик, и шкурка у него точь‑в‑точь того же коричневого цвета, как уши у скрипача. И глаза его неприятно напоминали человеческие. Он внимательно наблюдал за Лиз. И как будто что‑то замышлял.
Нет, она решительно спятила!
В конце концов Лиз больше не смогла это выносить. Через неделю после того, как она впервые увидела кролика‑скрипача, она дождалась, когда все улягутся спать, оделась и тихонько вышла из дома. Посмотрев на холм, Лиз увидела в щелях амбара желтый свет. Но музыки слышно не было. Закусив губу, Лиз начала подниматься на холм.
Дойдя до амбара, она долго стояла, чтобы унять громкий стук неистово бьющегося сердца.
«Все это дурь», – убеждал девочку разум.
«Да, – соглашалась она, – понимаю. Но я должна узнать все до конца».
Глубоко вздохнув, Лиз обошла амбар и, поравнявшись со стеной, выходившей на дорогу, вошла в дверь.
Все было так же, как той ночью, только скрипка не играла. Керосиновая лампа, подвешенная к стропилам, заливала амбар желтым светом. Так же стояли ряды карусельных лошадок, а скрипач в своих ободранных, заплатанных одежках сидел, положив скрипку на стоящий рядом с ним мешок с сеном. Его бесформенная шляпа валялась рядом со скрипкой. Длинным острым ножом он вырезал что‑то из дерева, поглядывая в ту сторону, где стояла Лиз, но не произносил ни слова.
Отведя глаза от ножа, Лиз с трудом сглотнула комок в горле. Теперь, стоя здесь, она не могла понять, зачем ее сюда принесло. На скрипаче была не маска. Это было его лицо. Дергающийся нос, косящие глаза.
– Что тебе от меня… нужно? – удалось наконец выдавить из себя Лиз.
Скрипач перестал вырезать.
– С чего ты взяла, что мне от тебя что‑то нужно?
– Я же вижу… ты меня преследуешь. Куда ни гляну, всюду на тебя натыкаюсь. Все время слышу твою скрипку.
– Ничего удивительного, – пожал плечами скрипач. – Я здесь живу. Почему бы нам не встречать друг друга?
– Но, кроме меня, тебя никто не видит.
– Может, просто не присматриваются как следует. Новые люди все такие.
– Новые люди? Человек‑кролик заулыбался.
– Так мы вас называем. – Его улыбка вдруг погасла. – Сначала здесь обитали только мы. С тех пор как вы сюда пришли, все изменилось.
– Как тебя зовут?
– Разве важно знать имя?
– Еще бы! А как иначе узнать, кто ты?
– Я сам знаю, кто я, и этого довольно.
Как ни странно, чем дольше они разговаривали, тем спокойней становилась Лиз. Словно она была во сне, где все принимают без вопросов. Самые диковинные вещи кажутся понятными. Она села на толстый широкий обрубок бревна напротив скрипача, ноги не доставали до пола, она постукивала пятками по дереву.
– Но как тебя называют другие? – спросила она.
– Какие «другие» – твои или мои?
– Все равно.
Скрипач долго молчал. Он вытащил кисет, свернул самокрутку, зажег ее. Когда он вынимал самокрутку изо рта, над головой у него вился голубовато‑серый дымок.
– Давай я расскажу тебе об одной девочке, – сказал он. – Она жила с родителями в городе. Отец однажды ушел от них и не вернулся. Она считала, что он ушел из‑за нее. Ее мать вбила себе в голову, какой эта девочка должна быть, и изо всех сил старалась заставить дочку походить на этот выдуманный образ, но ничего не получалось, и девочка горевала, что не получается тоже по ее вине.
Но она была упрямая, и хотя еще не знала, какой хочет стать, ей хотелось выяснить это самой, без чьих‑либо указок. Поэтому, когда ей говорили, как надо поступить, она делала наоборот. Она все время дулась и даже разучилась улыбаться. И все время в голове у нее сидели мысли о том, что она виновата. Совершенно ненужные мысли.
Они мешали ей, как гниль, которая, бывает, разъедает деревья. В конце концов эти мысли совсем ее извели, и от нее самой уже ничего не осталось. И тогда ее положили в ящик, закопали в землю, там она и лежит до сих пор.
Лиз смотрела на скрипача во все глаза. Холод сковал ей грудь, так что даже дышать стало трудно.
– Это… это ты про меня рассказываешь? – спросила она. – О том, какой я была и что со мной будет?
– Да нет, просто я вспомнил такую историю, – пожал плечами скрипач.
– Но я ничего не могу с собой поделать. Никто не хочет мне хоть чуть‑чуть помочь.
– Прежние люди – мои люди – помогали себе сами.
– Легко тебе говорить! Тебе же не четырнадцать лет, и никто тебя не учит, как жить. А у меня нет никаких прав.
– Права есть у каждого. Отвечай сама за то, что ты делаешь, а на все остальное не обращай внимания. Это не так‑то просто, но и не слишком трудно, привыкнешь, и будет само собой получаться.
– Но привыкнуть так тяжело.
– Я знаю, – сказал скрипач.
Лиз опустила взгляд на свои сапоги, словно пыталась понять, что это с ней происходит. Скрипач осторожно загасил самокрутку и положил окурок в карман. Поднял скрипку и начал играть.
И в его музыке Лиз столько всего услышала! Голос отца и голос матери. Голоса дяди и тети, голоса ее учителей. Голос полисмена, который обвинил ее в краже. Все они корили ее, твердили, что она скверная, и Лиз сама в это поверила и стала стараться такой и быть.
Но когда Лиз закрыла глаза и вслушалась в музыку внимательней, в голове у нее, словно волны, всплыли другие образы. Дядина ферма представилась ей местом, где встречаются два мира. Мир новых людей, ее мир, – и мир тех, кто жил здесь прежде. Первые здешние поселенцы – прежние люди.
То, что для мира новых людей лишнее, в старом мире находит себе место, объясняла музыка. И в здешней части старого мира хранитель таких находок как раз и