Публикация последнего тома «Истории англоязычных народов» – это не просто окончание очередного литературного труда Черчилля. Вместе с двухтомными произведениями о завоевании Судана и англо-бурской войне, двухтомной биографией отца и четырехтомной биографией 1-го герцога Мальборо, вместе с многотомными работами о двух мировых войнах образовалось внушительное (в двадцать пять томов) описание двухтысячелетней истории страны. Даже если оставить за скобками политическую деятельность автора, создание столь крупного исторического полотна представляется выдающимся достижением, а включая еще восемнадцать сборников речей о политических, военных и международных проблемах первой половины XX века, уместнее говорить о результатах труда исполинского масштаба.
Одной из отличительных особенностей многотомных работ Черчилля (за исключением лишь биографии лорда Рандольфа) стала последующая подготовка однотомных изданий. «История» также вышла в одном томе, правда, к печати его готовил уже не Черчилль. Инициативу проявили американцы – после кончины автора в 1965 году Dodd, Mead & Со. выпустило свою версию «Истории». Объем текста был сокращен примерно вдвое. Редактором стал известный американский историк Генри Стил Коммагер (1902–1998). Книга Черчилля под редакцией Коммагера выходила несколько раз, причем не только в США (Greenwich House —1983 год; Barnes & Noble Books —1994 год; Wing Books —1994 год), но и в Британии (Cassell & Со. Ltd. – 1965 год) и Канаде (McClelland & Stewart Ltd. – 1965 год).
В 1965 году Cassell & Со. Ltd. (Британия) подготовит сокращенное издание для молодежи. Несмотря на сделанные купюры, текст был распределен по двенадцати томам, которые вышли в 1965–1966 годах в двух сериях Blenheim Edition и School Edition.
Однотомное английское издание появилось только в конце 1990-х годов при участии кембриджского историка Кристофера Ли. Общий объем текста был сокращен на сорок процентов. Как впоследствии вспоминал сам Ли, эта работа, занявшая два года, носила «агонизирующий» характер. С момента первого издания прошло сорок лет, за это время трактовки по ряду эпизодов изменились, да и общий уровень осведомленности читателей возрос. Будь это другая книга, сомнительные куски попали бы под нож, но речь шла не о рядовом историческом сочинении. Речь шла о размышлениях государственного деятеля о прошлом своей страны и о том, каким это прошлое он хотел бы преподнести своим современникам и потомкам237. Однотомное английское издание вышло в 1998 году в Cassel & Со. и с тех пор выдержало несколько переизданий.
Материал и объем «Истории» оказался настолько обширным, что его хватило и на отдельные книги. Опыт вычленения глав для самостоятельного произведения для Черчилля был не нов. Так, на основе «Мальборо» была подготовлена книга «Бленхейм», описывающая военный триумф полководца. В случае с «Историей» темой для автономной публикации послужила история Гражданской войны в США. Эта идея пришла Черчиллю задолго до завершения четырехтомника. В начале июля 1939 года, сообщая о продвижении проекта Флауэру-старшему, он информировал издателя, что «про США и Канаду написано семьдесят тысяч слов, и история Гражданской войны представляет сама по себе небольшую книгу»238.
Такая книга (объемом сто одиннадцать страниц, не считая тридцати двух страниц иллюстраций) выйдет 23 марта 1961 года в Cassell and Со. Ltd. тиражом десять тысяч экземпляров. На следующий месяц будет сделана допечатка еще пяти тысяч экземпляров. «Американская Гражданская война» появится в США в том же 1961 году. Через пять лет эту книгу выпустит нью-йоркское издательство Apollo Books в мягком переплете. Из других публикаций следует отметить издания в Лондоне 1970-го, Индии 1978-го и Нью-Йорке 1985 года.
Помимо истории Гражданской войны в США, четырехтомник дал материал для вышедшей в Cassell and Со. Ltd. в ноябре 1964 года книги «Островная раса». В декабре 1964 и мае 1966 года были сделаны допечатки, и общий тираж был доведен до 42,5 тысячи экземпляров. В США «Островная раса» вышла в Dodd, Mead & Company тиражом в семь с половиной тысяч экземпляров. Нельзя не отметить также дешевое издание в серии Popular Edition (Cassell and Co. Ltd. – 1968 год) и двухтомное издание в мягком переплете (Corgi Books — 1968 год).
Еще одной книгой, появившейся на основании «Истории» и других работ автора, стал сборник «Герои истории» (три издания 1968 года), который включал биографии тринадцати выдающихся личностей: королей Альфреда Великого, Гарольда II Годвинсона, Вильгельма I Завоевателя, Генриха II Плантагенета, Ричарда II, Генриха V, Генриха VIII, королев Елизаветы I и Виктории, архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета (1118–1170), Жанны дАрк (1412–1431), президентов США Джорджа Вашингтона (1732–1799) и Авраама Линкольна, адмирала Горацио Нельсона, полководцев герцога Веллингтона и генерала Роберта Ли. В книге была и четырнадцатая глава. Нетрудно догадаться, кто стал ее героем. В последней главе издатели представили выдержки из автобиографии Черчилля «Мои ранние годы», а также цитаты из его речей в палате общин. Объем книги – сто девяносто две страницы, книга была украшена цветными иллюстрациями художника Роберта Маклина.
Последней и, пожалуй, самой необычной книгой, вышедшей под авторством британского политика, стала «Жанна д’Арк: Ее история, рассказанная Уинстоном Черчиллем» (Dodd, Mead & Со, 1969 год). Эта книга имела небольшой объем – всего сорок восемь страниц, плюс семнадцать иллюстраций художника Лоурена Форда. По мнению издателей, взятый из первого тома «Истории» рассказ об Орлеанской деве является «возможно, самой замечательной прозой, когда-либо написанной великим английским героем».
Не бесспорное утверждение, но сама публикация стала интересным и в определенной степени показательным явлением. Черчилль и в самом деле был очень высокого мнения о национальной героине Франции. «Я считаю ее победителем во всей истории Франции», – скажет он своей супруге в конце декабря 1938 года после завершения фрагмента о жизни Жанны д’Арк239. «Я всегда испытывал трепет перед ней», – признается Черчилль Бернарду Шоу в августе 1946 года. Ему нравился двухтомник Анатоля Франса (1844–1924) «Жизнь Жанны д’Арк», опубликованный в 1908 году. «Она и в самом деле является сияющей звездой», – заметит он Шоу240. Последний личный секретарь политика Энтони Монтагю Браун подтверждает, что для его патрона Жанна д’Арк была «величайшей героиней»241. В своей тетралогии Черчилль назовет в честь Орлеанской девы главу (из иностранцев такой чести удостоен только Наполеон), а величает он ее не иначе как «ангелом избавления, благороднейшей защитницей Франции, самой блистательной из ее героев, наилюбимейшей из ее святых». «Все солдаты должны читать ее историю и размышлять над словами и деяниями настоящего воина», – считал автор242.
Чем вызвана столь высокая оценка патриотом Британии французской девушки, возглавившей борьбу против английских захватчиков? Ответ на этот вопрос лежит в нескольких плоскостях. Черчилль и сам был лидером, вдохновившим граждан на борьбу с иностранными поработителями. У него было неоднозначное отношение к религии, но он верил в Судьбу, считая себя инструментом в ее руках и придерживаясь мнения, что призван спасти Отечество. Эти же черты он отмечал и в Орлеанской деве, для которой, правда, призыв «восстать, вооружиться, победить» носил подчеркнуто религиозный оттенок. На страницах своей книги Черчилль описывает, как внутреннему взору босоногой девушки в «бедной, далекой деревушке Домреми на краю Вогезского леса», пасущей овец и водившей коней путников на водопой, «явились посланцы Бога <…> сам святой Михаил повелел ей встать во главе освободительных армий»243.
При описании сцены благословения Черчилль акцентирует внимание на двух моментах. Первый – «огромная ответственность». Поначалу Жанна «испугалась» своего бремени. Но когда святой Михаил вернулся к ней «в сопровождении святой Маргариты и святой Екатерины, патронесс деревенской церкви, девушка повиновалась их приказу»244. Второе – когда являешься инструментом Судьбы, остается лишь повиноваться ей. При этом в понимании Черчилля не существенно, насколько неправдоподобной представляется миссия на первый взгляд. Описывая победы Жанны, он замечает: «Если это не было чудом, то оно должно было быть им»245. И если пришло время свершиться чуду, то так тому и быть.
Другой важной чертой Жанны д’Арк, чертой, имеющей принципиальное для Черчилля значение, является беззаветная преданность юной воительницы своей стране. В этом отношении можно обнаружить перекличку с образом Боудикки, про которую автор говорит, что «памятник ей на набережной Темзы напротив Биг-Бена напоминает нам о том суровом призыве победить или умереть, который прозвучал в веках».
Сравнение с Боудиккой интересно тем, что указывает на третий пласт, привлекавший внимание Черчилля к Орлеанской деве. Обе женщины восстали против иноземных завоевателей, вдохновили народ на борьбу, одержали победу и переломили ход истории, но добились всего этого, принеся на алтарь свою жизнь. Еще со времен повествования о войне в Судане в конце XIX столетия Черчилль демонстрировал уважение к историческим персонажам, поднявшимся на борьбу, но павшим в ее горниле.
Сама тема падения также привлекает внимание британского автора, рассматривающего гибель Жанны д’Арк в свете благородного и трагичного противостояния личности и массы. Двор и клир быстро поняли, что Жанна «служит не столько церкви, сколько
Богу, и не столько орлеанской партии, сколько Франции». Она стала неуправляема и начала представлять угрозу для «влиятельных групп», которые не преминули отвернуться от нее. Последовало предательство, плен, после чего в течение года «ее судьба висела на волоске, тогда как неблагодарный и беспечный Карл не ударил пальцем о палец, чтобы спасти» свою подданную. В стране не может быть двух королей, а Жанна стала сама «словно воплощать славу Франции». Ее судьба была предрешена, но ее слава оказалась неподвластна предавшим ее соотечественникам и казнившим ее англичанам. Покинув грешную землю, она возродилась, как святая.
Был и четвертый фактор, возвышавший французскую героиню над другими великими людьми. Ее отличала не только «непобедимая отвага», но и «бесконечное сострадание, добродетель простоты и мудрость справедливости». Именно эти качества и определили ее место – «настолько высоко стоящей над обычным человеческим уровнем, что равного ей не найти во всей многовековой истории Франции». В представлении Черчилля, Жанна была «воплощением естественной добродетели и доблести человеческой расы», став «образцом беспримерного совершенства»246.
После рассмотрения отношения Черчилля к Орлеанской деве, которое стало темой для отдельной публикации, самое время завершить описание истории создания тетралогии и перейти к анализу этого труда, отметив как его несомненные достоинства, так и имеющиеся слабости. Начнем с последних.
Чем дальше продвигалась работа над книгой, тем больше становился перечень привлекаемых специалистов. Помимо Карсона, в августе 1955 года к проверке «Истории» подключился знаток правления Тюдоров историк Джоел Харстфилд (1911–1980). В апреле 1956 года в проекте принял участие известный кембриджский историк Джон Гарольд Пламб (1911–2001). Главы, посвященные Индии, проверял Арчибальд Патон Торнтон (1921–2004), впоследствии член Королевского общества Канады, а в начале своей карьеры лектор Университета Абердин. В октябре для проверки глав викторианского периода был приглашен молодой историк из Оксфорда Морис Шок (род. 1926) – позже он будет занимать посты вице-канцлера Университета Лестера и ректора колледжа Линкольна в Оксфорде. Своей супруге Черчилль писал, что мистер Шок, «очень милый молодой человек», «значительно помог мне с главами про Гладстона и Дизраэли»247.
Черчиллю также помогала плеяда талантливых историков: профессор истории Университета Ливерпуль и президент Исторической ассоциации в 1973–1976 годах Алек Реджинальд Майерс (1912–1980), специалист по истории XVII столетия Дональд Хен-шоу Пеннингтон (1919–2007), Джон Стивен Уотсон (1916–1986), специалист по Викторианской эпохе Эйза Бриггс (1921–2016), американский историк, один из первых биографов Франклина Рузвельта Фрэнк Барт Фрайдл-младший (1916–1993), а также специалист по истории США Молдвин Аллен Джонс (1922–2007), будущий профессор в Университетском колледже Лондона. К написанию книги был привлечен и секретарь Черчилля Энтони Монтагю Браун, который написал главу про подъем Германии в XIX веке, удостоившуюся высокой оценки корректора Вуда248.
Морис Эшли считает, что даже представленный перечень, несмотря на всю его солидность, является неполным249. Это подтверждают и современные исследователи, указывая, что Алан Ходж обращался к специалистам, имена которых не только не сохранились, но и большинство которых никогда не встречались с автором лично.
Результатом работы с анонимными авторами стало то, что их труд не был отмечен благодарностью. Не были отмечены также Эшли, Баллок, Броган и Торнтон. Подобное отношение не могло не породить недовольства. Неприятный осадок у некоторых служителей Клио остался и после того, как их рекомендации, советы и предложения не были учтены и приняты250.
Активное обращение к экспертам связано с еще одной особенностью. В свое время – в 1931 году, когда в свет вышел последний, пятый, том монументального труда Джулиана Стаффорда Корбетта (1854–1922) и Генри Джона Ньюбсшта (1862–1938) «История Великой войны: военно-морские операции», – Черчилль в одной из своих статей того периода для Daily Telegraph отметил, что эту книгу трудно отнести к «вдохновляющим произведениям». По его мнению, она «отталкивала не только большим количеством технических подробностей, но и тем фактом, что стала результатом совместной работы множества авторов». Текст прошел основательное согласование с ключевыми участниками описываемых событий, результатом чего стала «своеобразная официальная амальгама», не похожая ни на «четкое, бесстрашное повествование», ни на «честное и проработанное аналитическое исследование великих споров и обсуждений»251.
Теперь Черчилль сам попал в ловушку коллективного труда. Сегодня трудно сказать, какие именно куски и в каком объеме написаны специалистами, а какие принадлежат автору. Не проясняет ситуацию и тот факт, что Алан Ходж, державший в своих руках все нити и отвечавший за общую координацию, уничтожил множество черновиков252.
Из тех документов, которые сохранились, можно сделать вывод, что наибольшее внимание Черчилля в 1950-х годах было уделено периоду до 1714 года. Это те самые главы, в написании которых он принимал активное личное участие в конце 1930-х. Падение интереса к последующим периодам (за исключением наполеоновских войн и гражданского противостояния в США), растянувшимся почти на два тома, связано с вполне объективным фактором – возрастом автора. На девятом десятке непросто постигать новое и переделывать старое. Неслучайно, даже перерабатывая отдельные куски, Черчилль обращался к покрытым пеленой прошлого монографиям. К тому же труду Грина, который лежал на его кровати. Эта книга была ровесницей автора, и в 1950-е годы цитаты из нее уже нечасто встречались в трудах молодых историков.
Профессор Питер Кларк, подробно изучавший вопросы создания тетралогии, указывает на еще одну причину, которая сказалась на падении авторского интереса к тексту последних двух томов. В близком окружении Черчилль не раз повторял, что завершение книги не составит для него большого труда. Он будет выпускать по тому ежегодно, в спокойном режиме выполнив свои обязательства перед издателями. Но в реальности то, что представлялось размеренной творческой прогулкой, превратилось в стремительный бег с препятствиями253. Если судить по предисловиям, то временной промежуток между завершением первого и второго тома составил меньше восьми месяцев, второго и третьего – три с половиной месяца, третьего и четвертого – полтора месяца. Согласитесь, даже для более молодого автора это были довольно жесткие сроки. Стоит ли удивляться, что третий и четвертый том удостоился гораздо меньше авторского участия, чем предыдущие.
Неоднозначным выглядит и подключение автора. Дикин считал, что его патрон тешил себя иллюзией, будто его собственные незначительные правки представляют большую ценность. По его мнению, Черчиллю «не хватало энергии для обработки огромного количества материала» и он «не способен уловить ритм повествования». Черчилль тоже признавал, что он уже не тот. Показывая друзьям главы про Вильгельма Завоевателя, он с сожалением отмечал, что «сейчас уже не может так писать». Он жаловался на «постоянную слабость», «отсутствие физической энергии» и нежелание заниматься чем-либо254.
Особенно сильно перечисленные ограничения сказались на последних двух томах. Эшли считал третий и четвертый тома более удачными и «привлекательными для чтения». Свою позицию он объяснял тем, что в них описаны события и личности, представлявшие для автора гораздо больший интерес, чем древняя история или Средневековье255. С этим доводом трудно спорить, особенно когда речь заходит о наполеоновских войнах или Гражданской войне в США, не говоря уже о Мальборо, эпоха которого рассмотрена в начале третьего тома. Но в остальном Эшли выдает желаемое за действительное. Именно в последних двух томах, не считая указанных эпизодов из истории США и грандиозной персоналии Наполеона, личное участие Черчилля в работе над книгой носило отстраненный характер.
Слабость третьего и четвертого томов, или, если сказать более деликатно, выявленные отличия, наводят на мысль, что поставленная в 1932 году цель идеологического и исторического обоснования полноценности англо-американского союза не была достигнута. Черчилль ссылался на «общий язык, похожие законы и процессы, приведшие к формированию двух наций и позволившие заложить уникальную основу для нашего сплочения и сотрудничества»256. Комментируя это высказывание, Морис Эшли считает, что, упоминая «общий язык, законы и процессы», Черчилль рассуждал в плоскости памятных и хорошо ему знакомых еще со школы эпизодов – подписания Великой хартии вольностей, подготовки Петиции о правах, проведения Славной революции 1688 года. Оставляя за рамками литературу и искусство, он концентрировался на близких ему областях политики и войны257.
Описание американской истории передает авторские мысли, некоторые из которых выражены с афористичной четкостью: «В Соединенных Штатах политики всегда вызывали у одних фанатическую преданность, а у других – резкую антипатию, и порой эти чувства преобладали над всякими другими соображениями»258. Но в целом, ни в войне, ни в политике Черчиллю не удалось показать единения. Да и с литературной точки зрения нашего героя подвела реализация. Последний том, который должен был продемонстрировать союз Британии и США, превратился в параллельное описание истории двух стран с точками пересечения в противостоянии друг с другом. К тому же историю США Черчилль интерпретировал неверно. По мнению профессора М. Вайдхорна, автор ошибался, отводя Британии исключительное влияние на создаваемое в конце XVIII столетия на американском континенте новое государство. Он просто «не понял американскую цивилизацию», которая опиралась не столько на британские, сколько на европейские ценности; а впоследствии США отказались даже от них, пойдя своим курсом259.
На то, что поставленная цель так и не была достигнута, обратили внимание уже современники автора, правда, не все из них увидели в этом негативную сторону. «Не знаю, следует ли нам радоваться или, наоборот, расстраиваться в том, что Черчиллю не удалось написать книгу, которую он намеревался написать, книгу, которая позволила бы улучшить англо-американское взаимопонимание», – замечал Морис Эшли260. Возможно, произведение стало от этого только лучше? Явное обоснование конкретной идеи с рассмотрением всех фактов через призму заданного императива не всегда идет на пользу творческому результату, часто приводя к схематизму и упрощениям.
Завершая англо-американскую тему, отметим, что неудача в реализации первоначального замысла объяснялась не только физической и интеллектуальной усталостью автора. Свое влияние на результат оказали и более глубокие факторы. Во-первых, патриций Черчилль не слишком подходил для описания общества, изначально построенного на чуждых британской аристократии принципах. Во-вторых, против него выступило время. Права была Марина Ивановна Цветаева (1892–1941), заметив однажды, что «успех – это значит успеть». Черчилль, за которым закрепилась репутация «молодого спешащего человека», всегда торопился. Но в случае с последним произведением стремительное время обогнало его. Он начал работу над книгой слишком рано, а завершил – слишком поздно. Когда в начале 1930-х годов у него появился замысел нового сочинения, он не был готов к его осуществлению. Не был готов как физически – написание «Мальборо» отнимало все время и силы, так и ментально – он просто не созрел для убедительного обоснования необходимости укрепления англо-американского сотрудничества. Понимание того, насколько важным для его страны станет объединение сил с прежней колонией, придет к Черчиллю позже, в годы войны. Когда же тетралогия будет завершена и начнется ее публикация, момент также окажется упущенным. Многое изменилось за прошедшие двадцать лет: изменилось место Британии в мире, изменилось место США, изменился характер их взаимоотношений, в которых больше не было места паритету. Поэтому из кузнеца союза англоязычных стран труд Черчилля превратился в панегирик величия Британской империи, а за самим автором еще больше закрепилась репутация империалиста – последнего среди фигур подобного масштаба в британской истории.
В своей книге Черчилль открыто придерживается концепции величия Британии, которая представлена главным защитником гражданских свобод и прогресса. При этом автора не смущает, что для восхваляемой им борьбы за свободу и распространение прогресса его страна нередко обращалась к жестокой колониальной политике. Он рассматривает колонизацию, как двигатель прогресса. «Взгляд Цезаря пронзал века, и там, где прошли его легионы, обустраивалась цивилизация», – пишет автор261.
На примере Цезаря Черчилль придает универсальный характер выдвигаемой системе ценностей. Но в целом, колонизация других стран представляется ему оправданной только в тех случаях, когда реализуется британскими политиками. Для остальных – это уже порабощение и диктатура. Даже высоко чтимому им Наполеону, наводящему военными методами порядок в Испании, достается в этой связи. Ведь не понял же император французов жителей Пиренейского полуострова, которые «предпочитали неуправляемость собственного правительства рациональному правлению, навязанному извне». Чем отличается Индия от Испании, Черчилль не поясняет, но в отличие от французского императора, притеснявшего испанский народ, британские колонизаторы принесли на субконтинент блага современной цивилизации, подведя черту под индийским «кровопролитием, тиранией и анархией». В своей апологии британского империализма Черчилль доходит до настоящей софистики, находя утешительные слова даже для такой неприглядной стороны этого движения, как рабство. «Большая часть рабов, – заявляет он, – адаптировались к условиям своей жизни, которые, хотя и выглядели одиозно, в физическом отношении представлялись менее жестокими, чем у африканских варваров»262.
По мнению Джона Пламба, акцент на Британской империи и многовековой британской истории составляет главную ценность написанного Черчиллем четырехтомника. В своей рецензии для Daily Telegraph, подготовленной после публикации третьего тома, Пламб отмечал, что «это произведение останется в истории; оно останется не потому, что написано сэром Уинстоном, оно останется из-за присущих ему положительных свойств <…> и в еще большей степени оно останется потому, что отражает мысли и чувства англичан о своем прошлом, выраженные в момент зенита их империи»263.
Восторженная оценка Пламба была одним из многих голосов, прозвучавших в хвалебном хоре рецензентов. Дж. П. Тэйлор преподнес первый том, как «одно из самых мудрых, самых увлекательных из когда-либо написанных сочинений на историческую тему», в Baltimore Sun книгу Черчилля назвали «настолько же драматичной, благородной и трогательной, как и все созданное этим автором», a New York Times расценил последнее сочинение британца, как «наследие человека, обладающего сверхчеловеческой энергией и величайшей интеллектуальной мощью»264. Вряд ли подобное единодушие было связано лишь с положительными чертами обсуждаемого произведения. Пройдя за двадцать лет путь от заднескамеечника палаты общин в момент начала работы над книгой до национального героя во время ее публикации, Черчилль второй половины 1950-х годов уже сам начал превращаться в миф, окруженный почитанием, любовью и преклонением. Со временем запах фимиама стал улетучиваться и место дифирамб занял анализ.
Хотелось бы написать, что анализ был благожелательный, но больше похоже на то, что он стал критическим. Например, Норман Роуз назвал четырехтомное произведение Черчилля «разновидностью пастиша»; Рой Дженкинс счел его «не самым лучшим результатом литературной активности Черчилля»; Поль Эддисон сказал о нем, как о «внешне производящем впечатление, но, по сути, одним из наименее успешных» сочинений автора; Манфред Вайдхорн заявил, что четырехтомник, хотя и представляет собой «огромное эпическое повествование о Британии», «остается слабой и вызывающей раздражение работой»; и даже упоминаемый выше Дж. Пламб указал на «игнорирование экономической, социальной и интеллектуальной истории», а также на недостаток рассмотрения «рабочего движения и промышленных технологий»265.
На самом деле Черчилль показывает развитие и влияние идей, правда, в основном ограничиваясь эпохой Ренессанса с ее «идеалом разносторонне развитого человека» и попытками «примирить античные идеи с христианским учением», которые в итоге превратились в Реформацию. Есть у Черчилля и упоминания интеллектуальных исполинов, например идеолога прерафаэлитов Джона Рёскина (1819–1900) – «личности пророческого склада», которая «окидывая взором викторианский пейзаж, тщетно искала среди него зачатки» братства мастеров Средневековья с их «гармоничным созданием произведений искусств». Затрагиваются на страницах «Истории» и отдельные произведения. В частности, «Происхождение видов» Чарльза Дарвина (1809–1882). Черчилль прочитал труд Дарвина еще во время службы в Бангалоре. Описывая это произведение спустя полвека, он заметил, что «теория эволюции с ее акцентом на выживании самых приспособленных видов явилась мощной поддержкой викторианскому оптимизму».
Из всех произведений англоязычной литературы Черчилль подробно рассматривает лишь одно – бестселлер Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) «Хижина дяди Тома». В начале 1930-х годов он подготовил пересказ этого романа. Теперь же он решил произвести его разбор, который сам по себе заслуживает отдельного внимания. Признав «откровенно пропагандистский» характер произведения, он анализирует, какие средства были использованы автором, чтобы взбудоражить читателей. Вместо утомительных рассуждений и вялой фабулы, вместо фантастичных небылиц и искусственных поворотов сюжета, Бичер-Стоу сделала ставку на перечисление «простых и ярких эпизодов, характерных для системы рабовладения»: разрушение домашнего очага, разлучение супругов, продажа детей и отрыв младенцев от материнской груди, «беспорядочная продажа рабов с молотка после смерти доброго хозяина», «бессилие добродетельного рабовладельца и жестокость порочного», ужасы на плантациях, насилие над молодыми рабынями и прочие бесчинства, бесстыдства и мерзости, что наблюдались в «цивилизованном, образованном, современном христианском сообществе». Отмечая, что все эти факты были представлены в книге с «большой художественной выразительностью», Черчилль резюмирует: «Такая пропаганда имела сокрушительную силу»266.
Если же говорить о самом Черчилле, то насколько ему интересна история великих личностей, военных баталий и политических перипетий, настолько же он спокоен к истории идей, общественных тенденций и социальных изменений. Отсюда в его произведении незаслуженно мало внимания уделено ученым, писателям, философам – многим выдающимся представителям своих эпох, сыгравшим важную роль в создании той великой Британии, о которой автор неоднократно упоминает и образ которой хотел оставить у читателя. Отчасти подобный перекос в изложении был связан с консерватизмом, отчасти – с характерным для Черчилля недоверием к идеям, теориям и идеологии. Штудируя многовековую летопись британской истории, он поражался, «сколь легко честные люди могут убедить себя в правоте любого дела». Поэтому, когда сталкиваешься с решением насущных политических проблем, например касающихся геополитики, «отвлеченные воззрения часто должны отступать перед фактами международной обстановки»267.
Кроме того, Черчилль остается верным своему классу. Еще в молодые годы он занялся улучшением социальных условий британских рабочих. Но только молодыми годами его деятельность на ниве социального законотворчества и ограничилась. Он всегда считал, что страной правит элита, не допуская мысли, что высшее руководство может являться инструментом выбравших его масс или определяемых и формируемых этими массами общественных процессов. Устремив свой взор ввысь, Черчилль не смог увидеть то, что было внизу, и во что на самом деле для обычных граждан в той же викторианской Англии преломлялась свобода, о которой он говорил так много. Насколько бесправной и бессильной оставалась большая часть населения, неспособная преодолеть жесткие социальные барьеры, насколько надменен был высший свет, не допускавший в свои ряды чужаков, а по сути тех, кто просто не имел длинного шлейфа титулованных предков.