ЛЕГЕНДЫ МАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ 1 глава

МОСКВА ОБЩЕСТВО «КНИГА»

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР «КНИГОЛЮБ»

ISBN-5-7025-0015-6

Новая книга Валентина Сидорова «Знаки Христа» пред­ставляет собой рассказ о духовной России, вынужденной жить и действовать на протяжении многих лет в жесточай­ших условиях. Автор использует малоизвестные и совершенно неизвестные источники христианского эзотеризма. Главное внимание автор сосредоточивает на том учении, которое вскрывает изначально-космическую сущность христиан­ства. Оно вынашивалось на грани жизни и смерти в нашей стране, и сейчас пробил час, когда оно должно стать досто­янием людей.

Валентин Сидоров известен как автор нового жанра в рус­ской поэзии — жанра стихотворных медитаций (книги «Ключ», «Индийские сюжеты»). Его повесть «Семь дней в Гималаях» вызвала бурную полемику и стала бестселлером.

Автор книги «Знаки Христа» является президентом Меж­дународной ассоциации «Мир через культуру».

 

Содержание

АРБАТСКАЯ КЕЛЬЯ.. 3

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗНАКОМСТВА.. 16

КНИГА ЕГИПТА.. 29

ЗНАКИ ХРИСТА.. 37

УЧЕНИЕ ПАРАКЛЕТА.. 47

ЛЕГЕНДЫМАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ.. 54

ПОЭМА О ЧАКРАМАХ.. 66

ДОКТРИНА НЕПАДШЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.. 81

РУССКИЕ ГИМАЛАИ.. 86

КОВЧЕГ. 92

 

АРБАТСКАЯ КЕЛЬЯ

 

Все началось с того, что было надобно крестить нашу дочь. Спрашивается: какие тут проблемы? Иди в церковь и, уплатив соответствующую мзду, совершай обряд. В лю­бой стране мира так бы и поступили. В любой. Но — не в нашей.

Отношения советской власти с православной церко­вью (кстати, лояльной к любой власти, ибо «нет власти, аще от Бога») всегда были на уровне войны: то горячей, то холодной. Казалось бы, чтоим делить, тем более что идеалы христианства и коммунистического учения в сво­ей изначальной ипостаси как бы совпадали: недаром в эпоху относительного свободомыслия — в двадцатые го­ды — митрополит Введенский на диспуте с Луначарским назвал коммунизм Евангелием, напечатанным атеистиче­ским шрифтом. Но, увы, последователи Евангелия в ате­истической упаковке почему-то изымали буквально все, что намекало или могло намекнуть на такое совпадение. Создавалось впечатление, что больше всего их пугает имя Христа, образ Христа. Даже робкие заявления о возмож­ности исторического существования человека по имени Иисус подвергались публичному осуждению. К Будде бы­ли куда более снисходительны: ему хотя бы отводилось какое-то — пусть скромное — место в истории человече­ства. А вот к Иисусу Христу были непримиримы и бес­пощадны. Доходило до того, что имя Христа подчас зло­радно понижалось (вопреки существующим законам грамматики). Словом, творилась глупость беспрецедент­ного масштаба. Однако определенный какой-то умысел, думаю, здесь все же таился. Недаром ведь говорится, что когда совершается глупость глобального характера, то ее, как правило, организуют и ею, как правило, руково­дят люди весьма умные и четко знающие, чего они до­биваются.

Гонение на церковь достигло своего апогея в период коллективизации. Раскрестьянивание одновременно озна­чало дехристианизацию. Вспомним, что само слово «кре­стьяне» является лишь измененной модификацией дру­гого, более древнего — «христиане». Нет крестьянина — есть колхозник, нет христианина — есть человек, лишен­ный корней. А корни обрубались начисто, ибо вера в Бога, на которой держалась земля предков наших, объяв­лялась чуть ли не контрреволюцией. Храмы, лишенные крестов и колоколов, превращались в приемные пункты заготзерна и склады ремонтных мастерских.

Вот почему следует считать чудом, что в это время меня, сына коммуниста, — и потому уже в силу поло­жения своего атеиста — крестили! Естественно, в глубо­чайшей тайне от отца.

Мои родители жили у бабушки, а она была набожной и весьма решительной в вопросах веры. Разумеется, она считала своим долгом приобщить внука к лону право­славной церкви. Пыталась сагитировать мать. Но — без­успешно. «Узнают — муж бросит, а его самого из партии выгонят». Тем бы все и кончилось, если б не мое недо­могание. Странная болезнь овладела мною, и я орал бла­гим матом — а голос у меня был громкий, оглушитель­ный, — не давая никому покоя ни днем, ни ночью. Этим и воспользовалась бабушка. «Болеет потому, что некре­щеный. А окрестим — выздоровеет и кричать переста­нет». Против такого аргумента иррационального свойства мать устоять не могла.

Церковь в селе уже не действовала, но священника не выслали, и он жил неподалеку от бабушки. Выждали, когда отец отправится в командировку. Дедушка ходил дозором вокруг двора, дабы ненароком какой-нибудь со­сед не забрел в хату. А меня, как и предписано ритуа­лом, погружали в купель (ее роль выполняла деревянная лохань), мазали миром лобик, читали молитвы. Потом отец Василий — так звали священника и крестного отца моего, ибо он взял на себя эту миссию, — занес мое имя в пухлую тетрадь. Строго-настрого предупредил: «Никому ни слова. Мне-то уже все равно, а вам и мужу вашему плохо придется».

(В скобках замечу, что обряд крещения, увы, не из­лечил меня, как на то уповали мать и бабушка. Но вско­рости мы переехали в город Моршанск, и квалифициро­ванные врачи с легкостью установили причину моих стра­даний: недоедание. Меня стали подкармливать, и я пе­рестал плакать).

А тайну мать хранила свято и нерушимо. Лишь во время войны она мне открыла ее. Перед лицом опасно­стей и смерти у многих тогда проснулось религиозное чувство. Проснулось оно и у меня, десятилетнего мальчи­ка. После очередной бомбежки, от которой мы прятались в придорожной канаве, я упрекнул маму в том, что не­крещеный и что могу погибнуть, будучи некрещеным. Тогда-то я и узнал всю правду.

Но тогда ситуация уже решительно изменилась. Ста­лин своей самодержавной властью (именно самодержав­ной, ибо сомневаюсь, чтобы начетчики, окружавшие его, могли решиться на такое) восстановил в своих правах православную церковь. Объявились священники, уцелев­шие от расстрелов, притаившиеся в подполье, вернувши­еся из ссылок, и народ, как в старину, толпами повалил в храмы. Я сам был на одной службе и слышал молит­венные песнопения о даровании победы полководцу Иоси­фу и видел, как краснознаменные командиры, не стесня­ясь присутствием публики, осеняют себя широкими крестными знамениями...

Не изменил своего отношения к церкви Сталин и по­сле войны. Он сблизился с патриархом Алексием и встре­чался с ним не однажды. В знак особого расположения подарил ему «Победу» (один из первых образцов серии) зеленого цвета — под цвет праздничных патриарших одежд.

Как ни странно, положение церкви ухудшилось в пе­риод либеральных реформ Хрущева. Никита Сергеевич отличался, как известно, крайней непоследовательностью. Реабилитировал миллионы невинно осужденных и пре­следовал всякое проявление свободомыслия в среде твор­ческой интеллигенции, беспощадно развенчивал культ Сталина и поощрял славословие и фимиам в свой адрес. Мне кажется, что Хрущев был одержим идеей делать все вопреки Сталину. Даже когда это противоречило здравому смыслу. Сталин открывал церкви. Будем закры­вать. И сократил их число на одну треть. Сталин прини­мал патриарха в любое время дня и ночи. Не буду при­нимать, как бы он ни просил об этом. И не принимал. Лишь спустя несколько лет после своего воцарения он соблаговолил наконец-то дать ему аудиенцию.

Рассказывают, что Хрущев встретил патриарха следу­ющими словами: «Мы марксисты и потому разделяем мысль Маркса о том, что религия — это опиум для наро­да». На что спокойно и с достоинством патриарх Алек­сий отвечал: «Хотя мы не марксисты, но тоже разделяем мысль Маркса о том, что религия — это сердце нашего бессердечного мира». — «Где об этом говорит Маркс?» — удивился Хрущев. «Да там же, где он сравнивает рели­гию с опиумом. В предыдущем предложении».

Говорят, что Хрущев был растерян. Говорят, что пос­ле ухода патриарха он в ярости топал ногами на своих референтов, не подготовивших его должным образом к встрече.

Разумеется, рассказ апокрифический. Но, учитывая характер и рабфаковский уровень мышления Хрущева, можно допустить, что такая встреча и такой диалог мог­ли иметь место. А полная цитата из Маркса (т. 1, с. 415) выглядит так: «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она — дух бездушных народов. Религия есть опиум народа».

Театр абсурда, в атмосфере которого мы пребывали, понять со стороны невозможно. Проблемы, с которыми мы сталкивались, с течением времени, боюсь, покажутся вымыслом и анекдотом. Однако они возникали чуть ли не каждодневно и ставили нас перед тем или иным выбором.

Вот маленький эпизод из моей жизни при Брежневе. В одном журнале была набрана моя поэма, в которой использовались такие ходовые выражения, как «ей-богу», «слава богу». Эти обороты считались в принципе допу­стимыми. Доставшиеся по наследству от старого лексико­на, они, естественно, никакого отношения к предосуди­тельной вере в Бога не имели. И вдруг звонит редактор, Говорит: «Получено строгое указание из ЦК: во всех публикациях вычеркивать любое упоминание о Боге, даже такое невинное, как у тебя». Переделка в общем-то незначительная, но так как связана с рифмовкой, то представляла для меня определенные затруднения. Но спорить — это я понимал прекрасно — бесполезно. По счастью, я нашелся и задал вопрос, озадачивший редак­тора. Я спросил: «Полагаю, что, выбрасывая любое упо­минание о Боге, вы одновременно выбрасываете и любое упоминание о черте, предположим, «черт возьми» и т. п.». Редактор говорит: «Нет, не выбрасываем. Насчет черта не было указаний». — «Так почему же, — продолжал я, — вы ставите Бога в такое неравноправное положение по сравнению с дьяволом? Вы что — за дьявола?» Пораженный этой мыслью, редактор рассмеялся и сказал, что оставляет текст без изменений. Под свою от­ветственность.

Ну, хорошо. В данном случае мне, можно сказать, по­везло: попался редактор с чувством юмора. А если б это чувство в нем отсутствовало — такое ведь тоже бы­вает, — что тогда? Или делай нелепую работу, или от­казывайся от публикации.

К каким только приемам не прибегали, чтобы отвра­тить от церкви, чтобы поставить священнослужителя в нелепое и унизительное положение! Как раз накануне рождения моей дочери (она появилась на свет Божий в 1973-м) в недрах государственного аппарата был разрабо­тан закон, регламентирующий такое сугубо внутреннее церковное дело, как обряд крещения. Раньше процесс был практически неконтролируемым: кто хотел, тот и приносил (или приводил) младенцев обоего пола, и их крестили, не требуя никаких справок и документов. Те­перь же вводился новый, жесткий распорядок. Священ­ник имел право крестить детей лишь с согласия родите­лей, подкрепленного предъявлением паспортов на пред­мет регистрации фамилии и адреса в церковной книге. Причем в обязательном порядке требовалось двусторон­нее согласие — мужа и жены: если кто-нибудь из них возражал, крещение запрещалось.

В хитроумии авторам инструкции не откажешь: тем самым как бы устанавливалась гигантская западня для коммунистов (около девятнадцати миллионов согласно официальной статистике) и комсомольцев (более сорока миллионов согласно той же статистике). Отступление от принципа автоматически ставило вопрос о пребывании в партии или комсомоле: ведь уставы обеих организаций базировались на безусловном принятии постулатов воинствующего атеизма.

Неприятности грозили не только коммунистам. Я был беспартийным, но руководил поэтическим семинаром в Литературном институте. Так вот, мой контакт с церко­вью — если б о нем узнали — означал для меня лишение должности и зарплаты. Почему? Да потому, что в обязан­ности преподавателя вменялось воспитание в духе комму­нистического, а значит — атеистического мировоззрения. Кто же после этого мне бы доверил такую задачу?

На снисхождение рассчитывать не приходилось. По­мню, как на первом занятии своего нового семинара я недосчитался одного студента. Я его не знал, но помнил по стихам, присланным на творческий конкурс: стихам профессиональным и оригинальным. Спрашиваю: что с ним, может, завалил вступительный экзамен? Нет, экза­мены сдал успешно. Но имел неосторожность вскоре пос­ле этого принять участие в свадьбе своего приятеля, со­вершаемой по церковному обряду. Мало того: оказался в центре внимания, был шафером и держал венец над головою невесты. Тут же был отчислен из института. Между прочим, новым постановлением убивался еще один заяц: ведь фискальные функции как бы возлагались на саму же церковь. Естественно, что священники были крайне недовольны этим и пользовались любой возмож­ностью, дабы обойти закон: крестили и венчали на дому, избегая излишней огласки. Разумеется, делали они это при наличии гарантии, что на них не донесут и что они не станут жертвами провокации.

Вот почему после рождения дочери мы сразу же приступили к поиску, что потребовало определенных усилий, священника, согласного, так сказать, на неле­гальную акцию во имя Христово. Через знакомых своих знакомых мы и вышли на Надежду Михайловну Косто­марову, оказавшуюся — это выяснилось впоследствии — дальней родственницей знаменитого историка XIX века. Созвонились. Условились о встрече. Конспирация соблюдалась строжайшая. Понимали друг друга с полунамеков. Что делать? Не меня одного в то время жизнь заставляла уподобляться Иосифу Аримафейскому. Тот, как известно, был учеником Христа, но учеником тайным «страха ради иудеиска».

И вот мы с женой поднимаемся по широкой, старин­ной и грязной лестнице мимо потемневшей кариатиды на второй этаж. Честно говоря, мы были уверены, что нас встретит этакий божий одуванчик, древняя старушка, до­сконально знающая церковный устав и тайны православ­ной службы. Ничего похожего. Нам открыла дверь пол­ная женщина довольно преклонного возраста, но выгля­девшая моложе своих лет. Глаза бирюзово-светлые, добрые, ясные. Она провела нас в небольшую комнату, выходившую окнами на шумный Арбат. Впрочем, в ко­ридоре тоже было шумно. И не удивительно: ведь помимо бабы Нади (так впоследствии мы будем звать нашу но­вую знакомую) в коммунальной квартире размещалось пять семейств.

Понемногу мы освоились. Интерьер комнаты до край­ности скромный, скудный. Но все аккуратно и тщательно прибрано и какая-то аскетическая чистота вокруг. Над никелированной кроватью репродукция Леонардо да Вин­чи («Мадонна Литта»). За стеклом книжного шкафа другая репродукция Леонардо да Винчи («Голова Хри­ста»), На столе лампа дореволюционного производства— тяжелая, массивная, с плотным абажуром, в который вмонтированы крупные декоративные камни: зеленые, красные, синие. Угол комнаты отделен занавеской. За клеенчатой перегородкой табуретка, ведро с водою, таз. Собственно, это своеобразная ванная, поскольку таковая для жильцов коммуналки не предусмотрена.

И всюду книги: на полках, в шкафах, на столе. Я жи­во заинтересовался ими.

— Ничего примечательного, — предупредила хозяй­ка. — Самые любопытные вещи я не держу на виду. Они у меня в потаенных местах.

Цель визита была достигнута очень быстро. Надежда Михайловна пообещала познакомить со священником. «А вы уж обо всем договоритесь сами».

Надо сказать, что мы сразу прониклись к Надежде Михайловне чувством особого расположения. Лариса да­же дерзнула попросить ее стать крестной матерью нашей дочери. Но Надежда Михайловна отвечала отказом. Лас­ковым и твердым.

— Это возлагает на меня такие обязанности духовного наставничества, — пояснила она причины отказа моей жене, — которые я выполнить не могу. Не могу, в ча­стности, и потому, что не доживу до зрелого возраста вашей дочери.

В общем-то, после этого можно было бы и попрощать­ся — ведь вроде бы о главном мы уже договорились, — но расставаться не хотелось, тем более что завязался разговор, возможный лишь при абсолютном доверии друг к другу. В то время я вращался в кругу людей, увлекав­шихся теософскими источниками и эзотерическим буддиз­мом. Я рассказал Надежде Михайловне, как один мой знакомый мучается вопросом: кто выше — Христос или Будда? С этим вопросом он обратился и ко мне.

— И что же вы ему отвечали? — полюбопытствовала Надежда Михайловна.

— Я спросил его: — А вы можете измерить расстояние от себядоБудды?

— Нет.

— А от себя до Христа?

— Тоже нет.

— Значит, вы не можете измерить расстояние от из­вестного до неизвестного, но пытаетесь вычислить рас­стояние между двумя неизвестными.

Надежда Михайловна с некоторым сомнением покача­ла головой.

— Как прием в споре, возможно, это и допустимо. Но ведь существо дела здесь в ином, совершенно в ином! Христос — воплощенный Бог, а Будда — человек, под­нявшийся до великих духовных высот.

Что же касается современного интереса к буддийско­му учению, то хочу напомнить, что мы получаем его в очищенном виде, не замутненном их ортодоксией, дог­матикой и ритуалами. В отличие от христианства, кото­рое воспринимается еще поверхностно и эзотерическая суть которого неведома подчас для самих священников. Убеждена, что с течением времени на Востоке точно та­кое же отношение, как у нас к эзотерическому буддизму, установится к христианству, когда оно предстанет в своей сокровенной ипостаси без примеси официальной догма­тики и официальной церковности.

— В чем я вижу различие между древней мудростью и христианской? — продолжала Надежда Михайловна. — Девиз дохристианской мудрости: «Познай себя». Девиз христианской мудрости: «Познай Бога в себе».

Разумеется, разговор коснулся и Рериха, поскольку я занимался изучением творчества художника и его био­графии, и его последователей. К рериховцам (она назы­вала их «рерихианцами») отношение у Надежды Михай­ловны было сдержанным и даже, пожалуй, суровым.

— У них, — говорила она, — во всяком случае, у тех, с которыми я встречалась, отсутствует религиозное чув­ство. Отвергнув в свое время официальную церковь, они не искали Христа в самом христианском учении, которое в большой степени — тут они правы — спрофанировали некоторые невежественные церковники. Живую Этику они восприняли как замену всего того, что несла с собою церковь. Вместе с водой из ванны они выплеснули и ре­бенка.

Я принимаю Живую Этику — не все, но некоторые книги Живой Этики я читала — как практическое учение для приближения к заповедям христианства, для выпол­нения их. Только так, и никак по-иному.

Спустя столько времени, естественно, я не могу при­помнить всего, что поразило тогда мое воображение. Но отлично помню переломный момент беседы, имевший, как я потом- уже понял, решительные последствия для даль­нейшей жизни моей. Надежда Михайловна спросила, чем я сейчас занимаюсь. Я сказал: «Готовлю к изда­нию сборник стихов Рериха «Письмена». Собственно, это книга «Цветы Мории», но под другим названием». И тут я заметил, что Надежда Михайловна впала в какую-то странную задумчивость. Я решил, что она не поняла, и стал объяснять, почему изменил название: комментиро­вать должным образом имя Учителя Рерихов и Блаватской в современных условиях было бы крайне затрудни­тельно. А Надежда Михайловна, как бы выйдя из оцепе­нения, прервала меня вопросом: люблю ли я Учителя Морию? «Люблю», — отвечал я. И тогда прозвучало не­что, совершенно неожиданное в устах правоверной хри­стианки: «Я тоже его люблю». И добавила, в еще большее изумление повергнув ме­ня и Ларису: «Он нас и соединил. Он». И руками как бы обозначила границы сферы, недо­ступной для обычного восприятия.

Кстати, Лариса обратила мое внимание на то, чего я поначалу и не заметил: на удивительную красоту и ар­тистичность рук Надежды Михайловны.

— Они не просто пластичны, — восхищалась она. — Они принимают активное участие в разговоре. Они — живут. Они — одухотворены.

Спускаясь по лестнице опять мимо задымленной ка­риатиды, я еще не подозревал, что для меня начинается новый отсчет времени. Я не догадывался (да и как об атом можно было догадаться сразу?), что ныне я пере­ступил порог университета духа, в котором мне суждено было заниматься чуть ли не целых семь лет. Регулярно, всегда с трепетным ожиданием чего-то нового и неведо­мого, я буду приходить сюда, вот в эту комнату на Ар­бате, напоминающую келью. Да, да — именно келью, ибо хозяйка ее жила жизнью монахини. А быть монахиней не в монастыре, отгороженном от суетливого мира, а в гуще суетливого мира под силу лишь избранным.

Рерих утверждал: «Как трудно найти пустынника здесь на земле». Мне повезло. Я — нашел. И когда осо­знал и прочувствовал это, то написал стихи, приурочив их ко дню рождения бабы Нади.

...Мне в Вашей комнатушке тесной—

О как я помню этот час1 —

Вдруг открывался свод небесный,

Предел, невидимый для глаз.

Сквозь призму дивного кристалла

Забытый близился причал.

И слава звездная сияла,

И голос вечности звучал.

Словами, нет, невыразима

Сия незримая волна...

И это ведь моя Россия!

Моя земля! Моя страна!..

Предчувствуя иные сферы,

Я говорю Вам не впервой:

Вы для меня — источник веры,

Родник небесный и живой.

И что бы ныне ни грозило

Затмить сверкание высот,

Я верю в миссию России:

Она спасется и спасет.

Следующая встреча с Надеждой Михайловной, как говорится, расставила все точки над i. Я приехал к ней довольно рано. Как и было намечено, мы отправились на утреннюю службу в церковь. Надежда Михайловна шла неторопливо, опираясь на тяжелую палку, внуши­тельным, одухотворенным видом привлекая к себе вни­мание прохожих.

Я попытался рассказать о том, под каким впечатле­нием мы с Ларисой находимся от беседы с нею, какое чувство любви и благодарности испытываем к ней. Но Надежда Михайловна прервала мои излияния, заявив, что не любит слушать подобные вещи.

— Но вы же сами все видите, — возразиля, — выже читаете в сердце.

— Да, но я прошу, друзья мои, никому не говорите обо мне. Мне скоро восемьдесят. Мне трудно общаться с людьми, я даже сократила число своих старых друзей. Встреча с вами — последняя на физическом плане.

О, как же она заблуждалась на сей счет! Вместе со мной в ее обитель ворвутся люди и события, от которых доселе она стояла в стороне. Она окажется как бы в эпи­центре подготовки столетнего юбилея Рериха, благосло­вит мое путешествие в гималайский ашрам Рериха, а по­том ее пути пересекутся с путями Святослава Николае­вича Рериха в моей квартире на Болотниковской улице. Но об этом, естественно, тогда она не ведала; Тем более не ведал об этом я.

Мы проехали две остановки на 31-м троллейбусе, а потом свернули в переулок и вышли к церкви, носящей название Обыденной. Надежда Михайловна рассказала историю необычного строительства этой церкви, ныне охраняемой государством как архитектурный памятник прошлого. В Москве свирепствовала чума. Трупы коче­нели на улицах. Москва, по свидетельству очевидцев, все больше становилась похожей на огромное кладбище. И вот жители домов, расположенных неподалеку от будущей церкви, дали торжественный обет: если чума оста­новится и отступит, то они в знак благодарности к Богу воздвигнут храм, причем в течение одного дня. И, как будто внемля этому призыву и проверяя крепость люд­ского слова, эпидемия прекратилась. Люди начали готовиться к выполнению обета. Был выбран самый длинный июньский день (21-го, по новому стилю). На рассвете за­стучали топоры; строительные материалы заготовили за­ранее: бревна, доски — все было под рукой, — и когда солнце стало заходить, оно осветило крест, к тому мо­менту водруженный на колокольне. Потом церковь пере­страивалась. Из деревянной превратилась в каменную, обретя современный вид.

После революции, когда Кремль закрыли для посеще­ния, из кремлевского собора сюда переместилась чудо­творная икона Богородицы «Нечаянная Радость». Это как бы икона в иконе. На ней запечатлен человек, взы­вающий к образу Богоматери. Запечатлен в тот момент, когда внутренним зрением внезапно увидел кровоточа­щие язвы Христа и понял, что он вместе с другими грешниками продолжает распинать Христа. После по­каяния и моления он получил не чаемую им уже радость прощения и искупления грехов. Отсюда и название —«Нечаянная Радость».

Икона пользуется особым почитанием. Она располо­жена в центре храма, озаренная колеблющимся пламе­нем многочисленных свечей. Да и во время службы люди по цепочке то и дело передают свечи, добавляя полуше­потом: «К «Нечаянной Радости».

...Поскольку день будничный, народу в церкви было немного. На амвоне я увидел священника с негустой бо­родой, в очках, с Евангелием в руках. Выражение ли­ца—кроткое, умиротворенное, каким и должно быть (но, увы, далеко не всегда бывает) у христианских пастырей.

Это был отец Владимир (в миру Владимир Иванович Смирнов). Со слов Надежды Михайловны я знал, что долгое время он работал инженером, занимал крупную должность. Но почувствовал неодолимое влечение к церк­ви и круто изменил свой образ жизни. Прежде чемстатьсвященником, пятнадцать лет был дьяконом.

Мы терпеливо ждали конца службы, причем Надежда Михайловна несколько раз присаживалась на скамейку у стены. Потом отец Владимир окропил святой водой толпу и нас в этой толпе. А потом под его благословение, целуя медный крест, пошли прихожане. Я стоял поодаль, но до меня доносились обрывки разговоров: люди несли отцу Владимиру свои нужды и заботы. И каждому он говорил что-то утешительное. Я услышал:

— Ну какой же может быть пост, если она так боль­на? Да ведь и главная цель поста не в том, чтоб огра­ничить себя в пище или отказаться от нее. А в том, чтоб в эти дни обращаться к совести своей постоянно и очи­щаться сердцем и духом.

Какая-то женщина признавалась:

— Я крепилась-крепилась и все-таки сорвалась. Но потом покаялась, и мы помирились. Отец Владимир:

— Срываться — это по-человечески, а вот каяться — это по-Божески.

Последней подошла к отцу Владимиру Надежда Ми­хайловна. Она взяла у него благословение, поцеловала его руку. В ответ он поцеловал ее руку тоже.

— Вот он всегда так делает, — жаловалась мне по­том Надежда Михайловна, — хотя это и не положено.

Понятно, что ее рекомендация предрешила благопо­лучный исход намеченного дела.

Но знакомство наше с отцом Владимиром на этом не кончилось. Мы сблизились. Встречались не однажды. На Пасху он обязательно присылал нам подарок: укра­шенное Христовым вензелем праздничное яйцо.

А в Обыденной церкви я теперь бывал постоянно. Пользовался каждым случаем, чтобы туда попасть. Здесь я приобщился к красоте пасхальных песнопений (особен­но мне нравилось вот это: «Пасха всечестная, Пасха та­инственная»). Здесь под впечатлением от коллективной молитвы, напоминающей совместную медитацию, роди­лись строчки стихов: «Чтоб в сегодняшней спешке и смраде продолжалось мое бытие. Бога ради, Спасителя ради покаянье примите мое». Здесь в притворе алтаря, всегда, за исключением пасхальной недели, отгороженном от молящихся узорчатыми вратами (сюда в целях кон­спирации нередко приводил меня отец Владимир), при­шла в голову мысль — пришла как озарение, — и впоследствии, в книге «Мост над потоком» я попытался до­нести ее до людей:

Христос спас мир не затем, чтобы он погиб.

И снова мы в комнате на Арбате. В ней Надежда Ми­хайловна живет сорок четыре года. Невзирая на возраст, приходится нести дежурство по квартире.

— А вас не освобождают от этого?

— Нет, наоборот, ругают, что плохо линолеум в ко­ридоре вымыт. Но мне помогают молодые друзья мои. Правда, из-за них у меня постоянные нелады с одной моей соседкой — одинокой, как и я. Ее раздражает, что у меня так много бывает гостей. Считает, что даю уроки и получаю за это немалые деньги. Потому и злится.

Но, слава Богу, что думает так, а не иначе. А то ведь и в КГБ могут вызвать.

Так как человек она набожный и обе мы верующие, не раз я делала шаги к примирению. Но ничего из этого не получалось. Мои попытки кончались скандалом. При­ходится нести крест свой. Думаю, что расплачиваюсь за свои грехи и, главное, за грех зависти, который преодо­левала в детстве: я, например, завидовала, когда мне было пять лет, подруге, потому что у ее куклы было более красивое платьице, чем у моей.

— Не обижаюсь ли я? — удивилась она моему во­просу. — Поймите раз и навсегда: я не могу обижаться, никак не могу. Когда соседка злобствует, кричит на ме­ня, я переживаю из-за нее, из-за того, что она может так поддаваться натиску темноты. Вообще мы с вами не имеем права обижаться, да и кто может обидеть нас с вами.

Я сказал, что держусь несколько иного взгляда на эти вещи. Но Надежда Михайловна решительно пресек­ла мои возражения.

— Вы обязаны иметь большое чувство внутреннего достоинства. Когда вам кажется, что вам нанесли обиду, вспомните: кто вы? Сын Божий. Кто же может нанести вам обиду? Только вы сами. Постоянно вы должны иметь в виду, что вы — сын Божий. Однако это не должно рождать в вас гордыню, чувство превос­ходства над другими, ибо все окружающие вас лю­ди тоже сыны Божии. Но вы-то знаете то, чего они по­ка не знают.

Я спросил — нет ли надежд на переселение?

— Ходят слухи, что дом забирают под гостиницу и жильцов должны расселить. Отдельной квартиры, хотя я имею формально право на нее как кандидат биологи­ческих наук, мне, конечно, не дадут. Дадут комнату, но мне хочется, чтоб ванна и душ были (в теперешней квартире, как вы знаете, этих благ нет), я же человек водяной, люблю мыться.

Надежда Михайловна сварила кофе. У меня были припасены бутерброды с ветчиной, но, прежде чем выло­жить их на стол, я счел своим долгом осведомиться — а не является ли Надежда Михайловна вегетарианкой?

— Нет. В свое время — в общей сложности пять или шесть лет — была вегетарианкой. Теперь — нет. Да и как я могу отказаться от мяса, если мне категорически запрещены молочные продукты? А потом — подумайте сами, — какие в условиях нашей страны требуются ко­лоссальные усилия, чтобы обеспечить себе вегетариан­ский стол. Не лучше ли поберечь свою энергию для дру­гих целей: сосредоточить ее не на поиске строго опреде­ленного вида продуктов, а на поиске духовного смысла вещей.