– Можно ли женщине в нечистоте к иконам прикладываться, некоторые даже и причащаться дерзают, ну это то понятно от модернизма всё, но как же нам быть и современными и каноны соблюсти?А вот про иконы, столько мнений уже слышала...Как Вы скажете? – Вопрошала старцá Пиндосия матушка Татьяна, супруга известного столичного священника, и этакая очень церковная и антисветская львица.
– А удавленину ты ешь, матушка? Мясо из магазина, то есть? Оно ж все не со спущенной кровью.
– По немощи...
– Значит, здесь немощь, а женское ваше что тогда?
– Тоже немощь...
– Ага... А знаешь почему про еду всякую вроде как нечистую никто не вспоминает уже, а про женские дела, ну или если собака какая зайдет – всем интересно?
– Почему же, старче?
– Потому что женщину и собаку напугать можно, а колбасу не напугаешь.
– Это... как? Шутите?
– Какие шутки? Эй? Степан принеси ко колбасу, пусть дамочка ее напугает, а я посмотрю. А людей то пугать она умеет, да? Только тем и живёт, что страху Божию учит, как бы чего еще бояться людей научить, так вот колбасу свиную пугай, давай, как испугается, так и поговорим дальше!
– Старче, а слышали вы, что суд будет скоро над человеком, кто специально с собакой в церковь зашёл, а один известный батюшка об этом сказал...– использовала момент другая дама, приехавшая с прекрасной во всех отношениях львицей, до выхода старцá, они как раз все спорили о том, надо ли сажать злоумышленника или условного срока будет достаточно.
– Нет, не слыхал ничего такого, не досуг мне...
– Но ведь это так важно, ведь кощунство... А другие считают, что верующие все терпеть должны, ведь и у святых отцов про это... – затараторила одетая в дорогое длинное платье дама.
– А я и святых отцов не читал... Тоже лень мне и неинтересно.
– Как? – Даже немного взвизгнула барышня.
– Батюшка, этой колбасу то? – Подошел послушник держа в руке жирную Украинскую жаренную.
– Эх... Не та колбаса то, надо было, что я на завтрак ел, кровяную... Ну да ладно... Нет, вот этой, в сапогах красных.
И обращаясь к изумленной матушке:
– Пугай, давай, каноны ей объясни, чем виновата, что жир у нее не тогда вытек, что молчишь то? Бери!
Столичная известность двумя пальцами взяла принесенную ей перевязанную веревкой колбасу.
Старéц же обратился опять к так и стоявшей в изумлении подруге:
– Отцы скучны мне, а я ленивый... А новости твои... Вот скажи, ты в мужиках разборчива, или с кем попало ложишься?
– Яяяяяя?! – Вскричала опрятная паломница – Я... и с мужем давно в разводе, и...
– Вот и я гляжу, едва ли ты хоть так, хоть эдак любить умеешь... Так вот, и я в чтении разборчив, дерьмо то из далека чую, и оно мне неприятно, как тебе мужики... А если запаха вовсе нет, то тоже скучно... Вот если благоухание какое, красота, то манит меня... Вот то читаю и смотрю... А что мужика своего довела, и что ушёл, то сама того хотела, а теперь его винишь ходишь.
– Я... Грешна, батюшка, смирения нет во мне...
– Любви в тебе нет, говорю. Не любишь никого, себя, даже. И любить не хочешь. Только злобой с подружкой своей и живете, и обидой на всех, кто любить пытается.
– Помилуйте! Я... я с абортами борюсь, что б детей рожали, и с противозачаточными средствами... и с геями... они везде...
– А с абортами что бороться? Бери да рожай, от кого любишь, и детей потом люби своих хотя бы. А геи что? Они коль Бога в свои дела не запускают, то это и их дело. А вы со своей борьбой этой с резинками и таблетками не только к людям в постель лезете, но и Бога туда пихаете. А ты скажи, Иисус то Христос Он о сексе?
– Вот и я говорю, перебарщивают они, надо все же трезво, современно, – вмешалась в разговор матушка Татьяна.
– А ты знай колбасу пугай! Пока с ней не разберешься, не о чем с тобой говорить! – отрезал о. Пиндосий.
– Но как же, ведь и о браке Господь говорил, что прелюбодеяние, если развод... – Решилась вмешаться в разговор третья женщина, приехавшая с ними. Была она помоложе, симпатичная в большом цветном платке.
– Ну тебе то разведенной уж пару раз уж пора начать понимать то!– Ответил старéц – О браке ли Господь? Или о чём?
– Ой, а как Вы знаете?
– Ощущаешь ты грех то? – Ответил вопросом старéц.
– Ну... нехорошо... Не по заповеди...
– А заповедь какая?
– Ну... прелюбодеяние... блуд...
– А в Евангелии какая заповедь большая?
– Возлюби Бога и ближнего...
– Ну так и люби...
– Но... ведь вот... про брак, развод...
– Да что вы все по кругу! Об ответственности Господь говорит то! Людей не бросать чтоб, как бумагу в сортир, так просто об них ноги не вытирать, что все мы родные друг другу и Богу, что если уж взял, то и отвечай... Не по закону живи, а по ответственности. Согрешил – исправить и загладить старайся, по любви, а не по правилам. Через это на все смотри! Сама де детей этому учишь, а с другими не понимаешь!...
– Вы и это знаете... но...
– Так что ж Вы такое говорите, батюшка! Как же так! И геем быть можно, и предохраняться, и разводиться! Это же... как?– Возмутилась вторая дама.
– А вот так! А тебе б того... Хоть бы переспать с кем для начала, чтоб о чужих постелях меньше думала...
– Это... Возмутительно! Как ты можешь старый пень со мной так разговаривать, да я дочь знаешь кого?
– Знаю... Отца несчастного и злого, а мать твоя ради денег только с ним и жила, от злобы и обиды и умерла... А ты то отца жалела, то матерью восхищалась, как она им крутила... Жалеть потом совсем разучилась, но и мать не полюбила, а как этот холод полюбишь? Так и мучаешься, не знаешь деть куда себя...
Тут уж никто из троих говорить не решился. Мы с келейником стояли чуть поодаль. В лесу сквозь веток и молодой листвы стали проблёскивать яркие платки, слышится разговор. Это новые посетители по тропе идут.
– Ну что ты? Колбасу то напугала? Нет? – Обратился старéц к Татьяне– Что смотришь? Что с колбасой то делают?
Та стояла опешив, как-то ухмыльнулась косо и откусила нерешительно.
– Вот! Так оно и надо! Колбасу есть не рассуждая, женщинам а когда и мужчинам течь в срок и не выдумывать про то лишнее, а людей любить... И собак тоже. Ну а теперь отдай колбасу, Бог всё простит, коль о о Нём, т.е о Любви то не забудете, даже когда и падая... Идите с Богом, три сестры! – Благословил всех троих отец Пиндосий.
– А ты все о грехопадении думаешь? – Спросил меня старéц, наредкость сегодня он разговорчив был. – Безмозглость наша, глупость, оно де и есть рабство страстям, и благочестивая то безмозглость похуже плотской будет. Вот эта глупость и есть первородный грех наш.
Божественная обедня
Никогда о. Пиндосий из своего затвора не уходил и не выезжал, по крайней мере, никто об этом не слышал. На службу в Церковь – тоже за одним лишь известным мне исключением. Тогда послужил он у одного батюшки, о. Владимира настоятеля крупного дсельского прихода, расположенного не так уж далеко от места подвигов старцá. Батюшка тот был известен, к нему и так из Москвы и других городов русских, украинских и белорусских народ ездил, а теперь, когда стремящиеся к о. Пиндосию заворачивать стали, то приход этот и вовсе расцвёл и зазолотился куполами. Вот и зазывал настоятель о. Пиндосия к себе послужить всеми правдами неправдами, ну и на примерно сто двадцатую просьбу затворник наконец согласился, но при условии, что службу возглавит он, и что всё будет как он посчитает нужным. Мне посчастливилось быть на той службе.
День был воскресный, неделя о мытаре и фарисее. На дворе были февральские морозы, но народу приехало много, потому как о. Владимир многих оповестил о предстоящей службе во главе с почитаемым многими подвижником.
Настоятель Владимир и я ждали о. Пиндосия в алтаре. О. Владимир вообще-то хотел встретить старцá на крыльце или у ворот храма, но тот наотрез отказался, более того, сказал, чтоб ждали его именно в алтаре, не выходя из него даже на солею, пока он будет проходить через церковь, сказав, что если не так, то он вовсе развернётся и уедет к себе в лес. Вот так мы сидим и слушаем, как старéц идёт через храм, долго, раздаёт благословения, кому-то что-то говорит.
– Есть святая простота, а есть «святая» мудота, –слышим мы его голос уже близко от алтаря, – так и запомни себе, до того как дедушка Альцгеймер к тебе не придёт.
– Радости всем, братия! – С таким странным приветствием обратился к нам старéц, после того, как сделал земные поклоны перед престолом – А то сидите тут с постными бородатыми мордами, мне аж жутковато стало, как в алтарь зашёл.
Понятно, мы разулыбались.
– Отец Владимир, а что это за книжку я у тебя за свечным ящиком взял? – Спросил о. Пиндосий здороваясь с настоятелем.
– Это перечень грехов по категориям для подробной исповеди. Народ любит и я приветствую, чтоб серьёзно к таинству относились. – Отвечал тот.
– А у тебя в начале службы исповедь? Дай я проведу, а вы пока тут подготовите всё, проскомидию совершите.
– Хорошо… Как скажете… – Отвечал чуть смутившийся, но помнящий обещание служить эту службу по старцо вому слову настоятель.
– Вот и ладно…– сказал лесной затворник, выходя из алтаря с крестом и Евангелием в руках.
Общую исповедь, которую о. Пиндосий провёл прямо в центре храма было слышно хорошо и из-за иконостаса. После нескольких положенных молитв и совсем краткого, явно не по книге перечисления грехов, старéц обратился со словом к исповедникам:
– Братия и сестры! Что ещё сказать? Книжку эту все видели? – Видимо, он показал эту самую, про которую настоятеля спрашивал – Ага! Вижу. Много там разных грехов написано? Много про всякие удовольствия, да? И что всякое удовольствия или фантазия есть грех, Так?
Ответом было мычание толпы с отдельными отчётливыми «да».
– Ну так я вам скажу, что грешен я. Гажу с удовольствием, не в принципе, а в туалете своём деревенском в одно очко. Такое удовольствие испытываю, что иные при соитии не испытывали, что мужики, что бабы. Грешен я?!
Гробовая тишина была ответом.
– Так как, всякое удовольствие грех или не в нём он вовсе?…Ну хорошо, продолжим, тут в книжице этой про помыслы разные много, оно и впрямь, голова много чего рождает, да?
Слушающие снова оживились.
– А я скажу вам: у кого в мыслях и на деле одно, тот либо свят, либо полное говно. Святые есть тут у нас?
Понятно, в ответ опять все затихли.
– Ну и говёных тож не так много, думаю. Ну и что голову морочить, когда она итак заморочена мыслями всякими? Скажу вам: меньше про помыслы думайте, книжки эти дурацкие мне сдайте, я их к себе в сортир унесу и по назначению использую, а у кого дома – сожгите вовсе; исповедоваться коль хотите, то надо от сердца и головы, а не от всякой байды.
Настоятель в алтаре пылал лицом, глаза он прятал, но что он мог сказать? Не выгнать же старцá со службы? За язык его никто не тянул, сам о. Пиндосия зазвал. А это было только присказкой к службе…
Началась литургия, Мирную ектенью возглашал о. Пиндосий, при этом патриарха он помянул без титулов, полностью переделав положенные по Служебнику слова, не на распев, с чувством назвав его болящим и несчастным. Настоятель не выдержал:
– Отец Пиндосий! Под монастырь подведёшь! Как ты о Святейшем патриархе?!
– Не бойся, токмо веруй! Патриарх он и в аду патриарх! – Улыбнулся в ответ старéц.
Надо было видеть лицо несчастного о. Владимира.
На проповеди после Евангелия о. Пиндосий сказал, что ныне празднуется священный союз мытаря и фарисея и что Христос слишком хорошо думает о людях в этой притче, деля их на желающих благодарить и каяться, но это от любви, а не от незнания человека. Я и сам не понял, где старéц шутил, где обличал, а где говорил абсолютно серьёзно, но как-то всё вместе это воспринималось удивительно: хотелось не просто служить, а молиться от всего сердца, и, кажется, у многих в храме маска православного прихожанина сошла, обнажив настоящие лица.
На Херувимской старéц подошёл к настоятелю и спросил:
– Ты Херувим?
– Что??? Отче… Шутите опять…
– Вот и я нет, что ж мы тут будем тайно изображать? Пойдём, вынесем в центр храма все наши причиндалы и отслужим с народом посередине!
Взгляд о. Владимира выразил потусторонний ужас, выйти в центр значило нарушить все правила, прослыть «модернистом», а в русской церкви для многих это хуже, чем сатанистом, получить по полной от начальства. Чем это может закончится? Доложат…
– Нет! Старче! Не дам антиминс, не пойдём в народ, там… Престола нет…. и вообще, в алтаре надо!
– Кому надо, отченька? Мне? Тебе? Богу? – Спокойно возразил лесной подвижник.
– Ииии… Не начинайте!…– Как-то даже взвизгнул солидный настоятель прихода.
– Дык а что мне начинать, когда я кончил. Нам не надо, Богу тоже. Тебе надо? – неожиданно обратился ко мне о. Пиндосий.
Я мотнул головой.
– Видишь, и попу столичному не надо, а людям может быть хорошо, да и нам не плохо будет, вот увидишь. А не хочешь антиминс давать? Так я и без него отслужу, столик там у тебя есть для молебнов, вот на нём и расположусь.
Что делать? Сдался настоятель и вынес антиминс на середину храма на тот самый столик, видимо, ещё во время исповеди по просьбе старцá выдвинутый на середину.
Перед символом веры о. Пиндосий решил дать целование всему храму, каждому бывшему в нём.
– Христос посреде нас! – сказал он очередной бабульке – отвечай: «И есть и будет!» Да?
– Ой, будет ли? Батюшка?
– А куда ж Он денется?! – улыбался подвижник – Кто это там, в боковом пределе стоит?
– А эту мужики деревенские, другана своего отпевать привезли, им сказали позже приехать, а они уж здесь…
– Мужики! – громко позвал старéц. Те молчали.
– Что? Нет мужиков-то?
– Да как же нет? Здеся мы… – Повылезали к центральному пределу небритые и частенько с явного бодуна личности в телогрейках.
– Вот и давайте молиться! Христос посреде нас!
Признаться, я ждал этого момента. Если это только игра, то не пробьёт она эти зачерствевшие души, засмеются или сплюнут – уйдут, ну… или начнётся «дай поп на бутылку»… Но нет, как-то изменились они в тот момент, не просто опешили, тоже лица сквозь маски проступили. С одним с тёмным лицом высоким мужиком о. Пиндосий стоял дольше, даже бил своей тяжолой ладонью по мускулистой шее мужика:
– Слышь! Ты! Не думай даже, хватит, брось! Христос посреде нас!
Потом спели всем храмом Верую, и я почувствовал себя, как в танце, нет, это не была эйфория, потому что радости было не меньше, чем невыразимой глубины грусти. О. Пиндосий читал молитвы Евхаристического канона, громко, на весь храм, меняя текст и добавляя слова, произнеся часть о Троице он добавил: «И что мы про Тебя знаем? А всё говорим…Но Ты прости нас, глупых, и дай Нам разумение». Пожалуй, это всё, что я смог в точности запомнить, ну пожалуй ещё изменение в молитве «сопричти нас стаду Твоему» на «сопричти нас дуракам Твоим».
Перед Отче наш хлопнула дверь, это тот мужик с тёмным лицом выбежал из храма. Старéц не оглянулся, но лицо его исказилось болью…
Потом было причастие. Лесной отшельник причащал всех, кто исповедовался и нет, молодых и старых, всех, кто был в храме.
В конце службы у о. Пиндосия снова пробежала хитрица в глазах. Он повернулся к бледному настоятелю:
– Что! Может на радостях многолетие патриарху споём? Чтоб не болел!
-Ой, нет, отче, не надо…
Всем запомнилась эта служба, раздав благословения, уходя с келейником из храма уже после трапезы, старéц сказал:
– Ты, отец Владимир, зови, если что.
Но настоятель больше его не позвал, а после Пасхи его и вовсе перевели на другой приход третьим священником.
Три посетителя
– Как, старче, спастись? – Вопрошал худощавый посетитель в очках и при аккуратно подстриженной бородке.
– От кого? – Удивился о. Пиндосий.
– Ну… от греха… от соблазна, – смутился посетитель.
– Аааа, я то думал преследует кто…Ну это ты у батюшки монаха учёного спроси, вон стоит, чётки молотит, – указал старéц на строгого вида средних лет монаха, видимо архимандрита, стоящего здесь же возле кельи, – он книжки читал всякие отеческие, молился, а я то с бабками в деревне был, то с деревьями в лесу, зачем такое у меня спрашивать? И охота с такой ерундой вам снег месить да время тратить.
– Старче! Простите, что же может быть важнее спасения! Я всем, у кого бываю из духовных отцов, старцев этот вопрос задаю, и все мне что-то новое открывают, какое-то ещё знание о посте, борьбе с помыслами…
– То – мудрые о помыслах, а тебе одно скажу: меньше помышляй о спасении, тогда и придёт вразумление. А так всё и будешь… ходить– бродить, да ум свой носить.
– Спаси Господи, старче! Вразумили меня гордого, смирили! – Обрадовался очкарик.
– О! Вижу тебя и впрямь преследует! – Изменился в лице старéц.
– Простите! Благословите! Что! – Снял запотевающие очки посетитель.
– Смиренномудие! – Ответствовал старéц с силой бия пальцами в лоб, живот и плечи посетителя, так благословил и повернулся к монаху.
– А ты что? Бывал ведь у меня? Из Nского монастыря игумен?
– Да, отче! Трудникам всё выплатил, как благословили. И теперь у меня два вопроса к вам… Первый, о канонизации, у нас один подвижник был в обители… ещё до революции..
– Мученик? – Перебил старéц.
– Нет.
– Откопали?
– Да…
– И что, мощи нетленные?
– Нет, – смутился игумен, – но он святой жизни был, есть записи…
– Знаешь что, отец, – вновь перебил его старéц и взяв за руку и глядя на игумена в упор, продолжил, – не будь святогоном. Есть причины для канонизации: чудотворения, елеовыделение, болящих исцелениния, а путаных умов размышления – не повод для прославления! И что ты главное спросить хотел?
– Архиерейство мне скоро предложат, знаю, документы мои в Москву ушли. Так как мне… Может в келью благословите, здесь при людях… неудобно некоторые вещи обсуждать…
– Хорошо, пройдём.
– Батюшка! Ещё один вопросик! – Встрял тот, в очках – Я от храма нашего катехизатор, так мы с этими дарвинистами и эволюционистами постоянно спорим. Как отстоять правду креационизма?
– Критинизма правду?
– Простите, батюшка, нет, я говорю креа… Или правы эволюционисты и значит, как в учебниках, Господь вдохнул в обезьяну жизнь Духа? – Вновь возбудился посетитель.
– Нет, не во всякую, а лишь в самую человекообразную, а иные так обезьянами и ходят в человечьем обличии…– Ответил старéц и подошёл к немолодой женщине, что стояла чуть сзади:
– А ты что?
– А я?... И не знаю, что сказать, шла – тяжело было, а у Вас тут рядом постояла, что-то послушала не поняла ничего, а стало легче…
– Ну и ступай с Богом, да как плохо будет, – снова приходи, ангела тебе в дорогу! – Благословил старéц и пошёл с игуменом в келью. Я не хотел идти, но старéц дал мне знак и я последовал за ним.
– Садитесь, отцы, – указал на перевёрнутые срезом кверху поленья– табуретки о. Пиндосий.
Мы с игуменом сели, старéц напротив нас.
– Ну что, монах, в епископы собрался?
– Да я, старче, не стремился к этому. Мне в монастыре своём привычно, уже как-то уладилось всё, не то, что сначала… И братия подобралась помаленьку и народ ездит, благотворители имеются. Без шика, но, слава Богу. Вашими молитвами и советами… Но тут разукрупнение епархий, а я на хорошем счету. Семинария, академия заочно, монастырь почти восстановлен… Правда, сразу сказали, что Сибирь самое ближнее, куда попаду, и понятно, на центральные какие города нечего и надеяться, на то… другие кандидаты есть…
– Тогда значит и вправду счёт хорош! Настоящего бойца либо в глушь, либо на передовую, а в штаб – оно понятно кого, – чуть улыбнулся сквозь густые усы старéц, – на куполах кресты и злато, а внутри дерьма да соплей богато.
– Да я всё понимаю, – продолжил игумен, – и не стремлюсь то особо. Епископ он на вид-то владыка, и все его слушают, но то внешне… А поди ж ты, как надо сделай! Снизу не поймут, сверху не одобрят. Ведь и здесь, в Центральной-то России сколько лет ушло людей подобрать, а там… Поколения ссыльных, такие места есть, что кроме уголовников никого и не встретишь… монахов нормальных взять неоткуда, а как без монашества как дисциплину навести? Народу кроме свечек ничего не надо, попы… если по канонам так половину сразу под запрет надо, а если ещё бестолковых исключить, то и служить некому будет. А ведь от несоблюдения канонов и бардак весь этот… И как тут быть?
Сразу ответа на вопрос не последовало О. Пиндосий глядел на падающий за оконцем снег. Потом негромко, как бы нехотя продолжил разговор:
– Как быть? Ерунду не городить. Скажи мне, неучу лесному, Бог есть канон или Любовь?
– Любовь, но… – Запнулся будущий архиерей.
– А епископ должен исполнять волю Бога или канона?
– Но, святые отцы… как же… – Совсем уж растерялся гость.
– А что ты за них прячешься? Ты за себя отвечай, коль в епископы собрался. Да и из святых не все то каноны соблюдали, а иные и вовсе их не знали слова то такого, да и в голову ничего такого не брали, так?
Ни игумен, ни тем более я не решались что-то ответить, и старéц продолжил:
– Бывает и надо кого по любви от служения остеречь, чтоб ни себе, ни людям не напортил, для того и каноны, а без любви канон, что газета: не почитать, а лишь в сортире листать, картинки с бабами да патриарха с президентами разглядывать. И что вы, отцы, скажете? Что людям больше по нраву любовь или правила?
– Сердца тянется к любви, а ум, руки к правилам, канонам. – Решился ответить я.
– Верно, а почему?– Снова вопросил о. Пиндосий.
– Ну… Определенность нужна, почва под ногами, а иначе из чего исходить? – Продолжил игумен.
– Так и есть, на небе удержаться не можем, нам и нужна почва. Но ежели одной землёй жить, то как Неба достигнуть? Только и будет толку «червей давить затылком» по тем самым правилам.
Опять замолчали.
– А может мне отказаться…от епископства? Наотрез… – Махнул в воздухе широким рукавом рясы игумен.
– Можно было б, но ты ж не сможешь, – посмотрел на него в упор старéц.
Я подумал было возразить как-то попытается кандидат в архиереи, или что-нибудь про «послушание» выдать, но нет, опустил глаза в дощатый пол, и без показухи, изменившись даже в лице и голосом сказал:
– Помолись о мне, старче… И научи, как мне в епископстве… не отпасть?
Не отлететь в гордости своей и…всём этом…
– Дам один совет, коль спросил. Ты дураков в иподьяконы и прислугу набери. Нет, не обычных церковных лизоблюдов, а настоящих: аутистов, даунов, олигофренов всяких, чтоб не розовощёкие мальчики вокруг тебя были, а такие, вот, когда с сопелькой, а когда со свечкой вместо дьяконских, в уличные двери выходили.
– Как же?... – Даже привстал игумен, и хорошая борода не могла скрыть совсем уже человеческого, искреннего выражения его лица.
– А так! Кто из вас блаженства да преосвященства, ты или они? Игумен ответить не решился и старéц продолжил:
Вот и пусть себе ходят со свечами да дикириями, когда помочь им надо, приглядеть ласково, но и они тебе возлететь или о любви забыть не дадут, их бо есть Царство Небесное!…
Сны Рождества
Этот свет, падающий за стены старых домов, странно изменяет их цвет. Хотя, не в этом дело, это лишь картинка… А в чём? Зачем это обозначать. Надо просто идти куда глаза глядят и ощущать то, что раньше проявлялось в намёке, а теперь вдруг накрыло в такой полноте, что ещё бы немного и не выдержал, взлетел живым или мёртвым, что неважно… Надо же куда я вышел, это же Колизей там, внизу…
Владыка Орест полуоткрыл один глаз. Не хочется возвращаться из такого сна. Впрочем, это же не совсем сон, это воспоминание… Много лет назад юным семинаристом он и впрямь бродил одним ранним рождественским утром по вечному городу и чувствовал это… Надо же, как во сне можно вспомнить то, что и рассказать невозможно… Сколько ж лет назад это было? 35–40?…
– Хм, – произнёс владыка, вспомнив, что сегодня как раз 25 декабря, Рождество по новому стилю, день в день с той прогулкой... А что ж это за поездка была? Да какая-то по межцерковному общению, он в свите известного владыки-экумениста был. Помнится, тогда всё говорили о близости церквей, о необходимости объединения во Христе, в братской любви… Да, много было разговоров, сейчас другое время и другое надо говорить… В тот раз это было или нет(вот ведь память уже никуда), когда заезжали ещё в монастырёк Малых сестёр. Эти монахини имеют интересный устав, ездить по миру, работать на низкооплачиваемой работе и этим проповедовать Христа. И ведь так и живут, такие светящиеся, при них даже строгий русский митрополит стал как ребёнок.… А монастырь их, смешно, больше напоминал пионер-лагерь второго сорта, а рядом, по дороге к ним, был старинный, на месте казни ап. Павла…
– Хм…– ещё раз произнёс отдыхающий после службы в своих покоях архиерей, – Павел… Да, жаль он ушёл из епархии… Он единственный не осуждал за спиной владыку, со всеми его розовощёкими мальчиками, даже, как– казалось, сочувствовал ему… Да и вообще. Не осуждал, но и не лизоблюдствовал, ровно держался, честно и спокойно, без надменности и всей этой пустой говорильни.
Воспоминания покатились как-то одновременно по разным дорожкам. Вот он, худенький и молоденький, выпивший на праздник, крадётся в свою келью, лишь бы дежпом не увидел… А вот, этот, непутёвый поп о. Анатолий стоит перед владыкой на коленях, умоляя не выгонять… А здесь о. Павел подаёт за штат, и он, уже архиепископ, молча подписывает это прошение…
Дежпом, западенский хохол иеромонах Савелий, тогда таки поймал… Запугал будущёго архиерея до смерти, но потом предложил пойти из тёмного коридора в его келью, дабы не будить спящий семинаристов. В келье помощник инспектора смягчился. Рассказал, что он тоже был простым семинаристом и тоже понимает, но дисциплина должна быть. Потом предложил неожиданно выпить… Потом ещё, потом попросил сесть к нему на колени, стал шептать про одиночество, про то, что поможет… До этого, да и после, будущий
владыка не знал женщин. Так с мужчинами и пошло… хотя тот, первый раз было больно…
А этот Савелий потом, в конце перестройки уехал на родину, перешёл в греко-католики вроде бы и карьеру там сделал…
А поп, тот, да, непутёвый был. Болтал много, книги и идеи распространял, что сейчас не приветствуются… Хотя… не о том же ли говорили тогда, в Риме?... Другое время… Много на о. Анатолия стучали, владыка Орест знал, что много было и клеветы. Но парень явно выходил за флажки. Вольный дух, вольные разговоры на разные темы, об архиереях и их месте и власти в церкви много рассуждал, даже на проповедях говорил слишком вольные вещи. Вот и пришёл настоятель храма, где этот молодой смутьян служил, и принёс донос, что о. Анатолий отказался причастить больного и тот так и умер без покаяния. По глазам да и вообще из всего было видно, что врёт настоятель. Но дело надо было решать ради общего спокойствия, да и настоятель был надёжен во многих делах, не подводить же своих… Пришёл о. Анатолий на приём, он уже знал, что запрещён в служении. Можно было его не принимать, хотелось ли владыке видеть, как о. Анатолий будет умолять о помиловании? Наверное нет, хотя… Тот даже превзошёл ожидания епископа: плакал, умолял пожалеть его пятерых детей, больную жену. Стоящие на коленях мужчины владыку частенько возбуждали, но не в этот раз... Брезгливости вл. Орест тоже не чувствовал, не чувствовал ничего, только частью механизма немного ощущал, и этот механизм был не он, но было то, чему он служит, или просто работает… неважно. О. Анатолий тоже часть этого механизма и если хочет остаться, он должен это понять, предупреждали его не раз, без наказания он не понимал. Кто ж теперь виноват?
За о. Анатолия просили многие, младшее духовенство, миряне, местные деятели культуры всякие, но от этого решение владыки было лишь твёрже, чтобы прекратить, он даже объявил, что теперь рассматривает вопрос уже не просто о запрещении в служении, но и о снятии с о. Анатолия сана. Тогда пришёл просить и о. Павел. Владыку всё это уже очень раздражало. Он впервые попытался наорать на о. Павла, но как-то не смог долго гневаться на подчинённого, хотя в этом владыка Орест был более чем опытен. Взгляд деревенского священника, когда-то офицера, остановил поток архиерейской безапелляционности.
– Владыка! Вы же умеете любить. Я знаю, умеете… Вот и о. Анатолий любит своих детей, его любят прихожане, а что может быть важнее любви?
Архиерей остолбенел. Краска бросилась в его лицо. В голове картинкой всплыл любимый Витенька. Вл. Орест уж давно не путался ни с кем, не искал молодых любовников среди церковных мальчиков, многие ему нравились, но он оставил это. А к Витеньке он и впрямь привязался, хотя знал, что тот гулящий и не бескорыстный, и кроме владыки есть у него и другие, но с ним было хорошо и уютно, совсем не одиноко, может именно потому, что Витя не зависел от него и ничего особенного не ждал и не требовал, был лёгок, обворожителен в радости, прекрасен в грусти…
Владыка поднял глаза на о. Павла, он понял, что тот не случайно сказал то, что архиерей не мог себе сказать столько лет, хотя столько сказано было про эту самую любовь с амвона…это не догадка, это понимание…
– ВОООН!!! – Заорал седой архиепископ, – Чтоб духу твоего в моей епархии не было!!!
В этот же день вл. Оресту принесли прошение о. Павла о почислении за штат. Он сразу же подписал его.
Через какое-то время владыка узнал, что о. Павел стал носить странное имя Пиндосий и живёт в лесной келье где-то далеко.
– А хорошо бы к нему съездить…– Подумал владыка, но тут же усмехнулся этой своей мысли.
Зазвонил дверной колокольчик, да, время уже вставать. Набросив подрясник вл. Орест отворил.
– Благословите, к вам Виктор, – пряча глаза сказал келейник и быстро ушёл, он всегда был немногословен, лишнего старался не знать, за это владыка и держал его.
– Пусти, – ответил владыка.
Странен был визит Витетеньки, ведь не договаривались, да и вообще обычно не в архиерейских покоях встречались.
– А я тебя как раз вспоминал… Что без звонка? – Спросил архиепископ закрыв за любовником дверь.
– Рождество сегодня, как-то соскучился я по тебе… Решил так зайти…
– Рождество? Нынче не наше, католическое, будто не знаешь… У нас седьмого…
– А разве Рождество может быть не нашим? – игриво улыбнулся Витенька.
– Знаешь, – неожиданно даже для себя сказал пожилой архиерей, – приходи именно после седьмого, разговеемся… А сейчас я что-то не могу… плохо себя чувствую…
Красоты ада
– Вот так и мается, и нет ему нигде спасения, никакого выхода, – плакала пожилая, похожая на тень женщина только что рассказавшая длинную историю про то, как её сын случайно оказался на пути крепко спаянного монстра власти, полиции и бандитов в их тихом провинциальном городке. Его избивали сначала, угрожали, потом стали расправляться с семьёй, жена с ребёнком сбежала, его посадили, всё как в известных фильмах, без героизма и исхода. Остался только плач матери, тихий, без ропота и ушедших куда-то в прошлое эмоций. Какие там фильмы?...
О. Пиндосий разглядел эту женщину среди пришедших паломников, было их сегодня много, слава о старцé растёт, а летом в хорошую погоду пройти к его келье куда легче. Она стояла где-то сзади, её почти не было видно. Отшельник приглядевшись, казалось, как-то даже принюхавшись к толпе, пальцем поманил её и завёл в келью, куда мирян вообще пускал очень редко.
– А я ж к нему и поехать не могу… хоть все письма его слезами промочила, я ж знаю, что он не договаривает много, меня бережёт… Но у меня ж сестра ещё лежит, инвалид детства, а теперь ещё и после инсульта, под себя ходит, не с кем её оставить, на час одну с трудом, а тут через всю Россию ехать к сыночку на зону…
Она продолжала всхлипывать, старéц молчал. Женщина продолжила:
– Тут я к ней батюшку вызывала к сестре…так за одно и сама хотела причаститься, а он сказал, что я ходячая и меня на дому нельзя и вообще все беды у меня от того, что я аборт молодая сделала… Может оно и так, но сыночку то моему за что, батюшка Пиндосий?
– Дурак твой поп, – только и сказал старéц до этого ни разу не прервавший долгий, с повторениями рассказ женщины.
– Но почему ж тогда… так всё? – Всхлипнула она утирая слёзы.
– А я не знаю.
Такого ответа я от старцá не ждал и не смог скрыть удивлённого взгляда.
– А что ты смотришь, отче? – Обратился ко мне о. Пиндосий, – Давай-ка плат подержи. Я сейчас причащать рабу Божию буду.
– Так я же… неготовая… И не исповедовалась. И ела, – удивилась женщина.
– А чтож ты все эти годы делала? И здесь сидючи? Только и делала, что готовилась да исповедовалась.
– Да как же! Я и не пощусь, и телевизор…
– Молчи уж, мать, всё я понял, – ответил лесной отшельник уходя во внутреннюю келью за Запасными Дарами.
Проводив женщину до двери, о. Пиндосий на улицу уже не вышел, я оставался внутри. Келейник затворил дверь, сказав, что сегодня старéц больше не выйдет, и ушёл в свою каморку сбоку, а батюшка, посмотрев на меня, подошёл и сел рядом на полено-стул.
– Что? Всё вселенскими скорбями занят? – Чуть прищурился он.
– Да не то что… Но всё же не могу я такие истории слушать, точнее, слушать могу, а чувствовать всё это… Спроси у меня раньше: «как, почему Бог допускает такие скорби, почему столько муки и горя и среди невинных?» я б тысячу одно доказательство привёл про «как и почему», а теперь… Понимаю, что всё это балабольство какое-то…
Я глянул на батюшку, он слушал внимательно, как-будто даже с интересом и я решил продолжать, попытаться выложить всё, о чём молчалось.
– Читал я всю эту критику новомодную атеистическую, Докинза и прочее. Это всё тоже отчасти болтовня, эволюцию, понятно, и Бог мог запустить; а развенчивать всякие глупости, что на буквальном толковании Библии основывают, вещь вполне нормальная, и что не в динозаврах с человекообразными обезьянами проблема, хотя… это тоже камешек в мешочек всего этого скептицизма по отношению к вере и многих это соблазняет. Ведь… Земле сколько лет, и человеку, и не сразу он человеком стал, и не из Эдема изгнан, видимо… Кругом символы, а где –же настоящее?… Но опять я не о том… Дело во зле, точнее, в его окружении… И в том… что Господь медлит, ведь апостолы ещё ждали, а Он всё не идёт…
Я опять глянул на о. Пиндосия, мне показалось или и впрямь он чуть кивнул, и я продолжил:
– Как мы живём? Традиционное общество лишь на вид было христианским, нравственным, как сейчас многие думают. Ведь за всей этой дисциплиной стоял страх и несвобода. Они всем правили, всё сдерживали, ты свободен только в размере своей клетки, страх и несвобода порождали жестокость. И вся эта жестокость оправдывалась и церковью… Да что только церковью не оправдывалось? Святые с их подвигами? Да… но и они, порой, такие вещи оправдывали, а то и делали… Вся история церковная приукрашена, а если без ретуши и краски, то это ж страшно смотреть, большевики, и те отдохнут… И где эта Любовь Христова? Где «по тому узнают, что вы Мои ученики, что любовь между собой иметь будете»? – Вопрошал я, а старéц не перебивая слушал – Столько веков христианства и что в результате? Те же грабли… К людям в постель лезли, не то что уж кто с кем спит, но и как, в какой позе даже и муж с женой…И как от этого всего жестокости и злобе не накрыть всё и вся? Ну а потом Новое время, освобождение, но радости свобода не приносит, жестокость слабеет, но исцеления это не несёт… такие двери открываются и оттуда скелеты вываливаются, что думаешь, а стоило ли и открывать? Уныние, одиночество, смерть, боль… И все эти иллюзии и, опять, страхи в мире. Не мир, а ад.
– Кто в аду не бывал, тому и рая не видеть, – спокойно произнес о.
Пиндосий, – но и погляди в окно, разве красота во аде возможна?
– Глупо как-то я говорю… Право слово, отче, я и сам на все эти вопросы и слова тонны всего сказать могу! И про волю Божию, что не нам судить, про времена и сроки, что не нам знать, но… Опять смотришь на такую <