«Странные праздники, что-то меня знобит от этого веселья», – слова сами вырвались наружу с нестерпимой болью от гниющей и разрушающей меня раны. Никто и глазом не повёл на мои слова, скорее всего не понятные никому и заглушенные звуками стона и плача обитателей подвала, позабывших человеческую этику и здравомыслие, потихоньку превращавшихся в живые мешки с грязью. Запуганные и измождённые до предела, они как животные забились от страха по углам своей территории. Никто не услышал моих слов, потому что вылетели они не звуком, а скорее шипением. Свет от фонаря освещал лишь землю на улице, вьюгу, свистевшую за оконцем размером в два кирпича, выбитых из фундамента здания, служившим для доступа воздуха. В окне виднелось небо и часть луны, от бледного её сияния хотелось сойти с ума, умереть без осознания жизни, ринуться на охрану с криком и, раскинув руки, быть застреленным при попытке к бегству. Свет в подвале давала выгоревшая свеча, скомканная из воска и нити от чьей-то одежды вместо фитиля. Свет был настолько тусклым, что даже дохнуть было невозможно на пламя - оно непременно потухло бы, но лишь этот свет вырисовывал тёмные фигуры во мгле страха и безысходности. Сколько времени я нахожусь в этом помещении, не знаю, дни смешались с ночами, ночь с днём.
Она, скорее всего, сейчас спит, не проходит и часа, чтобы я не думал о ней. Моя болезнь даёт осложнения, раковая опухоль овладевает моими мыслями, да и о чём ещё думать в полной темноте, лишь о ней, о недосягаемой звезде, всплывающей в подсознании.
Кто-то, кто ещё внутри себя остался человеком в этом безумном мраке отчаяния, празднует. Их празднество непередаваемо в бессилии и страхе, они сидят у свечи, молясь за свои души и не понимая ни слова, можно почувствовать их боль и натянутые улыбки в предвкушении рождества в это мимолётное для нас всех время.
Открывается дверь, пьяный, еле стоящий на ногах конвоир забрасывает женщину; упав лицом в землю, она не двигается, рефлекторно её правая кисть лишь нервно сжимается в кулак и разжимается. Охранник освещает подвал керосиновой лампой, высматривая кого-то - и находит его, указывая солдатам пальцем на тощего полуживого мужчину, забитого до такой степени, что он не может прикрыться от резкого удара ногой, только глаза выдают его страх - нервно смотрят в стороны, он в который раз прощается со всеми. Двое солдат подхватили его за грудки, и стало ясно, что он не переживёт ещё одной ночи, и глаза его смотрят с неимоверным страданием по ожидающей его смерти. Все мы ждали своего часа, когда войдёт на полусогнутых ногах шатающийся охранник и, ничего не говоря, начнёт бить и издеваться над нами. А за окном ревет вьюга, наметая в окно снежинки, которые отражают на своих крылышках отблески уличного света, снежинки эти тают, не долетая до пола.
Ветер, выстрелы, падает тело, его волокут до ямы, звуки повторяются снова и снова, смешиваясь со стоном и плачем, немецкими командами и ругательствами. Всё вместе сводит с ума, и хочется улететь, как можно скорее улететь на небо, перепрыгнуть свою кончину, хочется к ней всё яростнее, невыносимо жестоко.
Почти невредимо я ожидаю своего конца, меня не трогают, выжидая кого-то или чего-то, может, гангрены, которая вот-вот разовьётся от моей раны. На немецком языке говорит только охранник, он общается со мной только изрядно выпивши, рыдает из-за всего, что происходит. Он на посту дьявольского режима лишь потому, что сам не хочет оказаться на другой стороне, в подвале, общается - увидев во мне родственную душу, пастыря для исповеди, для отпущения грехов. Я свободно понимаю немецкий, но не могу писать на нём. Возможно, я могу говорить на других языках, но не могу написать ни слова. Охранник говорит, что ненавидит заключенных только за то, что истощённые, испуганные, они молятся богу, и честно говоря, поклоняются созданному ими идолу собственного эгоизма. Им наплевать на то, что по вере «святой» возродился в человеческом теле, они жаждут одного - чтобы прекратилось это безумие, и их оставили в покое, не задумываясь: а может их бог - это сатана, ведь именно дьявол предлагает чудеса в обмен на человеческую душу? Он много говорит обо всём, лишь бы хоть как-то оправдать свои действия передо мной, а скорее перед самим собой. Я не сильно вдаюсь в подробности его высказываний, меня интересует другое - смерть спасла меня от себя, или не успела сотворить своих деяний, а может, желает увидеть мой конец в другом месте? Она издевается надо мной, спуская на меня всех этих собак жизни, а может, жизнь спускает псов смерти. Наверно для меня останется извечным вопросом: «Почему я остался жив?»
Выстрел, ещё один, и ещё, по звуку слышно, что человек мёртв; его волокут по земле, голодные животные рвутся с цепи, их лай со временем становится всё привычнее и понятнее. В этой камере кто-то может общаться наравне с ними, их повадки становятся похожими, и блестящие глаза ловят отражение свечи. Их можно понять, и я скоро пойму, опустив руки, не надеясь более на продолжение пути в своём стремлении к чему-то, что влечёт меня. Но я не смогу умереть здесь, пока не дойду до неё, не увижу её глаз, и это убивает во мне человека, я нахожусь в заточении как отловленный зверь, потерявший свободу.
Ледяная структура снежинок, художественно выделанная самой природой, уничтожалась, не долетая до пола, нашим еле тёплым дыханием, они таяли, чтобы превратится в воду. А мы умираем, чтобы воплотится в землю, и всему этому виною человек. За окном всё доказывало нелепую, философскую, глупую мысль, звуки подтверждали состояние всех, кто находился здесь. Выстрел, ещё один, последний крик, тишина, тяжёлые шаги, размах, и нечто громоздкое свалилось на землю. Немного предположений пришло в голову - кого-то среди нас не стало, и кто-то снова идёт умирать. Круговорот или жестокость? Страх? Но точно не у тех, у кого перестало биться сердце, а у тех, у кого оно на мгновение замерло при звуке выстрела, тех, чьё сердце дико билось от нежелания нажимать на курок, у того, кто не смог этому помешать. Что это - богобоязнь? Фанатичное преследование, верование в иную жизнь? Мы сами строим себе и для себя ад, но смирившись со своим предназначением, можем прожить хоть какое-то время в раю, даже под гнётом боли и истязаний. Но думая об этом неземном ощущении блаженства, можно привыкнуть и к боли, и к холоду, превращаясь в святыню божеской милости — убивая в себе всё человеческое, что подарено им, приобретая нечто высокое и блаженное, наделяя себя святым духом. Иисус Христос! Помилуй нас, божьих людей, вечно гонимых за грехи предков наших, за наши собственные прегрешения, выступающие сами собой в крови нашей, в умыслах наших, дай прощение нам и благоволи на нас своё всеобщее прощение. Фанатизм. Что может быть противнее, чем бессмысленное идолопоклонничество, когда вечно просят того, чего не может дать ни господь, не дети его, всё лишь на грани, словно голодные бездельники, протягивающие свои ручонки к кормильцу, не желая хоть что-то делать собственными усилиями... Вера может многое, и в этом чистилище мы проживаем всю свою жизнь заново. Я готов умереть здесь, жду лишь своего часа, отрекаюсь от «неба» своего, но надеюсь, что ей от этого будет польза, лелея её в своём сердце, но закрыв его для неё без остатка, не прося ничего взамен, ведь она не может заменить мне ни это, ни что-то другое, даря лишь боль, томящуюся в моей груди, приглушающую даже муки от физического истязания. Отрекаюсь. Так будет лучше для всех.
- Иисус Христос спаситель наш! - слышу я всё более отчетливо в унылых устах душ вечно гонимого народа, - помилуй нас. - Лишь думая о себе, с непримиримым рвением молятся эти души ради своей жизни, готовые на любые поступки ради неё.
- Помилуй нас, и не оставь наши души на этом ужасающем поприще сатаны и приспешников его.
Возможно, именно тут, в чистилище, можно увидеть истинное лицо человечества; одни просят за себя, и всегда только ради себя, другие убивают, издеваются над другими ради себя, чем же они тогда отличаются друг от друга в этом позабытом богом месте, как сказал охранник? Но верю я, бог видит и знает, но предпринять что-то должен человек - ради своей души.
- Не оставь нас в этот час, - не переставая молятся они. И он не оставил, находится всегда рядом с ними. Зачем нужно просить, если каждому из нас отведено своё время, зачем звать бога, если он вырастил тебя именно для того, чтобы ты стал мучеником? Зачем молиться ему вслух, как делают это остальные, если господь не оставляет тебя - и заберёт тебя, если твоя жизненная цель достигнута? Непонятно одно - почему он не берёт меня в свои покои, если цели моей больше нет, неужели только для пустого существования? Нет, он прав, ведь суть моя мной не постигнута, и я теперь ожидаю, как все.
Чистилище, зал ожидания на земле, перерождение, где, как ни здесь, можно заглянуть в себя?! Собаки лают, слышны шаги, смех, команда, выстрел за окном, кого-то лишают возможности вернуться домой, ещё один выстрел. За окном у кого-то нервно стучит сердце, и звук этот слышен, будто над нами колокольня с истеричным звонарем, ударяющим по нашим вискам.
За окном метель, зима в своём неистовом хаосе разошлась от отчаяния. Сама природа бунтует за нас, за наши жизни; лишь в просветах вьюги виднеется полная луна, то появляется, то исчезает - как в сказке. Вокруг, кроме заметенного снегом окна и его ночного светила, ничего не видно; свеча, догорающая тусклым огоньком, согревает душу, но света от неё уже не добиться. Вокруг не видно ни стен, ни границ бесконечной тьмы, а вечно умирающие люди продолжают молиться за рождество Христово и за спасение своих душ.
«Не нужно молиться, - думаю я, бог у нас в сердце, и он не даст нам скитаться в отчаянии своём, он ждёт и надеется на человечность нашу». А снежинки по своему обыкновению летают возле маленького оконца для воздуха, влетают как голодные животные, и лают на нас, пытаясь ухватить хоть что-то до своей кончины, лают, и безмятежно влетая, становятся смертны, превращаются в капельки слёз, оплакивают нас и всех, кого слышно за пеленой вьюги через вентиляцию размером в два кирпича. Там снова кто-то умирает, и опять стучат сердца, я отрекаюсь от неё, от всего, что только держало меня на свете, сижу, жду смерти. Смерть где-то рядом, посылает за мной двух солдат, пьяный охранник чуть не на коленях - от выпитого им - открывает засов. Обитатели подвала молятся, молюсь и я, но не за себя, а за них, за тех, кто потерял свою человечность, по обе стороны подвала, и за неё, что непокорно пытаюсь забыть, убивая себя самого ради неимоверного желания встретится с ней. Страха нет, и боли тоже, очень хочется спать, чтобы снова увидеть её по ту сторону реальности... подвала...
Глава 9. Четыре слова
Выбор есть: либо ты умираешь, либо убиваешь своих. Хотя находясь в таком положении, своими нельзя считать никого, обе стороны превращаются в противника. Не так уж тяжело быть солдатом отряда, в котором по предписанию все должны погибнуть.
Четвёртый год идёт уже никому не нужная война, она в крови у людей, а точнее сказать, это не люди, это солдаты, другого определения для них нет. Человечность затмила бездумная вражда, сути которой никто не понимает. Она идёт сама по себе, как дождь или восход солнца, систематично, со своими погодными условиями и туманной облачностью, пока нужна война солдату, пока будет существовать солдат и всё, что с этим связано. Все раны мои давно зажили, но одна постоянно кровоточит, не желая затягиваться, кровь похожа на слёзы, обжигающие солью. И вот её владелец готов расстаться с жизнью, так как нет сил терпеть эту мучительную, нестерпимую боль. Она сливается во что-то странное под стать повседневным пейзажам, встающим перед глазами, наложив трафарет на несказанно красивый закат или безграничное море, безоблачное небо в летнюю пору или снежные хлопья зимой, настолько чистые на поверхности после вьюги, что не видно, насколько окровавлена земля под мягким, только выпавшим снегом.
Инстинкт, но не самосохранения, скорее маниакальная жажда смерти... Все как один: рыцари, богатыри, викинги и многие другие, кто стали войнами, как их ни назови, и есть тот трафарет, наложенный на солнечный свет, отпечатанный лишь кем-то рисунок власти. С ними я иду четвёртый год, продвигаюсь, не зная куда и зачем, сдаю беспрерывную дистанцию, не живу, а существую, схожу с ума, становясь полноценным человеком, странником. Иду к цели, которую уже не помню. Не знаю, жива ли ты, иду к тебе беспрерывно, но и это не имеет для меня никакого значения. Любовь приобрела какую-то отчаянную целеустремлённость, приз за которую будет: всего четыре твоих слова, о которых я, может, мечтаю, и при одной мысли о них дрожу от страха. Ни в коем случае не дам произнести их тебе!
Четыре раза попал в собственные сети, иначе никак не назвать заблуждение собственного ума - разве что плен, замкнувший меня в моей голове. Взлетая - и тут же падая навзничь, ниже прежнего, на раскалённые угли, сжигая своё истинное Я, шагая по песчаным берегам необъятной пустыни, в желании осушить себя и выкинуть мысли о тебе — иду к тебе.
Четыре раза пропал без вести, не желая вернутся к началу своего пути, построить себя заново, конец близок, я чувствую его, в обличии её он шагает за мной, не пытаясь снять маску свою предо мной. Обессиленная, голодная как бродяга, она плетется, выжидая своего часа, измученная мной - вместе с падальщиками смакует предвкушение моего последнего вздоха. Я не прогоняю её, она мой бессменный соратник, родной для меня призрак, знающий обо мне больше, чем даже моё подсознание. Она - помнящая, кто я, откуда, и только ей интересна моя жизнь, да и то лишь затем, чтобы в конце забрать её, прочитывая содержимое её до дыр, пока не истреплется текст. Люди, измученные собственным путём, боясь смерти, ступают по несуществующей для них уже земле, не осознавая, не желая этого понимать, идут к цели, со столь смехотворной надеждой пройти весь путь сквозь царство мёртвых и остаться живыми.
Четыре раза я вымазал душу вместе с этими людьми в огне, но, меняясь, они остаются прежними, лишь меняется их вид, лица, рост. Кто-то, с самого начала идущий со мной, оставшись в живых, преображается только взглядом от прожитого нами, людьми, смотревшими на правду, что при рассказе всегда останется ложью.
Четыре раза бесповоротно топил в море чувства к тебе, своё сердце, но подобно тому же солнцу оно снова находило меня, добивая душу терзаниями о любимой. Снова и снова появлялся её образ при восходе луны, пронизывая меня заржавевшими воспоминаниями, как глоток воздуха обрушивая на голову никчемные мысли, от которых зависишь полностью.
Четыре раза убивал этот образ, мираж, смертельно желал этого, и он умирал у меня на глазах, падая навзничь под шум выстрелов и разрывающихся бомб, под крик плача и стон летней ночи, пропахшей насквозь кровью. Она исчезала в сумерках, рассыпалась на тысячу маленьких кристаллов, но, судя по всему, отказаться от этого сложнее, так же как убить её наяву. Она незаметно спускалась с небес, выныривала из воды, являлась у меня перед глазами; стоило чуть обратить внимание на воду или облака, составлялся её образ или лицо. Потеряв всякую надежду когда-либо увидеть объект моего недуга, стремился изжить себя на этом свете, яростно налетая на штык-нож или жужжащие подобно мухам пули. Божественным образом, смертельный металл не мог лишить меня жизни, забирая лишь часть её, вместе с энергией и сновидениями, сменившими навечно терзающую боль и тоску, систематически похожими друг на друга кошмарами, переплетавшимися с депрессивными картинами, навевающими избавление от собственного блуждающего разума в лабиринтах сознания, призывающими пустить себе пулю в лоб, тем самым избавив себя ото всего, что давало мне мысль жить дальше, стремясь к смыслу жизни и её логическому завершению.
При долгом пути вкушались зрительно и мысленно множество чудес, подаренных нам природой и богом, но лишь несколько из них довелось ощутить на своей шкуре. Разве не чудо остаться в живых и при этом неутомимо как заклинание повторять всего четыре заветных слова, предвкушая их заранее, не давая ни капли возможности случиться какому-либо другому ответу. Слишком много прошло времени, чересчур много воды утекло с того момента, как всё моё безумство взяло надо мной верх, и я повторял эти слова про себя последние четыре года, постоянно терзая себя как можно больнее, готовясь к самому худшему.
Мой путь охарактеризован лишь догадками и выдумками; мечтая о невозможном, трудно поверить в действительность, становясь заложником собственной фантазии. Зачем утешать себя счастливым будущим, если нет желания говорить себе, что надо радоваться солнцу и каждому прожитому дню, зачем? Если от этого становится только хуже в душе?
Четыре слова, всего четыре жалких, отчетливо произнесённых, с отвращением выдавленных воздухом сквозь голосовые связки, воздухом, вышедшим из твоих сладострастных губ; брошенных в мою сторону, услышанных мною и принятых как любовь слова. Слова, мною понятых, будто непоправимая ошибка, невозможность сказать нечто иное с хорошим концом, с трепетным стуком сердца, с дрожью в твоём голосе... Я не жду этого, но жажду увидеть тебя, услышать эти слова, глядя в твои глаза. Всего только это, и я умру, закончив, таким образом, свои мучительные скитания, от чего станет мне только легче.
Четыре слова, каких-то унизительных, безжалостных, но впрочем, так оно будет для неё лучше, если она скажет их, в чём нет ни малейшего сомнения, оправдает, таким образом, мои ожидания. Нет сомнения, я так долго ждал этой встречи, и передумывал весь наш диалог: если она скажет что-либо иное, что будет дальше? Ничего.
...Ожидание простых четырёх слов: «Я не люблю тебя».
Представляю её образ постоянно: она говорит, разворачивается и уходит. От этого настолько паршиво, что отчасти лучше умереть на поле боя, чем позже узнать, что это все лишь хотел услышать я, ведь в мечтах ответ звучал полностью наоборот. И вине моей нет оправдания, жалкое существование – это малая часть наказания за преданное мной чувство, с состраданием к себе, мне придётся тоже орать во весь голос странных четыре слова: «Тебя я не люблю».
Нет, пусть не со мной, но молю тебя - живи, будь по-настоящему счастлива, хочу лишь увидеть тебя, услышать эти проклятые четыре слова. Я не тот, с кем должно быть твоё сердце, оставь меня умирать от несправедливейшей из жизней, лишь дай слова, подобные четырём каплям яда для усыпления моего тела: я не люблю тебя. Молча взгляни мне в глаза, и по взгляду будет всё ясно. Забивая себе кол в сердце, выскажу тебе взаимно: «Тебя я не люблю».
Я видел их, истекая кровью от многочисленных ранений, принятых на себя во имя любви, валяясь бездыханным трупом в часы затишья в бессилии под Луной, обжигающей моё тело. Луна, горделивая, всевидящая, спокойная, в этот момент горела звездой ярко-красного цвета, замершей на мгновение, насыщаясь с голодным видом кровью. Она горела настоящей звездой, не уступая Солнцу ни в чем. Она горела, высасывая из моих жил остаток жизни. И ты гори, за все мои страдания, за путь, проложенный желанием быть с тобой, гори и будь проклята в своем жалком мирке, напоминающем стеклянный аквариум в форме шара, из которого нет выхода и входа в который тоже нет, но видно всё, что за пределом, за прозрачной перегородкой. И только звук может проникать сквозь него, и будут это лишь четыре простых слова, что постоянно летают у меня в голове. Не молчи, дай то, что хочу я услышать, слова, заставляющие настолько проявить во мне злость на протяжении жизни и любви только к тебе. Молись, защищаясь от вечного моего взгляда, присутствующего рядом с тобой сейчас. Пой - за постоянно преследующую тебя мою душу, желающую услышать отпевание четырёх заветных слов. Молись - за спокойствие своей души, быть может, воздастся? Но никогда не будет тебе и мне покоя, пока не услышу от тебя лживую, как ты сама, песню: я не люблю тебя, пока не услышишь в ответ стоны упавшего человека: тебя я не люблю.
Глава 10. Месяц
Затишье перед бурей - довольно интересное явление. В голове у каждого человека возникает два ощущения: страх - и позитивные мысли о мире.
Многие шли в бой, еле стоя на ногах от выпитого алкоголя, заглушающего человечность. Им, по-видимому, нравилось умирать так - и никак иначе. Если в таком состоянии взглянуть на ночное звёздное небо, можно увидеть, как звёзды танцуют, вальяжно вальсируя, как будто это они накачаны алкоголем, будто это им при часе икс идти в последний путь, и возможно, они не возвратятся, а их домом станет небытие. А потом взглянуть на людей, подобным способом заглушающих свою грусть... Кто-то уже готов оплакивать себя заживо, точно так же звёзды провожают нас, и танцуют вокруг Месяца, на данный момент настолько близкой ему звезде, что фантазия при желании прорисует родство их обоих. Может быть, именно ты поверишь во весь этот бред, и словно богу будешь молиться Месяцу, взывая к нему, общаясь с ним как со связующим звеном между тобой и создателем. Ведь именно ему идти со всеми на смерть, именно он примет последний их взор на себя, навсегда сохранит его с их печалью и радостью, умрёт вместе с ними. Он, этот Месяц, всегда в многомиллионной толпе звёзд, вечно одиноко скитается у земной красоты, ходит по кругу, но никогда не приближается к Луне, как бы ни хотел этого. Скитается бесконечно, то сходя с ума от своей судьбы, то благодаря всё на свете за то, что может находиться с ней рядом, ближе всех в Солнечной системе. Интересное до боли в груди это небесное тело; вглядываясь, видя весь балаган вокруг, невозможно не сравнить с ним человека со своей тягой всё разрушать, а после всю свою вечность проклинать себя во всех ошибках, сотворённых со времён первых людей; и ненависти человека и Месяца нет предела. Депрессивный Месяц ждёт своего часа и ищет виновных в собственных ошибках, не понимая в своей пьяной физиологии, что ему свойственно ошибаться, лишь для того, чтобы исправлять свои грехи, не повторяя их более. Но ненависть всегда берёт верх над собственным эгоизмом, мы ненавидим себя такими, но всегда наступаем на одни и те же грабли. Это и есть он, в своей правоте он всегда будет выше любых законов, если даже сам их придумал. Да, он Месяц, ходящее по кругу небесное тело, мнимый и немой спутник, ведущий за собой смерть и самые приятные моменты пути. Он проигрывает их до безумия, пока реально не сойдёт с ума, растрепав свою ничтожную душонку всего лишь на то, что ему милее всего - желание всё вернуть, прожить заново, испытать те же ощущения и эйфорию от осознания былых ошибок, которых никогда уже не допустит. А они, звёзды, так и будут кружиться в своей бессмысленности и кураже, в ожидании своего последнего вздоха, под руководством своих кукловодов. И Луна ведёт героя, не отрывая свой взор, даже не пытаясь сомкнуть глаз, чтобы не видеть бедного собрата, и его столь же немыслимые страдания. Он закричал, в момент всеми ожидаемого звука, скорее завыл, как волк-одиночка рыдает по своей животной жизни, раздирая свою глотку так сильно, что звук его сливается со страшной и тревожной сиреной. В этот момент звёзды были людьми, они пошатнулись в его глазах, они были солдатами, которые только что изображали силу и бесстрашие перед восходящими событиями. Резко отрезвев, уже не играли они роли храбрецов, обнажив свой страх. В этот момент, вместе с криком и сигналом к так ожидаемой смерти, он осознал, насколько было всё просто, как ни пытайся уйти от неё, она всегда будет с ним. Вот она, братская могила всех живых, он был в ней центром, только он удостоился чести наблюдать, и это единственное, что нужно от него в столь губительный час.
Несколько атак, пара отступлений. Истерическим криком кричал он: «Я вернусь!».
Глядя на Луну, под шум разрывающихся снарядов, фонтанов крови, он кричал ей победителем в невыигранной войне, возненавидев происходящее, стреляя по всему что двигалось: «Я вернусь, сволочь!».
Пробегая по убитым им врагам и товарищам, через бой, через захлёбывающуюся, пьющую кровь старуху в чёрной мантии, сквозь один решающий матч и следом сквозь другой, восставший после затишья отступления, «Я найду, сволочь»,- изнемогая, бормотал он себе, пытаясь добраться до тёмной, горбатой фигуры, скользящей по телам погибших, забирая их с собой, но не приближавшейся к нему ни на метр.
«Я найду всех, кто был с тобой», - кричал он, трясущейся рукой бросив в неё гранату. Взрыв пришёлся точно по ней, но, видимо, не оставил даже царапины.
«Сволочь», - сжатыми зубами произносил он.
«Сволочь», - его охватывало нечто иное, чем опьяняющая злость, это был его звёздный час среди разорванных человеческих тел.
И до боли грозный Месяц любил небо, но не мог уже остановится перед ответом на всё; звёзды рвались вместе с человеческими телами, никому не нужным, кроме пожилой женщины в черном саване. В азарте, не замечая, он стрелял по собственному отряду, по всем, кто только что, несколько часов назад, воображал себя героем, валялся на земле плача, умоляя оставить его в живых. Прицелился, рука нажала на курок, и руки, что только что сжимались ладонями к небу, упали порознь. Люди кричали, рыдали, обезумев в своём отчаянии; ему нравилась дикость, подобающая только животным, но, не осознавая этого, продолжал он уничтожать всё живое, ненавидя всё вокруг себя.
Взрыв волной откинул бешеного зверя в грязь, перемешанную с человеческим соком и снегом, от контузии практически ничего не было слышно, лишь валявшегося рядом молодого человека, молившегося о прощении в предсмертной агонии. Но не у бога тот просил прощения - у любви. Слов не понять, голова трещит, словно её зажали в тиски, но ни боли, ни страха - лишь всеобъемлющий шок. Читая практически по губам, глядел Месяц парню в глаза, зрачки пытались что-то найти между звёзд, умирающий всё молил о прощении у любви; тёмная мантия прошлась по его голове, последний вдох, выдох - глаза остановились. Привстав на колени, встретившись с ней лицом к лицу, как будто в зеркале увидел Месяц себя. В глазах была тьма, а за пустотой - тот лик, который он давно уже забыл, за ним ещё и ещё лица, неизвестные ему, как он считал, переплетающееся с ним и с ней воедино. Это всё, что он забыл - и понять не смог - столь страшна была следующая глава. Он оторопев от всплывающих в памяти одновременно лиц, не понимая, но чувствуя по напряжённой глотке, что орал он во все силы осипшим голосом от страха увиденного, от ненависти, переполнявшей его сердце, готовое лопнуть - оно стучало пулемётной очередью, не останавливаясь ни на миг. Нащупав осколок рядом с собой, направил он его своему отражению в лоб, оно стояло недвижимо; вся его мимика, испуг в глазах, видны были в отражении; ещё один взрыв, прямо за его спиной, он человек, он не бессмертен, только земля, сыпавшаяся с неба, укутала его тело теплым от огня одеялом.
Лишь на один вопрос в философии жизни не нашёл он ответа: зачем?
Зачем? Задавшись вопросом, взглянул он на войну, увидев трусов, недавно хваставших своей смелостью на публике в тихое время, и героев, что пытались спасти себя от себя же подобных. Надо разомкнуть круг, нужно начать всё сначала, убить себя - ради неё. Возможно, каждый, кто смотрел смерти в лицо, видел в ней себя.
Глава 11. Ветер
Тихая, совершенно спокойная вода омывает моё тело, словно пледом окутала она меня своим спокойствием, нежно обнимая как влюблённая женщина, страстно прижимающая своего единственного, не желающая отпустить, будто мы с ней никогда больше не увидимся. Я держу голову на плаву, моё тело полностью расслабленно, отдано её ласкам без страха, я чувствую тепло исходящей испарины нагревшейся влаги, она нагревалась весь вчерашний день, ожидая — возможно, меня. Как я здесь оказался, не знаю, да и не хочется этого знать, нет желания ни о чём думать, словно пёрышко я в её власти, невесомое, недвижимое, боящееся лишь ветра, имеющего силы сорвать меня с нежного моего ложа. Видна заря, тёмное небо сквозь завесу тумана, окрашенного тонами алого цвета, от этого становится ещё уютнее и спокойнее. Нет ничего на свете, только моё невесомое тело, ласкающая меня вода и тонкие светло-алые лучики приближающегося солнца - обыкновенное, свойственное любому кошмару начало. Интуитивно ожидаю его, не может быть всё так хорошо, ожидания оправдываются, я был готов к этому.
Возможно, ожидания дали заключающую картину постоянного равновесия и умиротворенного спокойствия - рай, о котором мечтает моё сознание, всё-таки меняет свой облик, и заслуженный мною ад вступает в свои права. Огненная дуга появилась на краю спокойного океана, опаляющие языки его пламени прожигали меня насквозь, но не желали воспламенить, а всего лишь издевательски играли, обжигая скрытые над водой конечности, желая сжечь несгораемую душу. Вода заиграла со мной, то оголяя, то пряча немощную фигуру своей любимой и единственной куклы. Игрушки мелочной мухи, севшей в сладкий сироп... Закончилось райское блаженство, как всё, что когда-нибудь заканчивается. И на смену ему вышло солнце, направляя в мою сторону огненные лучи света, словно силами мощного ветреного порыва. Страх не пугал меня, не было и попыток с его стороны, однако в невыносимом пекле руки стали плавится. Я наблюдал за процессом - с интересом наблюдал, как восковая кожа моя стала растекаться в воде. Неприятно и больно. Со всей силы отвернув лицо от света, стал искать я причину этого жестокого наказания, и увидел в отступающей тьме руки, ласкавшие меня. Они извивались словно змеи. Тела, которым они принадлежали, корчились в темноте, лица, отчётливо освещённые поражающим солнцем, смотрели мне вслед, не желая отпускать меня, они проклинали, кричали доселе неведомыми мне голосами. Стоило заглянуть в вечно мертвеющие глаза и увидеть, как тусклый блеск их медленно столбенел, в кончине своей, останавливая взор, направленный в сторону светила, на пути к которому плавала растекающаяся, задыхающаяся в собственном воске кукла, страдающая от нарастающей боли и видевшая происходящее моими глазами. В этот момент пламя от поднявшегося во всё величие солнца достигло меня.
От нестерпимого жжения я проснулся; тело, кожа и лицо были покрыты сплошным слоем кровавой грязи, испарявшейся от неимоверно душного воздуха, превращаясь в пыль и твердые как сталь глиняные черепки, покрывавшие теперь тело моё с ног до головы.
Это ветер окатил меня своим гневом, найдя меня, влез в мою голову, раздирая остатки приятного начала непонятного сна. И завертел меня, словно то был не я, а нечто неодушевлённое, пустое и совершенно ненужное, закружил моё никчёмное создание в своих цепях, не давая ни единого шанса вырваться из его компании, ибо был он внутри моей материи, внутри моего духа — внутри меня. Он поглотил всё моё прошлое, стирая остатки пиршества со своего подбородка. Забыл я свои цели, боль и травмы, куда шёл, лишь оставив нетронутыми силуэты образов, не дающих ни малейшего шанса узнать, кто они.
Я всё забыл: как долго скитался по свету, ища твоего прощения; забыл бессмысленные надежды на своё спасение. Забыл, как проклинал тебя за твоё жестокое сердце и обманы, преподнесенные на тарелке, предназначенной только для меня. Я всё забыл - и ужаснулся от отсутствия чего-то внутри себя.
Я помню стены - разбитые, окровавленные, в темноте освещённые огнями горящих орудий и тел, неизвестных мне, и стекала кровь по их изуродованной плоскости, скрытой от тьмы злополучным светом отчаяния и страха, сгорающего за спиной. Медленно всплывая, осколки памяти мучительным осуждением совести раскрывали элементы моего неизвестного греха перед человечностью. Болезненно помню руку, которой держал орудие защиты, направленное в пользу смерти, ублажая её своей злостью. Всё остальное было обрывками мёртвого сна, с холодными глазами ужаса, переросшего в хаос, пролегающий на несколько километров у моих ног.
Я всё забыл, и нет ни малейшего желания вспомнить о жизни моей и отчаянии, глубоко засевшем в биении сердца. Смерть оставила меня в одиночестве, ещё большем, чем когда-либо, лишив разум мысли, мысли - смысла.
Разрушенный город, покрывшийся пылью, вековой пылью вражды, заложенной в человеческой крови, пылью от собственных ошибок племён, народов, вождей, надменно желающих власти, испокон веков заблуждавшихся в собственной самонадеянности. Пылью от разбитых жизней, положенных за чей-то призыв, на который шли они словно стадо баранов, с интеллектом не больше чем у скотины.
Я всматриваюсь в остаток неизвестной вчерашней истории, которая запечатлена в лабиринтах моей памяти, отказавшейся поведать о моём участии в очередном позоре. Я всё забыл, и в момент прозрения упал на колени, и просил о пощаде того, к кому не обращался до этой минуты, и до сих пор не понимая, что хочет он от меня, не давая мне оставить этот мир, и отстраняясь от всех воплощений его, тихо сгинуть в темноте в безымянном ничто.
Нет воли идти куда-либо, нет даже разочарования, нет ничего. Есть только растрёпанная кукла, по названию своему и образу похожая на нечто созданное богом - и им же выброшенная, и забытая после долгих дрессировок, ибо нет сил у старого хозяина учить куклу жить. И сколько б ни старался он изменить это, она только плодится и уничтожает себе подобных, заражая своей злостью окружающий мир, созданный во имя красоты и любви, и имя ей - человек.
Раздирающей болью в висках врезаются воспоминания в мою голову, я помню крики, нет, скорее вопли детского страха, никому не нужные в мире, где лишь вопль становится щитом против страха. Дети, брошенные на произвол судьбы, чужие для всех, оставшись одни, могут только кричать под шум идущей войны, прекращая рыдать только после нескольких выстрелов. Я помню: это крики детей, брошенных на съедение чужим родителям, живущим ради поиска своего дитяти. Чувство стыда, не иначе, непонимание собственной совести: словно напившись чьим-то горем, до беспамятства танцевал я на их гниющих костях, радовался кровавому дождю, превращающемуся в ручьи, текущие по земле, соединяясь, образовывая реки, и умывался я в них. Но было ли это? Может, это всего лишь игра моего воображения?
Проклятья помню я, вырвавшееся из уст вдов и матерей, что кидались на меня словно дикие звери, сходя с ума от неимоверной скорби по загубленной жизни. Теперь этого нет, есть только руины при свете солнца, что с жадной злостью обжигало мою кожу, исполосованное окровавленное лицо, изодранное в истерике когтями матерей. Теперь его черёд наказывать меня за беспамятство, и вину чувствую я, оставшись живым среди обломков жилищ, окутанных дымом и пеплом.
Глаза, что смотрят через моё сознание, отмирая и вновь появляясь, атакуя меня изнутри моей головы. Хочется рыдать от тоски и боли, поселившейся в опалённой груди, так ненавистной солнцу. Но не могу вспомнить, за что мне такая кара, кто я и кем был, сжигая себя перед солнцем, плача как ребёнок, испаряя перед губительным жаром свои слёзы, моля открыть мне сознание, и имя мне дать, что носил прежде. Но вместо этого помню лишь стены, по плоскости которых кровь, стекая каплями, умывала мои руки, которыми бил я по земле, разгневанный, ненавидя и тот и этот свет.
Всё это лишь обрывки снов, что видел, закопавшись в грязи и пепле, укрывшем меня от себя самого, отстранившись, отказавшись от всего мира, забыв всё, и нет сил вспоминать себя. Видимо, это наказание мне за дела мои: увидеть происходящее с позиции раскаяния, в медленных, болезненных обрывках снов, ради равновесия, так много раз воспетого народами всего мира.
Я помню, как именно ветер - холодный, порывистый, собравший всю грязь, сметая её с кровоточащей поверхности земли, ударил меня своей жалостью, словно спаситель обрушил на меня своё снисхождение. Завертел моё постыдное тело в собственных грехах, от которых удирал я со всех ног, и закружил кукольное мироздание вокруг глаз моих, так что глаза не могли видеть, но открывшись, излил грязь на меня, и сказал на языке, понятном мне и ему, что пришёл я оттуда, где место мне было, и имя моё смерть. И полная картина происходящего предстала пред нами: руки убивают вокруг себя всё что шевелится, истерический смех и плач обрушивается на поверженных мною, стена, что, истекая свежей кровью, омывает руки мои, подобно огню согревая мне душу своим теплом. Эйфорию ощущал не кто иной, как демон, влезший в меня, любуясь пейзажем сокращения жизни. Все друг прот<