Номинация «Малая проза»
Подноминация «Любовь»
Отрывок из второй части романа «Распад»
Метрах в трёхстах от дачи, в окружении ив и сосен, находился пруд. Он был изумительно красив, особенно в предзакатную пору, когда солнце, опускаясь, ложилось на воду колышущейся дорожкой, а сама вода темнела от отражавшихся в ней берегов, деревьев и плывших над прудом облаков.
В такой именно предвечерний час, ласковый, тихий и прозрачный, с запахом разогретой хвои, услышал Игорь её смех. Анджела в купальном костюме, вся в каплях воды, маняще смуглая и стройная, стояла на берегу и смеялась. Потом она вытерлась полотенцем и неторопливо, весело переговариваясь, направилась к подружкам, сидевшим чуть выше на берегу, – и так грациозно, легко и маняще она шла, что в сердце Игоря желанием отзывался каждый ее шаг, и все мужчины на пляже смотрели только на неё. А она как будто не замечала. Анджела привыкла к их обожанию, к их жадным, бесстыдным, плотским взглядам, все они, казалось, были ей безразличны. Недостойны её красоты.
Девушки переоделись и пошли вдоль берега. Они смеялись и о чём-то своём говорили, а Игорь видел только её ноги, её фигуру богини и черные волосы, что бились, как черные бабочки на ее бархатных плечах. Она удалялась – судьба удалялась. Игорь, чтоб не упустить судьбу, пленником побрел за ней, волоча в груди навечно пронзённое сердце. Преодолев робость, он догнал её.
– Идёт она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.
Куда ты несёшь, сигирийя,
агонию певчего тела?»
От волнения голос его слегка дрожал. Кто-то из девочек хихикнул. Но она обернулась и улыбнулась, ободряюще, даже ласково – в её тёмных глазах отражался лучистый свет взошедшей луны и ночи, жемчужные зубы на миг сверкнули из-под коралловых губ – больше Игорь ничего не разглядел тогда, но сильнее всего его поразило, что она тоже ответила стихами.
– Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?
– Вы тоже знаете Лорку? – Игорь почти успокоился и обрадовался – на глазах его свершилось чудо.
– Я наполовину испанка, – гордо сказала она. Голос у Анджелы был необыкновенный, сладостный. Он один, даже если бы Анджела была невидима, должен был пробудить неистовое желание.
– А как вас зовут, испанка?
– Анджела.
– Какое красивое имя. В самом деле испанское.
– Нет, – рассмеялась она, – не испанское. Это мама назвала меня так, назло дедушке. Он хотел назвать меня Машей.
Подруги Анджелы постепенно разошлись. Они гуляли вдвоем по тихим и тёмным улочкам дачного поселка, освещённым луной. Кругом было беззвучно, лишь ночной ветер шелестел иногда в верхушках сосен. Игорь обнял Анджелу за талию и притянул к себе.
– Анджела, – прошептал он, – Анджела...
И тут она сама обняла его и сама подставила губы...
Домой Игорь вернулся около двух часов ночи. Губы слегка болели, на лице и на шее, казалось, всё ещё горели следы поцелуев. Встревоженные родители не спали.
– Где ты был? – спросила мама.
– Разве ты не видишь, где он был, – усмехнулся отец, кивнув на сияющее, горящее лицо Игоря. – Только смотри, не наделай глупостей. Тебе надо сначала закончить институт, а потом аспирантуру.
Все последующие дни Игорь и Анджела были неразлучны. С самого утра они приходили на пляж: плавали и играли в воде, то и дело касаясь и обнимая друг друга, и эти ласки так распаляли Игоря, что даже прохладная вода нисколько не могла охладить его желание. Потом они валялись рядом на берегу – так близко, что близость из наслаждения превращалась в пытку, и тогда, чтоб хоть на время прекратить её, он предлагал поиграть в волейбол, в бадминтон или в карты. Но в карты не игралось, мысли его были заняты Анджелой. Только Анджелой. А вечерами, когда заходило солнце, они, обнявшись, гуляли у пруда или по тихим пустынным улочкам, забирались в болотистые заросли, через каждые несколько десятков метров останавливаясь для долгих ласк и поцелуев.
О лето, лето любви! Анджела влекла его так сильно, так нестерпимо, как ни одна ещё женщина – ни одна женщина и потом никогда не будет так притягивать его. Сладостное обещание заключалось в каждом её дыхании, в её смуглой, атласной коже, в голосе, в блеске её глаз. О, Анджела! Как божественна, призывна и греховна вместе была её красота. О, южная, знойная кровь Испании! Порой Игорю казалось, что он слышит, как бьётся от желания в ней сердце, как закипает её кровь, и сам он с каждым днём изнемогал всё сильнее – от желания и страха, – и с каждым поцелуем всё нестерпимей желал её.
– О, моя Кармен, – шептал он теми вечерами, целуя её в губы, горячие, будто кровь, и в глаза-звёзды, и в прелестную гибкую шею. – О, моя испаночка!
– Не называй меня так. Я не хочу, – горячим шёпотом отвечала Анджела, еще сильнее прижимаясь к нему.
– Почему? Ты же в самом деле испанка. Может быть, в тебе есть даже что-то от мавров или от цыган, как у настоящей Кармен.
– Я ненавижу эту свою испанскую кровь. Мой отец бросил маму и уехал.
– В Испанию?
– Да. У мамы давно другой муж. Кинооператор... Об отце мама никогда не вспоминает. И я его знать не хочу.
– Это в тебе говорят испанская гордость и ревность.
– А почему я должна его любить? Он никогда не любил маму. И бросил меня, когда я была совсем маленькой. Меня воспитывали дедушка с бабушкой.
– А сейчас ты с кем живёшь?
– Тоже с ними. Маман поехала за границу со своим кинооператором. Её Костенька - бабник страшный. Знаешь, как он смотрит на меня? А маман ревнует. И на даче она почти никогда не бывает. Приедет, привезёт мне шмотки, и тут же умотается куда-нибудь. Боится далеко отпустить своего Костеньку.
Зато дедушка у меня замечательный. Старый большевик. Только недавно ушёл на пенсию. После революции служил в ЧОНе, потом полжизни работал секретарём райкома…
– Твой отец тоже революционер? Воевал против Франко?
– У него отец был коммунистом. Мэром какого-то городка. У них это называется алькальд. Поэтому он и отправил отца в Советский Союз. А отец был гинеколог. У него сейчас своя клиника в Севилье. Присылает нам с мамой по праздникам открытки, а мне ещё иногда шмотки.
– Ты хотела бы поехать к нему в гости?
– Да. Все-таки Испания. Только дедушка ничего не хочет о нём слышать. Он терпеть не мог отца. Может быть, поэтому они и расстались с мамой.
– Почему?
– Не знаю. Там была какая-то история. Мне не говорят. Какая-то семейная тайна. Вроде мама убежала к нему из дома. А твои родители что делают?
– Да так. Отец заведует отделением в больнице. А раньше был вторым профессором на кафедре.
– И ты тоже собираешься стать профессором?
– Конечно. Я и сейчас занимаюсь при кафедре. А потом постараюсь поступить в аспирантуру и, как только защищу кандидатскую, сразу начну работать над докторской.
– Ты счастливый, – сказала Анджела. В голосе её послышалась отчужденность. – Ты всегда всё знаешь наперёд и никогда ни в чём не сомневаешься. Ты, наверное, даже знаешь, на ком тебе нужно жениться. Или это тоже решит за тебя папочка?
Она отвернулась и зашагала к калитке. Лишь у самой калитки остановилась, обернулась и спросила Игоря:
– Скажи, только честно, папочка разрешает тебе со мной встречаться?
– Я ещё не говорил ему о тебе.
– Ну да, я забыла, ты примерный пай-мальчик, – за ней захлопнулась калитка, Анджела скрылась среди пахучих кустов акации и боярышника, потом тень её мелькнула у террасы в лунном свете – тень сирены, исчезнувшей навсегда. На террасе вспыхнул и погас свет. Дача мгновенно погрузилась в темноту. Там, за стенами, спали, наверное, чужие, непонятные, далёкие ему люди со своей непохожей, может быть даже враждебной ему жизнью. Анджела, как и они, с её непонятными капризами – не была ли она тоже ему чужой? В самом деле, что скажет папа? И отчего она вдруг ушла? В этом заключалась какая-то тайна. А он, Игорь, не любил тайн.
Некоторое время Игорь бродил по пустынным ночным улицам. Собаки лениво брехали ему вдогонку. Ночь, тёплая, звездная, жасминная, покорно брела за ним. Так Игорь дошел до пруда и остановился на мосту. У самых его ног плескалась в воде луна, убегая вдаль трепещущей дорожкой из серебра, по берегам непроницаемо стояли сосны, и шёл гул, первобытный гул заблудившегося в деревьях ветра. Всё было спокойно, вечно. Он принялся считать до ста, чтобы успокоиться и все обдумать. Но что, собственно, следовало обдумывать? Уход Анджелы, её неожиданная, непонятная вспышка – Игорь то принимался рассуждать о непостижимости женского характера, то клялся больше никогда не встречаться с Анджелой, то, напротив, такое неудержимое желание охватывало его, что хоть сейчас беги. И тогда он был готов преодолеть все преграды, вытерпеть всё, только добиться её любви.
Из-за своих переживаний и мучительной страсти Игорь плохо спал в ту ночь и проснулся непривычно рано. День, как назло, был пасмурный, тоскливо-серый, временами начинал накрапывать дождь, на улицах никого не было. Поселок словно вымер за одну ночь.
Промаявшись до полудня, Игорь окончательно изнемог и решил идти к Анджеле. Дверь открыла она сама. В этот день Анджела была еще прекраснее и притягательнее, чем всегда – в одном лёгком, почти прозрачном платье и открытых туфельках на каблучке. Анджела улыбнулась, будто между ними не случилось никакой размолвки, и произнесла:
– Заходи. Я тебя ждала. Я знала, что ты придёшь.
– Спасибо. Хочешь познакомить меня со своим дедушкой? – Игорь попытался придать голосу оттенок иронии, чтобы отплатить за вчерашнее, но иронии у него не вышло. В душе он уже капитулировал перед её улыбкой. Анджела была сильнее его: ведь он превратился в раба своей страсти.
– Нет. Я одна. Дедушка с бабушкой уехали в Москву.
Дача у Анджелы оказалась маленькая, всего две комнаты с кухней и крошечной терраской, зато повсюду было очень много цветов. Анджела усадила Игоря на старый скрипучий диван с прямой спинкой, и сама села рядом. Игорь обнял её, взял за руки и принялся целовать.
– Испаночка, моя испаночка, – прошептал он. Игоря почему-то пьянило это слово. Он целовал её в уши, в шею, потом в глаза, в нос, в губы.
– Радость моя, – отозвалась Анджела тихо и покорно, и руки её, гибкие и нежные, обвили его шею.
– Будь моей.
– Хорошо. Только навсегда. Мы ведь никогда не будем ссориться?
– Никогда... Анджела... Любовь моя...
– Я вчера просто позавидовала тебе...
– Но ведь я же твой.
– Да, да. Я знаю. Но всё равно я тебе иногда завидую... родимый мой... поцелуй меня крепче... вот так, так... – забывшись, она кусала его губы, ему было слегка больно и в то же время сладко, всё было как во сне... её груди, как звезды, два трепетных маленьких соска, и её лоно, и её стоны – никогда он не был так счастлив, как в тот день. А ещё, уже после, были две маленьких слезинки на её щеке.
– Скажи, что ты меня любишь...
– Люблю. А ты?
– Люблю. И ты никогда не будешь мне изменять?
– Никогда. Разве я могу?
– Иначе я умру... Родной мой... – Анджела погладила его щеку. – Какой ты колючий. Настоящий мужчина.
– Когда приедут твои старики?
– Сегодня вечером или завтра утром. Ты уже хочешь уйти?
– Нет. Я хочу остаться с тобой навсегда.
– А что скажут твои родители?
– Не знаю. Но это не имеет значения. А твоя мама?
– Она тебе понравится. Она очень красивая, весёлая и молодая ещё. Она не будет нам мешать... она сама страдала из-за любви... даже может быть ещё страдает...
– Откуда ты это знаешь?
– Бабушка говорила. Бабушка очень добрая. Мама кого-то любила ещё до моего отца, но дедушка запретил ей выйти замуж.
– Почему?
– Не знаю.
– А твой отец? Твоя мама долго с ним жила?
– Они не были расписаны. И жили вместе недолго. Года два или три всего. Бабушка говорила даже, что мама с ним жила назло дедушке.
– А он сам, то есть дедушка? Никогда не изменял бабушке?
– Ещё как! В молодости бабушке было с ним нелегко. Это, видно, у нас в крови. – Анджела погладила его волосы. – А что ты всё расспрашиваешь? Выясняешь, гожусь ли я тебе в жёны?
– Анджела, – Игорь снова поцеловал её в губы. – Можно ещё у тебя спросить?
По ревнивому блеску его глаз и по тому, как он потупился, Анджела догадалась, о чем Игорь хочет спросить, и приложила палец к его губам.
– Игорь, родной мой, обещай, что никогда не будешь спрашивать меня об этом. Ты ведь любишь меня? – и она снова прижалась к нему, обвив руками его шею.
– Хорошо, обещаю, – прошептал Игорь и снова отдался страсти. И судьбе...
Подноминация «ЮМОР»
НЕВЕЗУЧИЙ
На втором этаже беломраморного редакционного особняка в странной пятиугольной комнате, некогда служившей будуаром графине – в память о ней на карнизах до сих пор размахивают гипсовыми крылышками полуобвалившиеся амуры, – сидят двое. Известный сатирик Красавский, он же зав. отделом сатиры, в толстых роговых очках и вальяжном замшевом пиджаке, восседает, как на троне, в вертящемся кресле за заваленным рукописями столом, а в углу на скрипучем диване с торчащими пружинами скромно примостился начинающий автор Плешков.
Красавский с легкой покровительственное улыбкой жестом бога-отца протягивает Плешкову рукопись.
– Пожалуй, будь у вас имя, я бы рискнул, хоть момент и неподходящий.
Посмотрите, что у вас получается. Будто везде приписки. А вам бы для начала надо указать конкретный адрес, название завода, И потом, что за тип у вас директор. Такими делами ворочает, а с него как с гуся вода. Нетипично, вызывает не те мысли. Вы бы хоть сняли его в конце, ну, исключили бы хоть из партии.
– Да может он и вовсе беспартийный, – наивно возразил Плешков.
– Не придуривайтесь. Где это вы видели беспартийного директора?
– Ничего я не выдумывал. Всё как было в жизни, так и написал, – выложил свой козырь Плешков.
– На надо бездумно списывать с жизни. Литература – не копия. Только не нужно никакого гротеска, широких обобщений. Будьте скромнее. Держитесь фактов.
– Придётся, – ничего не поняв, вздохнул Плешков, – Выбор как на выборах, через надельку-другую занесу.
– Не расстраивайтесь, – по-отечески улыбнулся Красавский. – Лев Толстой, бывало, до ста раз переделывал.
Ровно через неделю Плешков с замирающим сердцем и начисто перепечатанной рукописью снова входил в бывший будуар графини.
– Всё переделал как договаривались, – он положил рукопись на стол перед Красавским.
Известный сатирик поморщился как от зубной боли.
– Извините, не до вас сейчас. Заходите после пленума. Сами не знаем, на каком свете.
– А это когда? – наивно спросил Плешков, который и слыхом не слыхивал ни о каком пленуме.
– Вы что, газет не читаете? Все только и говорят, – удивился Красавский. – А еше хотите быть сатириком.
Прошло три месяца. Дни сначала тянулись медленно, потом все быстрей и быстрей, наконец, замелькали как бабочки на лугу и вот настал День, когда замирающий от робости Плешков вновь явился пред очи заведующего отделом сатиры.
– Как вы теперь находите мой рассказик, Игорь Максимович? – Плешков старался казаться безразличным, но замирающий голос выдавал его с головой.
– Прочел. Плохо. Робко. Мелко. Читаете газеты? Видите, какие дела кругом творятся? А у вас какой-то частный факт. Нам сейчас не факты нужны, фактов и без вас достаточно. Гротеск нужен, обобщения, сенсации. Не может сатира плестись в хвосте у фактов.
Если вы напишете, что завод существует только на бумаге, кого вы этим теперь удивите. А вот если целая отрасль бумажная, это еще может быть пойдет. Понимаете, проблемность нужна, масштабы, чтобы ум за разум.
– Понял, – восторженно вскричал Плешков. – Так я через недельку.
Промелькнула неделя, потом ещё одна. Плешков, радостно изумляясь собственной храбрости, увеличил масштабы приписок сначала в пять раз, потом в десять, потом в пятнадцать и, наконец, в сто. Завод у него изнастоящего превратился в бумажный, за ним исчезла целая отрасль, потом, для большего правдоподобия, несуществующая отрасль перешла на стопроцентный выпуск брака.
И вот он снова перед Красавским.
– Ну как, отправили под суд ворюгу-директора? – весело поинтересовался тот. – Так, хорошо, завода, оказывается, не было в природе. А брак у вас тогда откуда? От непорочного зачатия? Ну ничего, ничего, это сейчас не главное. Главное, чтобы покрепче.
Красавский закончил чтение и повернулся к застывшему в радостном томлении Плешкову.
– Молодец, хорошо. Возьмём прямо в номер.
Он вскочил, бодрым шагом прошелся по кабинету, заговорил помолодевшим голосом:
– Эх, завидую я вам. Молодость. А моя на что ушла? На войну с управдомами, с алиментщиками. А сейчас...
Красавский хотел еще что-то сказать, но тут на столе у него затрезвонил телефон. Звонок был начальственный, важный.
По сразу оробевшему, заискивающему голосу и напряженному лицу Красавского Плешков понял, что звонил главный. Он сделал вид, что разговор его совершенно не интересует и стал рассматривать обваливающихся амуров на потолке.
– Ясно... понятно... чего-нибудь горяченького... постараюсь... обязательно... не сомневайтесь, Геннадий Иванович, – время от времени поддакивал в трубку Красавский и с каждым его словом сердце Плешкова замирало все сильнее. Каким-то шестым чувством он догадался, что стал свидетелем чего-то необычайно важного, даже исторического, и что это что-то имеет к нему самое непосредственное отношение.
Плешков снова начал рассматривать амуров. Он вдруг припомнил, что в этой самой комнате в графинины времена давал свои сеансы знаменитый Калиостро. На мгновение Плешков закрыл глаза и представил, что он – Калиостро. Попробовал бы тогда отбиться Красавский. Плешков написал бы сразу пять вариантов и выкладывал бы нужный в самый подходящий момент. А еще лучше, пожалуй, научиться гадать по вчерашней газете, или, как экстрасенс, улавливать сверхслабые теле- и радиосигналы.
Наконец, Красавский нерешительно опустил замолкнувшую телефонную трубку на рычаг, откинул свалившиеся на лоб волосы и вытер вспотевшее лицо.
– Фу-ты ну-ты, – отдуваясь, пожаловался он, – срочно велено чего-нибудь жареного. Как там у вас с этим жуликом-директором? Под суд идет?
– Ага, под суд, – ничего не подозревая, ответил Плешков.
– Никуда это не годится. Скучно и пошло. Вы просто не знаете, что с ним сделать. Разве это критика? Где у вас гротеск?
И вдруг его осенило. Он хлопнул себя по лбу и, словно Архимед, вскричал «эврика».
– А что, если директора не под суд, а произвести в министры? – Красавский возбужденно захлопал в ладоши. – Ведь это же гениально, а? Идите и пишите.
Окрыленный его дерзостью Плешков, не чуя под собой ног, кинулся домой. За спиной у него словно крылья выросли – он теперь казался себе слетевшим с потолка амуром. Только стрелы у него были не любовные, а настоящие, сатирические...
Несколько дней прошло в муках. Но вот рассказ снова был готов, и радостный Плешков в последний раз предстал перед богом Саваофом.
– Ну и разделал я их. В пух и прах. Будут знать, что такое настоящая сатира!
– Кого разделали? – мрачно поинтересовался Красавский.
– Как кого? Очковтирателя-министра. Да вы же сами велели.
– Вы что, совсем с ума сошли? – неожиданно взревел Красавский. – Вы хоть понимаете, что вы пишете? Что со всеми происходит? Мало вам, что сняли редактора? Теперь и меня хотите погубить вместе с отделом сатиры? Что я вам сделал? Писали бы лучше про управдомов.
– Хорошо. Сделаю. Занесу через недельку, – уныло согласился Плешков и робко попятился к двери.