Клаас. Благодарю вас, господин профос. (Кланяется толпе.) Спасибо вам, земляки! Спасибо, что в тяжкую минуту вы помогли своему угольщику... Теперь я легко улечу от вас, словно искорка... А уголь мой еще не скоро кончится, и вы, сидя у камина, будете еще долго вспоминать папашу Клааса и греться его теплом... Одно вам скажу, братцы, жалко мне вас! Я-то ухожу, а вам тут оставаться. Я помру сразу, а вам умирать каждый день от страха. Медленная смерть, медленней, чем на самом медленном огне!.. И долго вы еще будете стараться не заглядывать в глаза друг дружке, потому что пусто там, в глазах, ничего нет, кроме страха... И не понять вам, как легко, когда вытряхнешь этот страх изнутри... Я вот вытряхнул – и все, и теперь словно птица... И если правда есть на небе Бог, то мы встретимся с ним на равных. Он – свободен, и я – свободен! И мы обнимемся с ним как братья и пойдем по облакам... И не будет у нас страха, который тянет вниз... Прощайте, братцы! Не взыщите, что говорю вам на прощанье горькие слова, от сладких тошнит перед смертью...
П ойдем, друг!.. Ну, не робей! Работа есть работа!
Петр Гладилин «Фотоаппараты» Монолог Бабочки
Бабочка. Вот они, самые-самые, самые-пресамые выдающиеся мгновения моей жизни: последний луч солнца, запутавшийся в траве. (Рассматривает кристалл и бросает в сторону.) Утренний ветерок сдул с ромашки полупрозрачную шляпку. Две молодые беременные женщины гуляют по траве босиком. Мальчик купает коня в реке. Ежик пьет росу из шляпки подосиновика. На меня смотрит маленький мальчик. Я ему нравлюсь. Он бежит за мной с сачком в руках. Ах, как страшно! Сверканье велосипедных спиц. Первый и последний в жизни закат. Прощай, солнышко! Два зародыша, бредущие через ночь. Цифровыефотооткровения — какая я красивая и еще молодая! Осколок зеркала у дороги — я уже не такая молодая, но со следами былой красоты. Тополиный пух, летящий по ветру. Капля дождя. Всего одна. Упавшая с неба. На левое крыло. И больше ни единой капли. Ветер унес ночное облако. Сухость во рту. Я выпила единственную каплю и забыла сказать облаку спасибо. Ночь. Муки совести. Первый и последний в жизни рассвет. Заснуть? Некогда. Красивые, полные нектара новые цветы на лугу! Дурманящий запах клевера и ромашки! Уходит жизнь. Последнее мгновение. Небо. Огромное бескрайнее небо. Небо. Последняя стекляшка падает на землю. Я запомнила только то, что увидела. Только изображения встают передо мной, когда вспоминаю о прошлом. Ни печаль, ни радость, ни отчаяние. Просто картинки. Странно! Как будто в прошлом одни только картинки! Прощайте, небо, облака. Звезды, я вас не вижу. Звезды. Солнце! Луна! Арриведерчи! (Падает замертво.)
Федор Достоевский «Идиот» Монолог Князя Мышкина
- Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться. Я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных, у моего профессора и лечился. У него были припадки, он был иногда беспокоен, плакал и даже пытался раз убить себя. Жизнь его в тюрьме была очень грустная, уверяю вас, но, уж конечно, не копеечная. А всё знакомство-то у него было с пауком да с деревцем, что под окном выросло...
Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним человеком. Тут одно обстоятельство очень странное было, - странное тем, собственно, что случай такой очень редко бывает. Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему всё хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, - так кто же? где же? Всё это он думал в эти две минуты решить!
Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: "Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, - какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!". Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили...