Облагораживающее влияние Разумовского на свою венценосную супругу сказалось как на выборе решающего направления ее внешней политики, так и в тех достижениях внутри страны, которые она отчасти намечала, отчасти все более действенно проводила в жизнь на благо России. Указом от тридцать первого декабря тысяча семьсот пятьдесят третьего года были отменены таможенные пошлины на внутренних водоемах империи, очень тормозившие развитие торговли. За год до этого была назначена комиссия с целью наглядно систематизировать все выпущенные различными правителями указы в единый свод законов. Была предписана и проведена всеобъемлющая геодезическая съемка. Были колонизованы и освоены обширные пространства земли; на правом берегу Днепра, в районе егутских источников[109], было расселено несколько тысяч сербов, болгар и валахов. Область эта получила название Новой Сербии, и ее главный населенный пункт, Елизаветоград[110], обрел статус города. Крупные строительные работы осуществлялись в Санкт-Петербурге, население которого в тысяча семьсот пятидесятом году составляло семьдесят четыре тысячи человек, под руководством обладавшего художественным чутьем итальянского графа Растрелли[111]возводились монастыри, церкви, официальные здания и дворцы и среди них законченный только в последний год правления Елизаветы, Зимний дворец. Кроме того, был расширен дворцовый ансамбль в Царском Селе, любимой летней резиденции царицы.
В тысяча семьсот пятьдесят пятом году в Москве был основан первый университет и учреждены две гимназии.
В период правления Елизаветы Ломоносов деятельно проявил себя в различных сферах как своим умом, так и вкусом. После назначения его еще в тысяча семьсот пятьдесят первом году коллежским советником, он в тысяча семьсот пятьдесят втором году получил привилегию на строительство фабрики по производству стекла, разноцветного бисера и мозаики. Елизавета поручила ему выполнение двух крупноформатных картин, прославляющих деяния Петра Великого, которые Ломоносов одновременно воспел и в двух песнях своих «Петровских клятв». Он создал русскую грамматику, а с тысяча семьсот шестидесятого года взял в свои руки управление гимназиями и университетом. И вот, когда многие европейские князья пренебрежительно обращались с поэтами своих стран, вынуждая их прозябать в нищете, в это самое время Елизавета сумела вознаградить гений Ломоносова и поставить его знания и талант на службу отечеству.
Зато голштейнский принц, которого царица избрала себе в наследники, проявлял с каждым днем все более усиливающееся нерасположение к стране и народу, которыми со временем должен был править, и демонстрировал граничившее со слепой любовью восхищение Фридрихом Великим и всем, что было с ним связано. Единственной подлинной страстью, владевшей великим князем Петром, была страсть к солдатам; он все отдал бы за то, чтобы вооружить небольшую армию и иметь возможность под командованием короля Пруссии принимать участие в его кампаниях в качестве одного из генералов. Насколько слабо он разбирался в политических вопросах лучше всего свидетельствует тот факт, что он в ту пору носился с мыслью взойдя на престол тотчас же вернуть Швеции присоединенные к России провинции вместе с Петербургом, чтобы в награду за это заручиться ее содействием в войне против Дании с целью отвоевания Шлезвига. В борьбе между Австрией и Пруссией великий князь со всей энергичностью поддерживал последнюю, и его ненависть к Бестужеву нарастала тем сильнее, чем больше удавалось Бестужеву склонить российскую чашу весов в пользу Марии-Терезии. И чем старательнее великий канцлер пытался объяснить ему, что короля Пруссии следовало бы терпеть меньше всего, что в качестве императора России он должен был бы крепко утвердиться в самом сердце Германии и что уже поэтому он является естественным противником Фридриха, тем ожесточеннее он становился и клялся, если Фридрих Великий ему прикажет, пойти за него хоть прямою дорогой в ад.
Тщетно, напротив, пытались склонить Петра к отказу от своей родовой вотчины Гольштейна или к переуступке ее Дании.
Эта уступка при характере и образе мыслей, какими отличался великий князь, тем более отвечала бы интересам России, что позволяла навсегда оторвать будущего государя от его северогерманских фамильных интересов. Однако Петр, подзадориваемый и поддерживаемый в этом вопросе своей честолюбивой супругой, проявлял беспримерное упрямство. Чтобы положить конец интригам на эту тему, он сделал заявление датскому посланнику[112]о том, что не согласится ни с какими предложениями относительно Гольштейна, и запретил впредь даже говорить с ним об этом деле.
Императрица была настолько возмущена поведением престолонаследника, что грозилась поступить с ним так, как ее отец поступил со своим сыном Алексеем[113], но когда Петр со слезами на глазах попросил ее не толкать его на поступок, который сделал бы его несчастным, она опять смягчилась.
Теперь великий канцлер довольствовался тем, что при каждом удобном случае, встречаясь с императрицей, методично бросал тень подозрения на великого князя и тем самым провоцировал в ней все более усиливающуюся ненависть. Каждое неосторожное высказывание этого бесшабашного и желчного принца незамедлительно доводилось до ее сведения и трактовалось самым невыгодным образом. Его неусыпно стерегли ищейки Бестужева, любое его письмо перлюстрировалось, не лучше дело обстояло и с его супругой. Однако Екатерина была личностью, с которой приходилось считаться, и она сознавала это своим незаурядным умом. Ее смышленость, бесстрашие и твердость настолько импонировали великому канцлеру, что он в конце концов предпочел иметь ее лучше другом, нежели противником, и, когда ее антипатия к великому князю усилилась, заключил с ней негласный союз против него. Соглашение это зашло так далеко, что Бестужев, поскольку потомства от великого князя ожидать не приходилось, даже замолвил словечко в поддержку олимпийских прихотей молодой галантной женщины и склонял императрицу терпимо отнестись к ее отношениям с симпатичным и любезным камергером Сергеем Салтыковым.
Первого октября тысяча семьсот пятьдесят четвертого года Екатерина родила сына, великого князя Павла[114].
После этого Салтыков был послан в Стокгольм, чтобы объявить при тамошнем дворе о радостном событии, а оттуда командирован сначала в Гамбург и затем в Мадрид в ранге полномочного посланника. В нем больше не нуждались.
Великая же княжна, получившая в сыне гораздо более весомый залог на будущее, чем имела в своем нелюбимым народом супруге, которого она называла не иначе как «обезьяной Фридриха Великого», отныне целиком предоставила мужа его судьбе и его сумасбродствам.
Напрасно доброжелательный Разумовский предостерегал несчастного принца, напрасно заклинал его быть прежде всего русским человеком, а уж только потом германским имперским князем, Петр упрямо не желал сворачивать с гибельного пути, который выбрал. Он обосновался в Ораниенбауме и организовал жизнь в полном соответствии со своими представлениями, построил казармы и конюшни, деревянный театр и прорыл канал, соединивший его дворец с морем[115]. Затем с помощью русского инженер-майора Деденова[116]он велел возвести небольшую крепость и оборудовал ее валы, по которым можно было легко взобраться, маленькими пушками.
Хотя ее пространство было крайне ограничено, она тем не менее имела все те здания, какие в ту пору и должны были находиться в крепости: цейхгаус, дом коменданта и кроме того каменный дворец самого Петра высотой в два этажа, построенный в весьма симпатичном стиле.
На верхнем этаже находился зал, в котором устраивались трапезы, общая комната, спальня и кабинет[117].
Последний был обит светло-голубым атласом, который Екатерина украсила рядом собственноручно вышитых разноцветным шелком картин.
В этой миниатюрной крепости Петр отныне жил совершенно по своему вкусу, обычно окруженный только голштейнскими и прусскими офицерами и во всем, вплоть до мелочей, подражая Фридриху Великому; он одевался точно так же как его кумир и копировал его образ жизни, привычки и особенности с щепетильной дотошностью. И когда во время буйных оргий, в которых помимо офицеров принимали участие также некоторые актеры и актрисы, он выпивал слишком много, то развлекался тем, что бранил русских. Самолично муштровать свою голштейнскую гвардию, полностью одетую им в мундиры прусского образца, было его любимым занятием.
Между тем, его супруга Екатерина, уже тогда решившая после смерти Елизаветы взять в свои руки бразды правления, без лишнего шума готовилась к своей великой задаче. Она жила отдельно от Петра в небольшом дворце[118], который построила для себя в Ораниенбауме и окружила прелестным садом, занимаясь французской литературой и политическими штудиями[119].
Уже тогда она активно вмешивалась как в дипломатические интриги, предшествовавшие Семилетней войне, так и в разгар борьбы, собственно в ход военных операций, и не раз перечеркивала замыслы противников.
Кауницу наконец удалось расторгнуть дружественный союз, который в ущерб Австрии так долго связывал ее с Англией, и взамен этого создать мощную коалицию между Австрией, Францией, Россией и Саксонией. Мария-Терезия уже начала было стягивать в Богемию войска, когда Фридрих Великий, благодаря предательству дрезденского правительственного канцеляриста Менцеля и секретаря австрийского посольства в Берлине Вайнгартена, своевременно поставленный в известность о планах своих противников, опередил их и с шестидесятитысячной армией вступил в Саксонию.
Разгорелась война.
Россия взяла на себя обязательство выставить шестьдесят тысяч штыков, чтобы помочь Марии-Терезии отвоевать обратно Силезию и графство Глатц, а также подавить Бранденбургскую династию.
Фридрих Великий получил сведения об этом обещании через великого князя престолонаследника, который в тысяча семьсот пятьдесят шестом году тайно поступил к нему на службу и был произведен им в капитаны[120].
Тотчас же после вторжения прусских войск императрица России выразила Августу Третьему свое негодование по поводу действий Фридриха Великого и нарушения им мира, одновременно она заявила, что настала пора положить предел могуществу Пруссии, и призвала польского короля не позволить Пруссии запугать себя.
Теперь Фридрих велел предложить Бестужеву сто тысяч талеров, и Англия тоже предприняла попытку придать русской политике иное направление. Бестужев был убежден Екатериной, которая держалась Пруссии, не спешить отказываться от этих предложений.
– Король Пруссии начал войну, – говорил он английскому посланнику Уильямсу, – и ничто теперь не может помешать царице заступиться за Австрию, однако... – дипломатично добавил он, – мы еще не готовы как следует, а вы знаете, что движения наши неторопливы.
В качестве царского министра он официально объявил войну Пруссии и Англии, в то время как негласно поддерживал с двумя этими державами вполне дружеские отношения. Вот при таких условиях происходило участие России во всемирно-исторической борьбе Марии-Терезии с Фридрихом Великим.
Семилетняя война
Благодаря разыгрывавшимся в период царствования Елизаветы придворным интригам, которые сегодня одному, завтра другому предоставляли возможность влиять на государство и армию и делали неопределенными все отношения, России в начале Семилетней войны недоставало полководца.
Миних находился в изгнании, толковые командиры и офицеры, поскольку их любым способом оттирали в сторону и притесняли, в большинстве своем поступили на службу в иностранные вооруженные силы. Мы находим не одно блестящее имя среди этих военных эмигрантов. Генерал Левендаль отличился под французскими знаменами при взятии крепости Берген-оп-Зорм, генерал Кайт, перебравшийся в Пруссию, был немедленно произведен Фридрихом Великим в фельдмаршалы и обессмертил свое имя героической гибелью под Хохкирхом. Адъютант Миниха, полковник Манштейн, точно так же занял выдающееся место в прусской армии. Известный австрийский фельдмаршал Ласи аналогичным образом перешел с русской службы, его отцом был русский фельдмаршал Ласи, отличившийся во время турецкой и шведской войн. И знаменитый Лаудон был уроженцем Лифляндии.
Произведенный в фельдмаршалы и поставленный во главе высланной против Пруссии армии генерал Апраксин ни с какой стороны не соответствовал этой чрезвычайно важной задаче. Во время турецких войн он служил под началом Миниха, однако ни разу в глаза не видел вражеского войска и слыл ленивым и малодушным человеком. Брат Разумовского, Кирилл, однажды крайне оскорбительно обругал его и даже дал пинка, а тот не отважился сделать хоть малейшую попытку потребовать удовлетворения. К его неспособности добавлялось еще мучительное ощущение двусмысленности положения. Царица желала, чтобы военные действия велись со всей энергичностью, а молодой, симпатизировавший Пруссии двор хотел обратного. И в любой день бразды правления могли перейти в руки Екатерины.
– Меня нисколько не огорчает, – говорил Апраксин, покидая Петербург, чтобы отправиться в Ригу к своим войскам, – что их императорское высочество питает такую глубокую симпатию к прусскому королю. Но если при столкновении с ним мне будет сопутствовать удача, то это, в случае смерти императрицы, сулит мне весьма мрачные перспективы.
Бестужев возразил, что он мол может без опасений делать то, что ему положено, а его задача заключается в том, чтобы открыть молодому двору глаза на его истинные интересы.
Однако Апраксин пользовался каждым удобным случаем, чтобы оттянуть начало операций.
Старый полководец польского конгресса Браницкий, тесть Понятовского, выразил протест против прохождения русских войск через польскую территорию. Этого оказалось достаточно, чтобы едва начавшиеся передвижения русского генерала снова застопорились, и поскольку Фридрих Великий хорошо знал, что Апраксин гораздо сильнее боится великую княжну, чем императрицу, он обратился к честолюбивой и склонной к интригам принцессе Екатерине, чтобы через нее подкупить царского военачальника. Несмотря на большие подарки, которые он получил от своей монархини, Апраксин, живший крайне расточительно, постоянно испытывал недостаток в деньгах и поэтому оказался весьма восприимчивым к прусским талерам, которые и сделали участие русских в большой европейской схватке совершенно иллюзорным. В первый год войны Фридрих, вдохновленный бездействием Апраксина, сумел добиться значительных успехов над своими противниками, и следующей весной Апраксин, похоже, больше интересовавшийся русскими дамами, чем Пруссией, послал своего адъютанта в Петербург не для того, например, чтобы получить дополнительные инструкции, а чтобы тот привез ему дюжину костюмов из его гардероба.
Лишь новому энергичному приказу государыни удалось привести его в движение. В мае тысяча семьсот пятьдесят седьмого года он с восьмидесятитысячной армией направился к прусской границе и только тридцатого июня появился в виду Мемеля.
Этим военные действия со стороны России были наконец открыты. Мемель[121], с его очень небольшим числом обороняющихся, капитулировал пятого июля.
Гарнизону обычно позволялось беспрепятственно покидать город, однако теперь Апраксин захотел, казалось, нарушить все общепринятые нормы и неписаные традиции точно так же, как до сих пор он проявлял халатность. Он заставил прусских солдат вступать в свои ряды, а те, кто отказался, были наравне с огромным числом прусских ремесленников, горожан и крестьян угнаны в Россию. Приданным ему казачьим, калмыцким и татарским частям, общей численностью в двенадцать тысяч человек, он приказал вдоль и поперек прочесать и опустошить захваченный край, их путь отмечали сожженные города и деревни.
Они массами уродовали беззащитных мирных жителей, отрезали носы и уши, повсюду на деревьях болтались повешенные.
Здесь людям отрубали ноги, вспарывали животы, вырывали сердце, в другом месте их блокировали в населенных пунктах и сжигали. Раскапывались могилы, раскидывались останки, священников и дворян секли нагайками, обнаженными бросали на раскаленные угли и подвергали самым зверским пыткам. Тысячи местных жителей, спасаясь бегством, скопились в Данциге, куда был перевезен также кенигсбергский королевский архив.
Восемнадцатого июня Фридрих Великий проиграл памятное сражение под Коллином. Теперь и шведы тоже ввязались в схватку и вторглись в Померанию.
Тщетно семидесятидвухлетний фельдмаршал Левальд пытался остановить русских и спасти Кенигсберг, дав им бой под Грос-Егерсдорфом. Несмотря на то, что прусские воины сражались с беспримерной отвагой и их кавалерия уже захватила было несколько вражеских батарей, Романцев решил этот день в пользу русских, своевременно вмешавшись в ход битвы с резервными подразделениями. Прусская пехота второго эшелона боевого порядка вследствие какой-то роковой ошибки блокировала с тыла пехоту первого эшелона, приняв ее за вражеские отряды. Это обстоятельство внесло полную неразбериху в ряды прусских войск, и Левальду пришлось отойти в свой лагерь под Волау.
После этого предательский образ действий Апраксина проявился окончательно; вместо того, чтобы с ходу взять Кенигсберг, который уже никто не смог бы спасти от русских, он вернулся обратно в Мемель. На недоуменный запрос венского двора о смысле подобного маневра в оправдание был приведен категорический приказ Елизаветы, однако австрийский посланник в Петербурге не удовлетворился таким объяснением и обратился к графу Разумовскому, который, возмущенный сомнительной позицией Апраксина, пообещал взять расследование этого инцидента в свои руки.
Сначала он отправился к Бестужеву, но услышав от него лишь пустые отговорки, а не исчерпывающие разъяснения, пошел к самой царице, которая уже несколько недель как хворала и, играя в карты со своими камеристками, приняла его в домашнем халате.
– Я прошу короткой аудиенции у вашего величества, – начал он, – я хотел бы поговорить с вами о вещах исключительной важности.
– Государственные вопросы? – сморщив лоб, спросила Елизавета.
– Разумеется.
– Ах! У меня от них голова раскалывается, я себя так плохо чувствую, Алексей, – ответила императрица.
– Мне искренне жаль, ваше величество, однако я все-таки вынужден настаивать...
Елизавета вздохнула, но не имея ни сил, ни воли противиться твердому желанию своего любимца, отослала камеристок из комнаты и всем видом показала, что готова его выслушать.
– Ты, верно, знаешь, что Апраксин вернулся обратно в Мемель, – заговорил Разумовский.
– Ничего я не знаю, – сказала Елизавета, – я больна и потому запретила Бестужеву говорить со мной о всяких делах.
– Апраксин разбил прусские соединения, – продолжал Разумовский, – но вместо того, чтобы воспользоваться плодами победы и овладеть Кенигсбергом, он начал отступление, как будто сам потерпел поражение.
– Я ничего в этом не понимаю, – пробормотала царица.
– В свое оправдание он приводит полученный от тебя якобы приказ, – сказал Разумовский, – в наличие которого я никак не могу поверить. Должны были бы существовать очень серьезные причины для оправдания того, что ты не только бросила своих союзников, но одновременно поступилась своей честью и ратной славой России, однако таких оснований не видно...
– Не отдавала я никакого приказа, – перебила его царица.
– Значит, Бестужев злоупотребил твоей болезнью и в вопросе исключительной важности действовал самоуправно и безрассудно или, что еще хуже, предательски.
– Да, да, они уже рассчитывают на мою смерть и хотят вкрасться в доверие к наследнику престола и его супруге, которые симпатизируют Пруссии, – воскликнула царица, – но они ошибаются, я проживу еще достаточно долго, чтобы наказать всех этих изменников, как они того заслуживают.
– Я вижу, что ты воспринимаешь случившееся так, как я и ожидал от тебя, – промолвил Разумовский, – я тоже абсолютно убежден, что не только Апраксин, но и Бестужев используют всякую возможность, чтобы только выслужиться перед молодым двором и подкуплены королем Пруссии.
– Эти негодяи, обязанные мне всем, что у них есть, – крикнула Елизавета, вскакивая и принимаясь в ярости расхаживать взад и вперед, – так что же мне теперь делать, посоветуй!
– В первую очередь необходимо поправить вред, нанесенный медлительным и предательским ведением войны Апраксиным, – объяснил Разумовский.
– Каким образом?
– Немедленно пошли ему с курьером приказ снова перейти в наступление, ни в коей мере не щадить прусского короля и энергично продолжить борьбу.
– Да, я так и сделаю, набросай-ка приказ и вели тотчас же оформить его, немедленно дай поручение подготовить курьера. Потом мы обсудим дальнейшие шаги, – сказала Елизавета.
Разумовский удалился и позаботился о том, чтобы все было быстро исполнено. Не прошло и часа с момента его разговора с царицей, как внизу уже поджидал офицер, которому предстояло доставить генералу Апраксину императорский ордер, и Разумовский лично понес его на подпись своей венценосной супруге.
Елизавета уселась за письменный стол и взяла в руку перо, а Разумовский подлил воды в почти полностью высохшие чернила.
И надо же было случиться такой беде, что в эту минуту оса, проникшая в комнату, начала жужжать и, прежде несколько раз облетев перо, которым царица собиралась поставить подпись, упала в чернильницу.
Суеверная женщина в ужасе вскрикнула и отшвырнула перо.
– Что с тобой? – спросил Разумовский.
– Оса! Это дурная примета.
– Ребяческий предрассудок простолюдинов, – отмахнулся Разумовский.
– Нет, нет, я не подпишу, – крикнула царица, – иначе меня постигнет большое несчастье.
День расплаты
Разумовский был не из тех людей, которых, когда дело касалось благо отечества, неудача заставляет опустить руки. Он полностью разгадал мотивы поведения Бестужева и Апраксина, он увидел, что они рассчитывали на близкую смерть императрицы, которую одолевали все более частые спастические припадки, и уже во всем прислушивались к тем импульсам, которые исходили от молодого двора или, говоря точнее, от великой княжны Екатерины, и он приложил все силы, чтобы обнажить нити, связывающие министров и генералов царицы с противниками России.
Аккредитованный прежде при варшавском, а нынче при петербургском дворе английский посланник Уильямс, – сколь смазливый и любезный, столь и легкомысленный прожигатель жизни, – лестью и хитростью сумел втереться в доверие к великой княжне Екатерине. Через него она получила английский пенсион и заодно с ним ратовала за союзную Англии Пруссию. В Польше Уильямс вступил в интимные отношения с могущественной княжной Чарторыской и поддерживал ее честолюбивые планы, ставившие ни много ни мало целью превратить Польшу в наследственную конституционную монархию под ее эгидой.
Чтобы расположить Россию в пользу своих намерений, она послала своего племянника, графа Понятовского[122], к русскому двору в качестве посольского секретаря Уильямса.
Двадцатитрехлетний галантный красавец Понятовский быстро завоевал благосклонность Екатерины, и когда саксонско-польский министр граф Брюль отозвал его обратно в Варшаву, великая княжна привела в действие все рычаги, чтобы снова перевести своего поклонника в Петербург. При этом Бестужев использовал все свое влияние на саксонский двор, чтобы заставить считаться с пожеланием Екатерины, и таким образом Понятовский вернулся теперь в ранге саксонско-польского посланника, чтобы продолжить свою галантную связь с супругой престолонаследника и, вопреки интересам собственного двора, действовать в пользу Пруссии.
Приблизительно в то же самое время Петр вступил в интимные отношения с полненькой и добродушной фрейлиной Воронцовой[123]и отныне предоставил своей супруге беспрепятственно следовать своим удовольствиям.
Он еще не догадывался, что Екатерина была столь же властолюбивой, сколь и галантной и что ее превосходный ум способен даже любовные связи использовать в качестве средства для достижения ее великой цели: трона российского.
В ту пору она уже пришла к полному согласию с Бестужевым в том чтобы, как только царица умрет, отстранить супруга от трона и самой от имени своего сына, великого князя Павла, завладеть браздами правления.
Отступление Апраксина на театре военных действий находилось в теснейшей взаимосвязи с этой конспирацией молодой принцессы. Осенью тысяча семьсот пятьдесят седьмого года припадки, случавшиеся прежде у императрицы периодически, участились настолько, что никто уже больше не сомневался в ее скорой кончине. Так однажды во время прогулки в Царском Селе она внезапно упала и более часа пролежала в бессознательном состоянии.
Бестужев предвидел свое поражение, если Петр, которого он так часто и чувствительно обижал, станет императором, поэтому сговорился с Апраксиным и через него заручился поддержкой армии, чтобы в случае внезапной кончины Елизаветы силой принудить Петра к отречению от престола. Он даже инициировал конфиденциальную переписку великой княжны с Апраксиным и самовольно отдал приказ об отступлении, чтобы на случай государственного переворота иметь войска поблизости.
Находившиеся в русском лагере иностранные офицеры дали австрийскому и французскому посланникам в Петербурге первые исходные данные для раскрытия тайной приводной пружины отступления Апраксина. Оба дипломата в короткое время представили Разумовскому необходимые доказательства и последний тотчас же заключил союз с вице-канцлером Воронцовым, графом Шуваловым и статс-секретарем Волковым для ниспровержения Бестужева. Волков разоблачил план Бестужева против престолонаследника и тайные сношения великой княжны с Апраксиным.
Потом Разумовский добился для себя и своих соратников аудиенции у императрицы и в свойственной ему серьезной и убедительной манере обрисовал ей общее положение вещей и предательский характер отношений и сговора Бестужева и Екатерины. Елизавета была до крайности возмущена услышанным и согласилась на все, что предложил ей супруг. Она немедленно подписала распоряжение, предписывающее Апраксину передать верховное командование генералу[124]и прибыть в Петербург для своего оправдания.
На допросах, которым его подвергли, он не стал отрицать, что получал секретные задания от великой княжны. В качестве местожительства ему определили небольшой загородный домик в окрестностях Петербурга, где он вскоре и умер, не дожив до оглашения приговора. Великий князь Петр теперь сам отправился к императрице и потребовал, чтобы она возбудила процесс против его супруги и великого канцлера.
Двадцать пятого февраля тысяча семьсот пятьдесят восьмого года Бестужев был вызван ко двору под предлогом какой-то конференции. Он явился абсолютно спокойным, однако мгновенно потерял свое обычное самообладание, когда ему сообщили о немилости императрицы и тотчас же задержали. Под конвоем его отвезли домой, где поместили под строгой охраной.
Все рукописные материалы его были конфискованы, среди них был обнаружен набросок акта об отречении от престола Петра, черновой вариант приказа Апраксину начать отступление и другие весьма компрометирующие бумаги.
Шестнадцатого апреля был оглашен приговор. Бестужева признали виновным в том, что он без воли и ведома императрицы отдавал приказы и тем самым незаконно присвоил себе полномочия соправителя, равно как и вынашивал предательские планы. Он был приговорен к смертной казни, однако помилован царицей. Ограничились тем, что лишили его всех званий и отстранили от должностей, сослав в расположенное в ста двадцати верстах от Москвы имение Горестово, где он оставался под строгим надзором.
Безуспешно Екатерина, уверенная в своем провале, просила царицу об аудиенции; в конце концов Разумовскому удалось склонить Елизавету выслушать племянницу. Великая княжна, у которой позднее было достаточно поводов блеснуть своим комедийным талантом, бросилась в ноги добродушной легковерной женщине и, обливаясь слезами, поклялась в своей невиновности. Думая лишь о спасении собственной жизни, она просила о милостивом дозволении покинуть Россию, чтобы провести остаток своих дней возле матери, княжны Цербстской. Она присовокупила, что ежели царица сочтет для России за благо подыскать великому князю престолонаследнику другую супругу, то ни она сама, ни ее семья не станут оспаривать это решение.
Императрица простила ее и наказала, как ей казалось, очень чувствительно, запретив несколько месяцев показываться ей на глаза.
Падение Бестужева и снятие Апраксина с поста главнокомандующего между тем вовсе не принесло тех далеко идущих и благотворных результатов, которых ожидали как союзные России державы, так и истинные патриоты типа Разумовского.
Война по-прежнему велась крайне небрежно и медленно. Объяснялось это всей тогдашней военной системой России и едва ли не в большей степени постоянными финансовыми затруднениями. На период долгой северной зимы русские генералы регулярно становились на удобные зимние квартиры в Польше и уже оттуда выступали с наступлением лета в непродолжительные походы, чтобы по возможности скорее снова предоставить себе и своим войскам отдых.
Саксония чувствовала себя обманутой в своих видах и надеждах относительно Пруссии, поскольку Франция, и так без особого восторга взиравшая на объединение Саксонии с Польшей, была абсолютно нерасположена поддерживать дальнейшее увеличение этой державы. Зато Августу Третьему удалось склонить царицу к тому, чтобы она дала согласие на передачу его сыну Карлу тогда еще не полностью аннексированного русскими, но уже управляемого ими и занятого войсками герцогства Курляндского. Польский сенат тоже одобрил эту инвеституру, причем в поддержку этого решения проголосовало сто двадцать восемь депутатов и только шесть принадлежащих партии Чарторыской голосов высказались против.
Ибо Чарторыские в согласии с супругой наследника российского престола, великой княжной Екатериной, вынашивали план сделать любимца последней, Понятовского, герцогом Курляндским. Однако вскоре амбиции в отношении Понятовского простерлись еще выше, и уже тогда Екатерине пришла в голову мысль посадить его на польский трон.
Правда, трагикомический случай перечеркнул в тот момент ее политические хитросплетения и одновременно вырвал красивого графа из объятий галантной принцессы.
Тридцать первого июля тысяча семьсот пятьдесят восьмого года престолонаследнику, которого уже давно грызли подозрения, удалось ночью, в ораниенбаумском саду Екатерины подкараулить и схватить Понятовского в ту минуту, когда тот, переодетый французским цирюльником, собирался тайком проникнуть в ее дворец.
В порыве гнева Петр сперва хотел было отдать приказ тут же вздернуть поклонника своей жены, однако вскоре успокоился и уже спустя час сам громче всех от души хохотал над этим приключением, впрочем, незадачливому Понятовскому предписывалось немедленно покинуть Петербург.
Так распорядилась императрица, возмущенная случившимся.
Сам же Петр был настолько под властью Екатерины, что уже через несколько дней лично ходатайствовал как перед императрицей, так и перед советником саксонского посольства Пруссэ о том, чтобы аннулировать отзывную грамоту Понятовского, однако Елизавета осталась непреклонной.
Пятнадцатого августа обожатель великой княжны был вынужден покинуть Петербург. Напрасно Екатерина в бессильной ярости лила слезы. На сей раз она свою игру проиграла, и императрица наказала ее за политические интриги гораздо чувствительнее, чем ежели бы отослала к матушке в Германию.
Русские и прусские
Предательское отступление Апраксина дало Фридриху Великому неожиданную возможность вздохнуть свободнее, он поспешил выступить против французов, действовавших совместно с имперской армией, и наголову разбил их под Россбахом, затем благодаря блестящей победе под Лейтеном снова овладел уже потерянной было Силезией.
Перемена в верховном командовании русских вооруженных сил, правда, в свою очередь изменила всю ситуацию.
Фельдмаршал Фермор[125], новый главнокомандующий армией, получил приказ немедленно вступить в Пруссию.
Шестнадцатого января тысяча семьсот пятьдесят восьмого года он оставил Мемель и через шесть дней вошел в необороняемый Кенигсберг. По причудливой воле случая столице прусского края пришлось в день рождения своего короля приносить присягу на верность императрице России. Вся беззащитная провинция была занята русскими, все доходы отбирались, зато жителям гарантировались их исконные права и свободы, а все акты насилия прекратились и отныне карались с беспощадной суровостью.
Русские обосновались в Пруссии как в завоеванной стране и всем своим поведением показывали, что не собираются отсюда никогда уходить.
После этого Фермор вклинился в территорию польской области и овладел расположенными там городами Торн и Эльбинг, не позволив сбить себя с толку протестом великого полководца короны Браницкого.
Данциг избежал аналогичной участи только благодаря активным мерам своего магистрата и угрозе Англии послать в Балтийское море свою эскадру. Насколько энергично под командованием нового военачальника русские продвигались вперед до сих пор, настолько небрежным опять вдруг стало их ведение войны теперь. Фермор, где только было возможно, уклонялся от всякого серьезного столкновения, от любой битвы, и остаток зимы и всю весну бездеятельно простоял в своем лагере под Позеном. В июне тысяча семьсот пятьдесят восьмого года он наконец ожил и снова пришел в движение, подгоняемый к активности скорее жалобами Франции, чем собственным боевым задором. Служившие под его началом генералы при всяком удобном случае выходили из повиновения, сам же Фермор в это время хворал, что еще больше сдерживало проведение операций.
После долгих колебаний он со своим войском направился к Кюстрину и начал его осаду. Пятнадцатого августа главные силы открыли настолько интенсивный огонь по городу, что уже буквально через несколько часов он лежал в развалинах. Семнадцатого числа от прусского коменданта крепости потребовали ее сдачи, однако тот наотрез отказался сделать это.
А тут в русский лагерь пришло известие, что Фридрих Великий форсированным маршем приближается сюда из Моравии, куда продвинулся после отвоевания Силезии, чтобы спасти свои наследные земли. Фермор тотчас же прекратил осаду Кюстрина и ограничился тем, что столь же беспощадно опустошил провинцию Бранденбург, как в свое время Апраксин Восточную Пруссию. Он все никак не мог заставить себя сделать решительный шаг, пока внезапно не увидел прусского короля прямо перед собой и не был им атакован, что вынудило его двадцать пятого августа в миле от Кюстрина дать тому знаменитое Цорндорфское сражение.
Фермор крайне неудачно построил свои полки в огромный четырехугольник с ломаными эшелонами. Такого рода order de bataille[126]был бы вполне уместным против беспорядочно вооруженных и хаотично дерущихся, состоящих преимущественно из конницы татарских и турецких полчищ, с которыми русским главным образом доводилось в последние годы сражаться, но он помешал русским развернуться в полную силу против соединений прусской армии, применяющей совершенно новую тактику. В то время как только часть их войска имела возможность по-настоящему вести бой, все эшелоны его пехоты, а также находившиеся в середине его кавалерия и обоз полностью оказались под ураганным огнем противника. Но если русский полководец сделал все, чтобы проиграть сражение, то русский солдат впервые в столкновении с самой дисциплинированной и управляемой европейской армией проявил ту непоколебимую отвагу и хладнокровие, которые с тех пор стали легендой.
Схват