Крюков канал. Голодная, дикая глотка смерти. Могильная тишина.
Мёртвая ночь. Чёрная, горбатая спина чудовища-моста и вода, уплывающая в Аид…Как непонятно, маняще, бликуют в млечной, погибельной глубине фантастические огни старого города. Ночь плавится и перерастает во что-то большее - в бездну. Впереди фантомы блестящих золотым, богатым светом дома. Дома с нечёткими и угловатыми контурами, соединяющиеся между собой странным мостом.
Начало у моста, у его надгробия, погружённого в вечный мрак. Окончание – нет. Только слепящие, фантастические, волшебные миражи. Не так уж и далеко. Где-то там…Но…Не дотянуться…Или дотянуться, уподобившись им, чтобы исчезнуть для реального мира.
И тоненькая, словно из концлагерей, жуткая в своей дистрофичности девушка, застывшая у моста, неотрывно смотрела вдаль. Её загипнотизированная душа летела вперёд и растворялась, тонула, забывала реальный мир ради таинственных слайдов, которые, будто что-то обещали.
А тело…Этот скелет с выступающими от голода костями очень условно и временно прикрывала тонкая, щуплая, синеватая кожица, словно у куриных «Ножек Буша», которые народ в страхе обходил, крестясь. Ветер зашуршал проржавевшей листвой, усыпавшей тротуары и смахнул часть в холодную, бездушную реку. Масляными пятнами распластались листья на поверхности. Почти не видимые, среди ярких отблесков.
Ветер трепал чёрные с красным отливом волосы, морозил горло.
Девушка прижала руки к груди и пыталась согреть дыханием. Её глаза, большие, блестящие от огней, внезапно потухли, уменьшились, погружаясь во мрак. Казалось, само время постарело и остыло в этот миг. Красными пальцами прижимая ворот пальто, чуть сгорбившись, словно старуха, Она взошла на мост.
Сенная площадь. Серый безрадостный день. Дым из урны. Безногий солдат с кепкой для милостыни и пустотой в глазах. Заборы, огораживающие центр площади. Седая старушка в больших, протёртых башмаках, покорно застывшая с двумя букетиками цветов, словно ни на что не претендующая. Газета «Вакансия» - валяющаяся около урны. Бомж с трясущимися руками и судорожными движеньями, нервно вздрагивающий, вытаскивающей из урны мусор в поисках пустых банок и бутылок. Чёрные скамейки с пьянчужками.
Дым. Он не оставлял ей никакого шанса, проникал внутрь, заполнял гарью. Всё тлело – не только мусорка, но и…Жизнь.
- Дай сигарету! – пьяный голос справа – и…так настойчив, слишком настойчив для попрошайки.
Маше не хотелось смотреть на то, что когда-то являлось лицом. Она не оборачивалась.
- Сигарету! – потребовал голос под самым ухом хрипловатый, словно простуженный голос. Маша застыла, не решив точно, что будет дальше. Кто-то закашлялся.
Она развернулась к…? Перед ней стояло странное существо – то ли птица («столько отрепьев, неужели они когда-то были одеждой»?), то ли человек – какие глубокие, огромные синие глаза. То ли… юродивый…. Юроди..вая?
Как непонятно кривились тонкие червяки губ. Глаза мечущиеся в эмоциях, которые раздирали друг друга – усмешка сменялась мольбой, но вдруг снова проступала злость, которая, внезапно пропав, переходила во-внимание – необычное, полусумасшедшее лицо. Под лохматыми, серыми от грязи волосами.
Маша встала, повинуясь смутному порыву, который до конца не осознала и подошла к ларьку напротив.
«Чёрт! Опять забыла. Ей же нельзя теперь курить. И дышать всякой гадостью. А гарью можно? Гарью – дышала же»!
Девушка устало вздохнула.
- Слушаю, - напористо, почти грубо оскалилась на нерешительную покупательницу толстая тётка, почти высовываясь из окошечка ларька. – Чего берёте?
Маша торопливо считала мелочь – у продавщицы брови презрительно поползли вверх – до чего же мало этой мелочи лежало в стареньком, потёртом кошельке. Как старательно выуживались пятидесятикопеечные монеты. Внимание, серьезность подсчёта, казалось, говорили о ценности происходящего. В ход пошли десятикопеечные монетки. Такие жалкие, смешные, непризнанные.
- Убери всю эту мелочь, - разозлилась неожиданно продавщица, - ты что, на паперти её насобирала? Ходят тут всякие, попрашайки-голодранцы.
Окно ларька с треском захлопнулось. Маша почти подпрыгнула от неожиданности, из её «расплескавшихся» ладоней, бережно таящих свой желанный клад, посыпались на грязную мостовую звенящие монетки. Надо подобрать их – уподобившись свинье. Но…Странно - монеты обрели другую ценность – новую – спасительную. Значит…можно радовать и помогать другим…Или просто держать богатство в кошельке, не придавая того значения, как раньше. Если бы понять тогда, три года назад, до брака. Ничто не идёт в сравнении с жизнью, покоем, радостью, счастьем, внутренней гармонией.
Проклятые деньги. Благословенные теперь. Монеты. Маша вспомнила дивную картинку, которую она случайно увидела – большая, чистая, молочная луна омыла крест церкви. Монета луны плыла дальше из ночи в утро нежно и торжественно, словно впитав всё, что нёс крест – утренний переливающийся говор колоколов, зыбкие тени прихожан, воркование белых голубей, смех ребёнка. Ребёнка, который должен был родиться через шесть месяцев. А белый росистый смех, невинный и тоненький только зарождался в небе, распускаясь синим колокольчиком на небесных лугах.
Девушка торопливо, явно стыдясь этой ситуации, наклонилась. Сколько монеток издевательски лежали в грязи перед ней. Последних монеток, блестящих монеток. Сколько здесь «решек» и «орлов». Что они гадали ей, утопая в серости? Разве могло так получиться – сразу и то, и другое? Две стороны одного? Маша никогда не думала об этом. Ни сейчас – исчезая в обмороке; ни выходя замуж за директора магазина, а точнее за его заветные монеты – огромное их число. Ни когда горло сдавили стальные мужские руки и крик умирал, а день пламенел и мерк. Ни когда бежала в ночь в одном лифчике.
Маша уже не наклонялась – она летела куда-то вниз. Сознание размывало берега, дурнота топила, как крошечного муравья в глубоком море. Она падала, падала, падала во тьму. Тьма растекалась вокруг, как чернила, отливала синью и разжижалась. И выпустила навстречу тёмную фигуру. По его телу лились чёрные струи, но губы лукаво и искушающее улыбались – глаза были умными и любезными, многогранными, потрясающими. Он взмахнул рукавами, будто стряхивая скользящие потоки и смоляная туча поползла вниз, оплывая с шипением и серым туманом, в котором остро запахло серой.
Внизу, где-то далеко внизу что-то проступало. Как интересно, но хоть голову изогни лебедем, а не видно. Что же там?
Глаза незнакомца в светлеющем стальном, уже почти перламутровом сумраке теперь загадочно мерцали.
- Данте, - кажется произнес он. Только…
«Разве губы Его шевелились?»
«Данте?» - мысли плавно скользили вслед. – Данте»…