«Рассказывают о Саббатае Зеви, что в течение пятнадцати лет он был подвержен следующему недугу: его преследовало чувство подавленности, не дававшее ему ни минуты покоя и не позволявшее ему даже читать без того, чтобы он не говорил о природе овладевшего им уныния» (124: р. 90).
История просветленного каббалиста Саббатая Зеви является лишь крайним случаем тех опасностей и испытаний, которые подстерегают каждого эзотериста-практика. И действительно, Харгрейв Дженнингс дает удачное описание этих опасностей и испытаний, говоря о розенкрейцерах:
«По их словам, все человечество находится бесконечно ниже их; их гордость превосходит всякое разумение, хотя внешне они весьма смиренны и тихи. Они упиваются своей бедностью и заявляют, что им предписано такое состояние, — и это несмотря на то, что они похваляются вселенским богатством. Они уклоняются от всех человеческих привязанностей, либо поддаются им только в качестве благоразумной отдушины — создают видимость любовных обязательств, принимаемых на себя ради удобства и одобрения, либо для того, чтобы соответствовать требованиям мира, состоящего из них же самих либо из их представлений. Они с успехом вращаются в обществе женщин, но сердца их совершенно неспособны на нежные чувства к ним; в то же самое время они в душе подвергают их критике с жалостью и пренебрежением, как существа совершенно иного порядка, нежели мужчины. Внешне они весьма просты и учтивы; и все же самомнение, наполняющее их сердца, ограничивается в своем безбрежном самовосхвалении только бесконечными небесами.
... По сравнению с адептами герметизма монархи суть нищие, а их громадные сокровища достойны презрения. Что до мудрецов; то самые ученые из них суть болваны и олухи... Так, к человечеству они относятся отрицательно; ко всему остальному — положительно; самоизолированы, самоозарены, само-всё; но всегда готовы (да нет, обязаны) творить добро — там, где это возможно или безопасно. Какую меру или какую оценку можно применить к этому непомерному самовозвышению? Обычные оценки здесь бессильны. Состояние этих оккультных философов есть либо высота величия, либо высота абсурда» (65: pp. 30—31).
Мы скажем — и абсурдна, и величественна, поскольку инфляция всегда одновременно величественна и абсурдна. Вот что говорит об этом Элифас Леви (80: р. 10):
«Существует также наука, наделяющая человека, по-видимому, сверхчеловеческими возможностями. В еврейском манускрипте XVI столетия они перечислены следующим образом:
(АЛЕФ) — Он видит Бога лицом к Лицу, не умирая, и запросто беседует с семью гениями, повелевающими всем небесным воинством.
(БЕТ) — Он выше всех огорчений и опасений.
(ГИМЕЛЬ) — Он царствует со всем небом и ему служит вся преисподняя.
(ДАЛЕТ) — Он располагает своим здоровьем и жизнью и может так же располагать здоровьем и жизнью других
(ХЕ) — Он не может быть ни застигнут несчастьем, ни удручен невзгодами, ни побежден своими врагами.
(ВАУ) — Ему ведомы причины прошлого, настоящего и будущего.
(ЗАЙН) — Он обладает секретом воскрешения мертвых и ключом к бессмертию».
Идет ли здесь речь о программе актуального опыта? Если это и опыт, то опыт далеко зашедшей инфляции. Если это программа, то тот, кто возьмется за ее реализацию, просто не может не пасть жертвой инфляции, будь она позитивной (комплекс превосходства) или негативной (комплекс неполноценности).
Как бы там ни было, опыт или программа этого еврейского манускрипта XVI столетия, на который ссылается Элифас Леви, демонстрирует разительное сходство с опытом Джона Кастенса, описанного им в книге «Мудрость, безумие и глупость: Философия лунатика»:
«Я чувствую себя столь близким к Богу, столь вдохновленным Его Духом, что в каком-то смысле я и сам есть Бог. Я вижу будущее, строю планы Вселенной, спасаю человечество; я совершенно и абсолютно бессмертен; и даже естество мое одновременно мужское и женское. Вся Вселенная, одушевленная и неодушевленная, все » прошлое, настоящее и будущее заключено во мне. Вся природа и жизнь, все духи содействуют мне и связаны со мной; для меня нет ничего невозможного. В определенном смысле я тождествен всем духам — от Бога до Сатаны. Я примиряю Добро со Злом и творю свет, тьму, миры, вселенные» (45: р. 51).
Состояние, описанное Джоном Кастенсом, характерно для острого маниакального состояния, да и сам автор ни в коей мере этого не отрицает. Но позволительно спросить, остался ли бы он при прежнем мнении, если бы знал, что подобный опыт в точности описывался в «Брихадараньяка Упанишаде », где сказано:
«Тот, кто нашел Душу и пробудился ей навстречу, — Душе, которая проникла во все его совокупное существо, — тот есть создатель всего, ибо он есть творец всего; весь мир принадлежит ему: в сущности, он сам есть весь мир» (36:4.4.13; р. 142).
Можно ли с уверенностью сказать, что текст, взятый из «Упанишад», основан на абсолютно ином опыте, нежели опыт Джона Кастенса?
Тридцать восемь лет назад я знавал одного тихого, уравновешенного человека зрелых лет, преподававшего английский язык в Христианском союзе молодых людей в столице одной из стран Балтики. И в один прекрасный день он мне объявил, что достиг того духовного состояния, которое проявляется через «взгляд вечности» и которое есть осознание тождественности собственного «Я» с Вечной Реальностью мира. Все прошлое, настоящее и будущее, — видимое с высоты пьедестала вечности, на котором пребывало его сознание, — было для него открытой книгой. Для него больше не существовало проблем, — и не потому, что он их разрешил, но потому, что он достиг того состояния сознания, когда все они исчезли, утратив всякое значение. Поскольку проблемы принадлежат к сфере движения во времени и пространстве, тот, кто выходит за пределы этой сферы и вступает в царство вечности и бесконечности, где нет ни движения, ни перемен, становится свободным от проблем.
Когда он говорил мне все это, его прекрасные голубые глаза излучали искренность и уверенность. Но эта лучезарность уступила место мрачному и злому взгляду, стоило мне затронуть вопрос ценности «субъективного ощущения вечности», при котором человек либо не осознает необходимости, либо объективно неспособен чем-либо помочь человечеству, — будь это в области духовного (или иного) прогресса либо в облегчении духовных, физических и телесных страданий. Он не простил мне этого вопроса и отвернулся от меня, и больше мы не встречались в этом мире (он отправился в Индию, где вскоре умер, пав жертвой эпидемии).
Я рассказываю об этом эпизоде из моей жизни только затем, чтобы показать, когда и каким образом пробудилось во мне осознание чрезвычайной серьезности проблемы форм и опасностей духовной мании величия, и как началом своих трудов над этой проблемой, скромные результаты которых я здесь излагаю, я обязан этому своему объективному опыту.
Духовная мания величия стара как мир. Источник ее обнаруживается далеко за пределами мира земного и, согласно тысячелетней традиции, связывается с падением Люцифера. Проникновенное описание этого мы находим у пророка Иезекииля:
Ты печать совершенства,
Полнота мудрости и венец красоты.
Ты находился в Едеме, в саду Божием;
Твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями:
Рубин, топаз и алмаз,
Хризолит, оникс и яспис,
Сапфир, карбункул и изумруд, и золото,
Все, искусно усаженное у тебя в гнездышках
И нанизанное на тебе,
Приготовлено было в день сотворения твоего.
Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять,
И Я поставил тебя на то;
Ты был на святой горе Божией,
Ходил среди огнистых камней...
От красоты твоей возгордилось сердце твое,
От тщеславия твоего ты погубил мудрость твою;
За то Я повергну тебя на землю,
Перед царями отдам тебя на позор.
(Иез.28:12—17)
Вот высший (а именно — небесный) источник инфляции, комплекса превосходства и мании величия. А поскольку «то, что вверху, подобно тому, что внизу», — горнее подобно дольнему, — это повторяется и «внизу», в земной человеческой жизни из века в век, из поколения в поколение. И прежде всего это повторяется в жизнях тех человеческих существ, которые оторваны от обычной земной обстановки и присущего ей состояния сознания и которые преступают ее пределы — будь то в значении высоты, в значении широты или, наконец, в значении глубины. Тот, кто стремится достигнуть уровня более высокого, нежели земной, рискует стать высокомерным; тот, кто стремится к достижению широты, выходящей за пределы обычного круга земных трудов и радостей, рискует возомнить себя все более и более значительной персоной; тот, кто занят поисками глубины под поверхностью явлений земной жизни, сталкивается с величайшим риском, риском инфляции, о котором говорит Юнг.
Погруженный в теоретизирование метафизик, располагающий миры в им самим установленном порядке, может настолько утратить всякий интерес к частностям и индивидуальностям, что станет считать человеческие существа почти такими же незначительными, как насекомые. Он ведь рассматривает их только сверху. Созерцаемые с его метафизических высот, они утрачивают всякие пропорции и становятся для него малыми или почти не имеющими значения, тогда как он, метафизик, велик, ибо участвует в великих метафизических деяниях, облекающих его величием.
Реформатор, желающий исправить или спасти человечество, легко поддается искушению возомнить себя активным центром пассивного круга человечества. Он ощущает себя носителем миссии вселенского значения, и, следовательно, чувствует себя все более и более значительным.
Практикующий оккультист, эзотерист или герметист (а если он не практикует, тогда он всего лишь метафизик или реформатор) имеет дело с высшими силами, которые действуют за пределами его сознания и находят в него свой доступ. Какой ценой?... Либо ценой коленопреклоненного служения, либо ценой отождествления собственного «я» с этими высшими силами, что и приводит к мании величия.
Нередки разговоры об опасностях оккультизма. Черная магия обычно представляется в качестве наивысшей опасности, против которой «мастера» предостерегают начинающего; другие же (и прежде всего те, кто более или менее знаком с медициной) усматривают в этом расстройства нервной системы.
Но сорокатрехлетний опыт практического оккультизма (или эзотеризма) научил меня тому, что опасность оккультизма не заключается ни в черной магии, ни в нервных расстройствах, — по крайней мере среди оккультистов эти опасности встречаются не чаще, чем среди политиков, художников, психологов, верующих и агностиков. Я не могу назвать имени ни одного черного мага среди известных мне оккультистов, хотя мне было бы нетрудно назвать политиков, которые, к примеру, не имели ничего общего с оккультизмом — и даже относились к нему враждебно, — но чье влияние и воздействие прекрасно согласуются с классическим представлением о «черном маге». В самом деле, кто затруднится назвать политиков, которые оказывали губительное, гипнотическое воздействие на народные массы, ослепляя их и подстрекая к актам такой жестокости, несправедливости и насилия, на которые каждый отдельно взятый человек был бы неспособен... и которые посредством своего полумагического воздействия лишали отдельных людей свободы воли и делали их одержимыми? И разве не является это лишение людей их моральной свободы и вселение в них одержимости целью и самой сущностью черной магии?
Нет, дорогой неизвестный друг: оккультисты (включая тех, кто занимается церемониальной магией) не являются ни мастерами, ни приверженцами черной магии. В сущности, они относятся к тем, кто практически не имеет с ней ничего общего. Это правда, что они — и прежде всего адепты церемониальной магии — зачастую оказываются жертвами иллюзий и вводят в заблуждение себя и других, но разве это черная магия? Кроме того, где можно найти того, кто гарантирован от ошибок? Даже доктор Фауст, заключивший договор с дьяволом (и это касается всех подобных ему «договаривающихся», прежних и современных), был всего лишь наивной жертвой проделки Мефистофеля (этого мошенника, хорошо известного всем, кто знаком с «оккультным миром»), ибо как можно «продать» то, что ни в коей мере тебе не принадлежит? Как раз он сам мог бы продать свою душу Фаусту, но Фауст никогда не смог бы продать свою душу, каким бы торжественным ни был его договор, и неважно, чем бы он был написан или подписан — кровью или обычными чернилами.
Это присущий Мефистофелю способ преподать урок тем, кто хочет стать «сверхчеловеком», — он вытаскивает на свет Божий все ребячество их претензий. И, вполне сожалея о наивности бедного доктора Фауста, человек приходит к выводу, что такой «мошеннический способ» Мефистофеля оказывается в конечном счете спасительным. Ибо то, что делает Мефистофель (а можно привести и другие, более свежие примеры подобного метода), — это демонстрация смехотворности и абсурдности устремлений и претензий так называемых «сверхчеловеков». «Хитрец, среди всех духов отрицанья ты меньше всех был в тягость для меня», — говорит Господь Мефистофелю в «Фаусте» Гёте55.
А посему не станем осуждать мошенника из мира духов, и прежде всего — не будем его бояться. Не станем осуждать и нашего собрата доктора Фауста, обвиняя его в черной магии, — если уж в чем-то его и обвинять, то скорее в детской доверчивости. Во всяком случае, по отношению к человечеству он был во сто крат менее виновен, чем наши современники, придумавшие атомную бомбу... как лояльные граждане и солидные ученые.
Нет, ни черная магия, ни нервные расстройства не представляют собой особых опасностей оккультизма. Главная его опасность, — на которую он, однако, не обладает монополией, — определяется тремя понятиями: комплекс превосходства, инфляция и мания величия.
Собственно говоря, редко можно встретить оккультиста (если он не начинающий), который бы не был поражен этим моральным недугом или в свое время им не переболел. Склонность к мании величия проявляется среди оккультистов сплошь и рядом. Этому меня научили десятилетия личных контактов и чтение оккультной литературы. Существует много разновидностей этого нравственного изъяна. Поначалу он проявляется в виде самоуверенности и некоторой фамильярности при разговоре о высоких и святых материях. Позднее он выражается в «лучшем знании» и «всеведении», т. е. в позе мастера по отношению ко всем остальным. И наконец, он проявляется как подразумеваемая или даже явная непогрешимость.
Я не хочу приводить здесь выдержек из оккультной литературы, или называть чьи-либо имена, или вспоминать факты биографии известных оккультистов, чтобы доказать или проиллюстрировать этот диагноз. Вы сами, дорогой неизвестный друг, без труда нашли бы их в изобилии. В данном случае я, с одной стороны, намерен отвергнуть ложные обвинения против оккультизма, а с другой — показать таящуюся в нем истинную опасность — с тем чтобы предостеречь от нее. Но как можно противостоять этой опасности, чтобы уберечь свое доброе имя и душевный покой? Поговорка «ora et labora» («молитвой и трудами»), мудрость которой проверена веками, содержит тот единственный ответ, который я смог найти. Вера и труд являются единственным известным мне лекарством и профилактическим средством от иллюзий мании величия. Необходимо веровать в то, что выше нас, и необходимо участвовать в трудах человеческих в сфере объективных фактов с тем, чтобы держать в узде иллюзии относительно того, кто есть кто и кто на что способен. Ибо тот, кто в состоянии возвысить свои молитвы и размышления до уровня чистой веры, всегда будет осознавать ту дистанцию, которая отделяет (и в то же время объединяет) верующего с предметом его веры. Следовательно, он не будет подвергнут искушению поклоняться самому себе, что и является в конечном счете причиной мании величия. Он никогда не выпустит из виду различие между ним самим и предметом веры. Он не допустит смешения того, что есть он, с тем, что есть предмет веры.
С другой стороны, тот, кто трудится, т. е. тот, кто принимает участие в трудах человеческих ради получения объективных и достоверных результатов, не окажется легкой жертвой иллюзии относительно того, на что он способен. Так, например, практикующий врач, склонный переоценивать свою способность к исцелению, быстро узнает истинные пределы своих возможностей на опыте собственных неудач.
Якоб Бёме был сапожником, и на него снизошло озарение. Когда он испытал это озарение («... мне отворилась Дверь, так что за четверть часа я увидел и познал больше, чем если бы я долгие годы учился в университете...» — писал он в своем письме сборщику налогов Линднеру), при котором он «познал Существо Всего Сущего, твердь небесную и бездну преисподней...» (из того же письма), ему в результате и в голову не пришло, что он — простой сапожник — стал в чем-то лучше своих коллег по профессии, или что он сам оказался способен на большее, чем до озарения. С другой стороны, в этом озарении он познал величие Господа и вселенной («...чем я был совершенно потрясен, не имея понятия, как это со мной произошло, и тут сердце мое обратилось к прославлению Господа» — из того же письма), и оно преисполнило его верой.
Следовательно, именно труд и вера в Господа уберегли от соблазна Якоба Бёме. И здесь, основываясь на собственном опыте в сфере эзотеризма, я позволю себе добавить, что то, что оказалось благотворным в случае Бёме, безусловно является таковым в отношении всех, кто стремится к обретению сверхчувственного опыта.
Таким образом, труды и молитва — ora et labora — являются непременным условием практического эзотеризма для обуздания склонности к мании величия. Оно является более чем достаточным средством не только для обуздания, но и для приобретения иммунитета против этого морального недуга. Следует обрести реальный опыт встречи с существом более высокого уровня, чем ты сам. Под «конкретной встречей» я не имею в виду ни ощущение «высшей Самости», ни более или менее смутное ощущение «присутствия существа более высокого порядка», ни даже ощущение «потока вдохновения», наполняющего человека жизнью и светом, — нет, под «конкретной встречей» я имею в виду не что иное, как настоящую, реальную встречу — лицом к лицу. Она может быть духовной — лицезрение в видении — или более конкретной физически. Так (приведу лишь один из множества известных примеров), Св. Тереза Авильская видела Христа, беседовала с Ним, задавала вопросы и получала советы и наставления в сфере объективной духовности (поскольку духовность не является исключительно субъективной — она может быть и объективной). И, разумеется, Папюс и группа его друзей-оккультистов видели Филиппа Лионского в физической сфере. Вот два примера тех конкретных встреч, которые я имею в виду.
Итак, тот, кто приобрел опыт конкретной встречи с высшим существом (со святым или праведником, с Ангелом или иным иерархическим существом, с Девой Марией, с Христом...), посредством одного лишь этого факта становится неуязвим для мании величия. Опыт пребывания лицом к Лицу со Всевышним неизбежно приводит к полному исцелению и приобретению иммунитета против всякой склонности к мании величия. Ни один человек, который видел и слышал, не в состоянии сотворить идола из самого себя. Более того, истинным и окончательным критерием реальности этих так называемых «визионерских» опытов, т. е. их фальшивости либо достоверности, является их моральное воздействие, — а именно, делают ли они реципиента более смиренным или более претенциозным. Опыт встреч с Христом делал Св. Терезу Авильскую все более смиренной. Опыт встречи в земной сфере с Филиппом Лионским также привел Папюса и его друзей-оккультистов к большему смирению. Стало быть, оба эти опыта — сколь бы они ни разнились относительно субъекта и объекта — были аутентичными. В процессе этих опытов ни Папюс не усомнился в духовном величии того, в ком он признал своего «духовного наставника», ни — тем более — Св. Тереза не усомнилась в реальности Христа, Которого она видела и речь Которого слышала.
Загляните в Библию, дорогой неизвестный друг, — и вы найдете в ней множество примеров этого закона, который можно сформулировать следующим образом: истинный опыт общения с Божеством приводит к смирению; тот же, у кого смирение отсутствует, не имел истинного общения с Божеством. У Христа, у пророков, «видевших и слышавших» Бога Израиля, — ни у кого из них не найти даже намека на ту гордыню, которая непременно обнаруживается у многих проповедников гностицизма, которые (следовательно) «не видели и не слышали».
Но если правда то, что необходимо «видеть и слышать» для того, чтобы прилежно усвоить урок смирения, что же тогда сказать о тех, кто скромен «по своей природе» и кто «не видел и не слышал»?
Без ущерба для иных хороших и содержательных ответов, ответ, кажущийся мне правильным, заключается в том, что те, кто скромен, несомненно видели и слышали, — неважно когда и где, и неважно, помнят ли они об этом. Смирение может быть результатом реальной (т. е. неинтеллектуальной) памяти души, духовного опыта, предшествовавшего рождению, или может быть следствием ночных видений, приходивших во время сна и сохраняющихся в сфере бессознательного, или, наконец, оно может быть результатом опыта, имеющего место осознанно или неосознанно, но не признанного самим человеком или другими людьми. Ибо смирение, как и милосердие, не является природным качеством человеческой натуры. Их источники ни в коей мере не находятся в сфере эволюции природы, ибо их совершенно невозможно представить себе как плоды «борьбы за существование», или естественного отбора и выживания сильнейших за счет слабых. Ибо школа борьбы за существование не выпускает людей скромных; она выпускает всевозможных борцов и бойцов. Смирение, таким образом, есть следствие воздействия благодати, т. е. оно должно быть даром свыше. Итак, «конкретные встречи, лицом к лицу», о которых идет речь, всегда и без исключения являются следствием Божественной благодати, будучи встречами, при которых высшее существо по собственной воле снисходит к существу низшему. Встреча, обратившая фарисея Савла в апостола Павла, отнюдь не была следствием его рвения; это было деяние Того, Кого он встретил. Так же обстоит дело со всеми встречами «лицом к лицу» с высшими существами. Наша участь — это «искать», «стучать» и «просить», но само решение приходит свыше.
Вернемся же теперь к Аркану «Колесница», традиционное значение которого — «победа, триумф, успех».
«Это значение естественно выводится, из фигуры главного персонажа (возничего) и не представляет никаких затруднений» (90: р. 87).
Тем не менее, затруднение здесь все же присутствует. Речь идет об ответе на вопрос: означает ли эта карта предостережение или идеал — или то и другое?
Я склонен усматривать во всех Арканах Таро одновременно и предостережение, и поставленную цель, — по крайней мере это я постиг за сорок лет изучения и размышлений над Таро.
Так, «Маг» есть предостережение против интеллектуальных манипуляций метафизика, пренебрегающего опытом, и против всяческого шарлатанства. В то же время он учит «концентрации без усилий» и применению метода аналогии.
«Верховная жрица» предупреждает нас об опасностях гностицизма, проповедуя в то же время учение истинного гнозиса.
«Императрица» заставляет вспомнить об опасностях медиумизма и магии, открывая нам таинства священной магии.
«Император» предостерегает нас от жажды власти и учит могуществу креста.
«Первосвященник» сталкивает нас с гуманистическим культом индивидуальности и с его наивысшей кульминацией — магической пентаграммой, — но противопоставляет ему святую бедность, послушание перед Богом и магию пяти ран Господних.
«Возлюбленный» предупреждает нас о трех искушениях и учит трем священным обетам.
«Колесница», наконец, предупреждает нас об опасности мании величия и учит истинному триумфу, достигнутому «Самостью».
Истинный триумф, достигнутый «Самостью», означает, согласно К. Г. Юнгу, успешное завершение «процесса индивидуации» либо успешное завершение трудов истинного освобождения, являющегося плодом очищения (????????), которое предшествует озарению (????????) и за которым следует единение (???????), в соответствии с Западной традицией посвящения.
Выдвигаемый здесь мною тезис таков: так же, как и все прочие карты Таро, карта Седьмого Аркана имеет двойственное значение. Персонаж этой седьмой карты одновременно означает «триумфатора» — и «Триумфатора»: одержимого манией величия — и все человека, т. е. человека всесторонне развитого, который сам себе господин.
Кто же он — этот всечеловек, сам собой повелевающий, победитель во всех испытаниях?
Это он держит в узде четыре искушения, т. е. три искушения в пустыне, описанные в Евангелии, равно как и синтезирующее их искушение гордыней, центр треугольника искушений, и это он, следовательно, является повелителем четырех стихий, составляющих внешнюю оболочку его существа: огня, воздуха, воды и земли. Повелитель четырех стихий — значит существо созидательное, восприимчивое, подвижное и точное в мыслях (созидательность, восприимчивость, подвижность и точность суть проявления четырех стихий в сфере мышления). Более того, это означает, что у него горячее, большое, нежное и преданное сердце (теплота, великодушие, чувствительность и преданность суть проявления четырех стихий в сфере чувственной). И наконец, добавим, что ему подвластна страсть («человек желаний»), полнота, изменчивость и стабильность воли (где четыре стихии проявляются как сила, размах, приспособляемость и твердость). Подводя итог, можно сказать, что повелитель четырех стихий — это человек инициативы, он невозмутим, подвижен и тверд. Он олицетворяет четыре природных добродетели католической теологии: благоразумие, силу, умеренность и справедливость; или, вернее, четыре главных добродетели, упоминаемые Платоном: мудрость, смелость, умеренность и справедливость; или, опять же, четыре качества, описанные Шанкарачарьей: проницательность (вивека), невозмутимость (вайрагья), «шесть сокровищ» справедливого правления и желание избавления. Какими бы ни были формулировки четырех упомянутых добродетелей, речь всегда идет о четырех стихиях или проекциях Тетраграмматона — священного Имени — в человеческой натуре.
Таким образом, четыре колонны, поддерживающие балдахин над колесницей, влекомой двумя лошадьми, в карте Седьмого Аркана означают четыре стихии в их вертикальном смысле, т. е. в их аналогичных значениях во всех трех мирах, — в мире духовном, в мире душевном и в мире физическом.
Что же означает сам балдахин, поддерживаемый четырьмя колоннами?
Функцией балдахина, как материального объекта, является защита того, кто находится под ним. Он, следовательно, служит крышей. В значении духовном, к которому можно прийти путем аналогии, балдахин над человеком, носящим королевскую корону, означает две противоположности: что человек в короне одержим манией величия и пребывает в «блестящей изоляции», поскольку отделен от небес балдахином; либо что увенчанный короной посвящен в тайну внутреннего мира, недоступного соблазнам, и равновесия и не отождествляет себя с небесами, осознавая различие, существующее между ним и тем, что над ним. Иными словами, балдахин указывает на факты и истины, лежащие в основе как смирения, так и мании величия. Смирение, будучи законом духовного здоровья, предполагает осознание различий и расстояния между центром сознания человеческого и центром сознания Божественного. У его сознания есть «кожа» — или балдахин, если угодно, — (ведь и человеческое тело имеет кожу), отделяющая человеческое от Божественного и в то же время объединяющая их. Эта «духовная кожа» защищает духовное благосостояние человека, не позволяя ему онтологически отождествлять себя с Господом, или заявить «я есмь Бог» (cf. 36:1.4.10: «aham brahmasmi » = «Я есмь Брама»), но в то же время делает для него возможной связь дыхания, соединения и разделения (но никогда не отчуждения!), что все вместе составляет жизнь в любви. Жизнь в любви состоит из соединения и разделения, причем всегда присутствует осознание нетождественности: это похоже на процесс дыхания, состоящий из вдоха и выдоха. Не это ли нашло свое беспримерное выражение в стихе из Псалма 43, являющегося шестой фразой мессы: «Emitte lucem tuam, et veritatem tuam: ipsa me deduxerunt in monten sanctum tuum, et in tabernacula tua» («Пошли свет Твой и истину Твою; да ведут они меня и приведут на святую гору Твою и в обители Твои» — Пс. 42:3). Да, свет Твоего присутствия (близости) и истина, воспринимаемая мною через отражение (разделение), — все это ведет к Твоей обители.
Обители... Не те ли это пологи, навесы, балдахины, под которыми человек соединяется в любви с Господом, не отождествляя себя с Ним и не будучи Им поглощен? Не сотворены ли эти обители из «кожи смирения», которая одна лишь защищает нас от опасности убить любовь посредством онтологического отождествления, т. е. отождествления человеческого существа с существом Божественным («эта душа есть Бог» — «ayam atma brahma », — Mandukya Upanishad, 2; «сознание есть Бог» — «prajnanam brahma », — Aitareya Upanishad, 5. 3) — и, следовательно, защищает нас от опасности духовной мании величия (то есть от присвоения себе сущности Бога, а не Его образа)?
Существуют три формы мистического опыта: опыт единения с Природой, опыт единения с трансцендентной человеческой Сущностью и опыт единения с Богом. Первая разновидность опыта есть стирание различий между психической жизнью индивида и окружающей его Природой. Именно это Леви-Брюлъ, занимавшийся изучением психологии примитивных народов, называет «мистическим соучастием». Этот термин обозначает такое состояние сознания, при котором исчезает разделение между сознательным субъектом и объектом внешнего мира и при котором субъект и объект становятся единым целым. Эта разновидность опыта лежит в основе не только шаманства и тотемизма примитивных народов, но и в основе так называемого «мифогенного» сознания, являющегося источником природных мифов, так же как и страстного стремления поэтов и философов слиться с Природой (к примеру, Эмпедокл бросился в кратер вулкана Этна, чтобы слиться со стихиями Природы). Воздействие пейотля, мескалина, гашиша, алкоголя и т. д. может иногда (но не всегда и не у каждого) вызвать состояния сознания, аналогичные состоянию «мистического соучастия». Характерной чертой этой разновидности опыта является «упоение»56, т. е. временное слияние собственной личности с силами, находящимися вне чьего-либо самосознания. Оргии Диониса в древности были основаны на опыте «священного упоения», вызванном стиранием различий между «я» и «не-я».