Устаревшие слова – «посреди», «надлежит», «обитать». Не могу их употреблять. Против них у меня сложилось стойкое предубеждение. Эти слова, которые я употреблял долгие годы, кажутся мне теперь затасканными, ненадежными; я не уверен в них больше и не получаю от них никакого удовольствия. Нужно вести им учет, чтобы понять, насколько они просочились в текст. Клише и анахронизмы, постоянная осада.
Паучьи орхидеи. Две растут в жестяной банке на моем столе – прелестные, элегантные, маленькие растения; стоят почти прямо, по два цветка на каждом стебельке, смотрят, подобно Янусу, в разные стороны. Два широких зеленых крылышка, два боковых лепестка, зеленый шлем и роскошная бархатистая коричневая губа, длинная и вздутая.
У меня также живет настоящий паук – апатичный черный тарантул, небольшой, он сидит в бутылке из‑под коньяка. Паук сплел довольно жалкую паутину и поедает в большом количестве мух. У него крупные зеленые ядовитые зубки; в нем есть какое‑то мрачное очарование. Возможно, этому способствует сохранившийся запах коньяка. Сегодня он ничего не ел, лежит скрюченный, ко всему равнодушный, недвижимый – он на пути в нирвану, где никогда не кончается мушиный сок.
11 февраля
Апокриас[431]. Школьный бал. За наш стол после обеда сел американизированный молодой грек. Говорил, думал, танцевал и вел себя настолько по‑американски, что как‑то забывалось, что он грек. За обедом было скучно – с нами сидел директор. Вина хоть залейся. Супруги Кристи пили, как обычно, много, постоянно наполняли бокалы, и вечер для меня понемногу превращался в кошмар. Во‑первых, начались танцы. Я не танцевал, потому что не могу вынести их публичности: иностранец среди местных жителей всегда привлекает внимание. Остальные танцевали, а я стоял и наблюдал. Во взгляде Роя появилось лукавое, заторможенное, пьяное выражение – дьявол в нем уже скалил зубы и потихоньку выбирался наружу, – тогда и начались неприятности. На столе еще оставалось спиртное, когда я предложил пойти в «Саванту», где намечалась еще одна вечеринка. «Никуда я не пойду, пока здесь есть выпивка». Эту разновидность алкоголизма я не выношу. Это не дипсомания, а культ спиртного. Кристи только о нем и говорят – что бы они хотели выпить, сколько способны выпить, как бы им хотелось выпить. Рой всегда уточняет, как много он выпил. Если вы не пьете наравне с ним, в его обращении появляется презрительный оттенок, что я нахожу нелепым и примитивным. Для него способность много выпить – ценнейшее социальное качество. Во время вечеринки я обычно выпиваю три четверти его нормы, но после этого я, как правило, трезв, а он основательно пьян. По остекленевшим глазам и яростной жестикуляции я понимаю, что спиртное для него – наркотик. Он громче говорит, громче поет и страстно спорит из‑за пустяков.
Наконец мы направились в «Саванту». Американец вел Элизабет под руку и явно с ней флиртовал. В «Саванте» была скука смертная. Гитарист Евангелакис отсутствовал. Назревал скандал. Рой злился на Элизабет из‑за флирта с Американцем. Она старалась сохранять спокойствие и невозмутимость, как искушенная и опытная женщина, но иногда срывалась. Евангелакиса пригласили играть в другом месте, и я категорически не хотел выяснять, где он, и извлекать его оттуда, как того требовала Элизабет. Однако она не прекращала терзать меня, и в конце концов мы с Роем пошли искать музыканта. Звуки его гитары доносились из дома на холме. Все двери там были заперты. Выходит, это частная вечеринка. Рой все же рвался войти и увести Евангелакиса. Я пытался ему втолковать, что он не знает греков и их обычаи. Рой, как и положено, вспылил.
Трудная ситуация в «Саванте»: Рой злится на меня, Элизабет его дразнит. У нас с Роем перепалка; Элизабет показывает на меня Американцу и шепчет:
– Боже, он такой…
Позже все успокоились, помирились и решили все‑таки пойти незваными гостями на вечеринку с Евангелакисом. По дороге Элизабет держалась за мое плечо, но меня не так просто умаслить.
И вот мы впятером – Кристи, Американец, Пападакис[432]и я – подошли к нужному дому. Элизабет стала вызывать Евангелакиса. Через некоторое время гитарист вышел с черного хода. Мы его окружили, и, немного поговорив, он пригласил нас в дом. Основное помещение занимал магазин; вечеринка проходила в соседней комнате, мы могли видеть там пустые столы и горы грязных тарелок. За столом продолжали сидеть пять человек, уставшие и отяжелевшие от еды и питья, – такими обычно бывают хозяева после ухода гостей. Элизабет пригласили войти, или она сама вошла, и после этого мы провели там полчаса, постоянно ощущая неловкость. Элизабет танцевала, преимущественно одна; высокая, хорошо одетая, она импровизировала, расправив плечи и прищелкивая в такт пальцами. Смотрелось это не блестяще. Но Рой так и светился от удовольствия, а молодой Американец повторял:
– Прелестно! Вы чудо, Элизабет!
Думаю, она готова была в это поверить, если б не снисходительно‑циничная ухмылка на моем лице; она ее раздражала, но именно к этому я и стремился. Не понимаю, как можно до такой степени не чувствовать ситуацию. Четверо мужчин, организаторы вечеринки, сидели с ледяным выражением в глазах, так и излучая враждебность. Некоторым утешением для меня было присутствие Пападакиса, с которым мы поболтали по‑французски.
Наконец мы ушли, направившись домой к Кристи. Молодой Американец и Элизабет постоянно отставали, пропадая из виду. Рой драл глотку, распевая песни, а мы с Пападакисом продолжали говорить по‑французски. У Кристи – бесконечный треп и ощущение некоего духовного дисбаланса между мной и супругами.
Они загоняют меня назад в пуританство. Может быть, у них комплекс, связанный с происхождением из рабочей среды, может, это он заставляет их напиваться в обществе. Им хочется быть свободными, раскованными. Однако нельзя относиться к спиртному как к единственному способу развеселиться, эта отчаянная попытка обрести радость, не считаясь с чувствами других людей, – всего лишь современный эгоцентризм, ограниченный и пустой. Богемное времяпровождение эмансипированного рабочего класса. Я опишу их в одной из своих книг.
Частично источником неприятностей здесь является Элизабет. С самого начала я решил держаться от нее подальше. Основной довод – не давать повод для сплетен в школе и на острове. Достаточно раз пройти с ней под руку, и скандал обеспечен. Второе, более важное: мне нельзя, да я и не хочу, вступать с ней в какие‑либо отношения. Остров – единственное место, где извечный треугольник просто невыносим, даже если его трудно обнаружить. Здесь, как на сцене, отношения будут драматически изолированы. Установив с ней нежную дружбу, я восстановлю против себя Роя. Да и я буду к нему ревновать. Речь идет не об откровенном адюльтере, а только о незначительных ежедневных намеках на его возможность. Я не знаю, хочу ли стать ближе Элизабет. Но я точно знаю, что в воскресенье меня раздражал ухаживавший за ней Американец, а это уже похоже на ревность.
Было бы самоуверенно, скучно, наивно, глупо отрицать в этом случае мою симпатию к ней. Однако я долго копался в себе – уже сознательно – и не нашел никаких признаков этой симпатии.
25 февраля
Еще одна утомительная пьянка с Кристи. День мы провели на Спетсопуле; праздный день на фоне голубого неба и синего моря. Я повел их на самую высокую точку острова, откуда открывается один из самых прекрасных видов, да и сам остров – сказочная жемчужина. Про такие места думаешь, что они – центр огромного колеса фортуны. У каждой области есть такой центр, но его не так легко найти.
Возвращались на каике, было уже ветрено, и, достигнув острова, мы решили ненадолго зайти в «Саванту». Но наше пребывание затянулось. Рой стал напиваться и взвинчивать себя. К нам присоединился Гиппо. Мы пили узо, а потом я заказал красного вина. Рой и Гиппо запели. Они, должно быть, пели – Рой без передышки – около четырех часов. Мы прикончили четыре или пять бутылок красного; я пил больше других: мне не нравилось пение, и я подумал, что таким образом притуплю восприятие. Чего они только не пели – греческие песни, оперные арии, песни двадцатых, танцевальные песни. Рой пел очень громко. Поет он вполне прилично, не фальшивит, но в его голосе есть своеобразная четкость, что‑то от гимна, и это качество он вносит в исполнение всех греческих песен, превращая музыкальное золото южан в позолоту. Поет он и джаз, подражает Синатре – очень скверно, и до смешного неточно воспроизводит американский акцент. Лучше всех пела Элизабет, приятным, хрипловатым голосом, а Гиппо выстукивал мелодию.
Я вновь почувствовал неловкость и нарастающее напряжение. Думаю, мое лицо не выражало явного неодобрения, но сам факт, что я не пел и по большей части не улыбался кривлянию Роя, похоже, их раздражал. Поведение Роя было дерзким, развязным. Он словно говорил: «Мне хорошо и весело, но я нисколько не пьян, хотя со стороны может так показаться». Есть две стадии опьянения. В первой человек сознает, что напился, и не скрывает этого, а во второй хотя и сознает, но никогда в этом не признается. Пьянство Роя – что‑то вроде фигового листа, которым он пытается прикрыть свою наготу.
Остальные гости взирали на нас с отвращением, не скрывая раздражения и враждебности. Особенно недоволен был старик Ламбру, хозяин заведения, весь вечер он грозно хмурил брови.
Чрезмерное пьянство – абсолютная бессмыслица. Я видел растущую неприязнь по отношению к нам и продолжал пить, как бы ничего не замечая. Рою необходим алкоголь – он зависит от него. Без спиртного он не может развеселиться, а под его действием превращается в язычника, в одурманенное животное, сатира. Он видит в этом преодоление запретов, раскрепощение, я же вижу только отвратительный переход в иррациональное, грубое, варварское состояние. Еще для меня это знак раздвоения личности. Психология Роя не вяжется с его художественными амбициями. Он пишет длинные сложные произведения, поднимает в них проблемы воли, самоотречения, страдания и пессимизма, а сам живет как раблезианец. Нет, не раблезианец, потому что в его пьянстве есть какая‑то одержимость и невротизм, что‑то глубинно нездоровое.
У Пападакиса восточные черты лица, он вежлив и дипломатичен, как мандарин, и обходителен, как главный мандарин. Похоже, у него много влиятельных знакомых, он все время говорит о своих проектах по реорганизации школы. Принадлежит к людям, глядя на которых думаешь, что им чего‑то недостает – может, кейса, как в руке у дипломата. Очень быстро утвердил свое превосходство над прочими учителями, называет себя помощником директора, советником по внешним связям. Пападакис действительно образованнее и толковее остальных так называемых профессоров. Он бегло говорит по‑французски, много читает. Хорошо знает Сефериса[433]и Кацимбалиса[434]. Что еще интереснее, он встречался с Кавафи в Александрии и однажды целый вечер развлекал меня, рассказывая истории из своей молодости, когда бывал в салоне Кавафи. Великолепный, всегда переполненный салон Кавафи, его спокойная, размеренная речь, огромная эрудиция и «поэтический» облик, вкусная еда, великий человек в египетских одеждах[435]. Как‑то Пападакис познакомился там с молодым англичанином, который больше молчал. Т.Э. Лоуренс. Мне кажется, что Пападакис во многом похож на Кавафи.
Рой Кристи видит в средиземноморской культуре и философии «поддельный, фальшивый гедонизм». Его предубеждение против классицизма Греции, Франции субъективное, лишенное всякой логики. Он все время говорит, что нужно жить настоящим, не думать о будущем, и, можно сказать, так и живет. Но его совершенно дикие заявления, касающиеся философии и искусства, заставляют меня задуматься: а не розыгрыш ли все это? Как у заслоненного от жизни Д.Г. Лоуренса. В нем есть огонь, сложность, острота и сила, и этой необычности нельзя не позавидовать, но в то же время столько путаницы, односторонности, неубедительности, что зависть быстро проходит. Апокалиптическими настроениями нынче никого не удивишь.
Из того, о чем он всегда говорит (немецкий романтизм, христианство, Север против классицизма, язычества Юга), только классика может привлечь общественно ориентированного человека, сторонника прогресса. Это слабый луч света во мраке. Но, пытаясь притушить свет и затормозить медленное движение вперед разума, – ничего не выиграешь.
Рой показал мне первую часть романа, переписанную им заново. Сырой, резкий, чрезмерно эмфатический стиль; его idees fixes (семитизм, историческая воля и т. д.) проводятся с наивностью ребенка, выбалтывающего секрет раньше времени.
Меня раздражает та настойчивость и убежденность, с какой он говорит о себе как о писателе: «мои книги», «мой агент», «моя работа», – словно у него устоявшаяся писательская репутация. Я заговариваю о своих литературных занятиях только когда без этого нельзя обойтись: например, кто‑то входит в мою комнату и спрашивает, чем я занимаюсь. И дело не в недостатке уверенности в себе. В конечном успехе я уверен – возможно, даже слишком; просто не выношу, когда успех присваивают заранее, – это все равно что брать заранее жалованье за следующий месяц. Реальность подменяешь болтовней. Поэтому я стараюсь держаться скромнее.
20 марта
Идет к концу очередной год моей жизни. Меня не оставляет тяжелое чувство, что пора не плестись кое‑как, а переходить на бег. Я по‑прежнему разбрасываюсь и тону во множестве проектов. И все же не могу преодолеть значительное расстояние между зародышем идеи, ее внезапным бурным раскрытием и конечной стадией – цветком; расстояние, требующее недель и месяцев кропотливого труда. Однако веру в себя не утратил. Я приветствую каждый свой новый промах: ведь его можно устранить, в очередной раз сменив кожу. Чувствую, что копаю все глубже. И даже если с литературной точки зрения глубины моей души не представляют никакого интереса, думаю, я все же не стану сожалеть об этом духовном путешествии. Узнай я сейчас, что все написанное мною не будет иметь никакой цены, или почти никакой, я почувствовал бы глубокое разочарование. Но верю, я сумел бы найти утешение. В настоящее время я ловлю себя на самодовольстве. В обычном общении я не замечаю такого за собой. Но в творчестве – моем творчестве – так много серьезного самоанализа, рефлексии молодого человека, что подобный повышенный интерес к собственной персоне не может не раздражать. Я знаю об этом недостатке и вижу его, но этого мало. Дело в том, что мне не удается избавиться от этой дурной привычки. Пока я не представляю, как писать иначе.
Поездка на Крит, 1–14 апреля
Каникулы не удались. Испортил их собственной филантропией. Покинул Спеце вместе с Кристи на день позже учеников, теплым, лучистым днем, на рассвете. В течение нескольких недель я ощущал скрытое давление со стороны супругов, они явно хотели, чтобы я одолжил им деньги на поездку. Собственных у них не осталось. Всякий раз, выпивая с ними, я старательно душил рвущуюся наружу щедрость. Благополучно обойдя множество опасных моментов, под конец я не выдержал и, попивая с ними кофе, сказал Рою:
– Я мог бы дать вам деньги на Крит.
Они согласились не раздумывая. Не знаю, почему я сделал это предложение. У нас очень разные вкусы. Теперь, задним числом, я жалею о своем предложении. Деньги они не возвратили, и весь мой выигрыш заключается в том, что я кое‑что добавил в знание о себе и пережил один‑два момента горького разочарования. Мне не жалко денег, мне жалко – и то не очень, – что они оказались неблагодарными. Правда, был один случай, довольно неприятный. Мать прислала мне на день рождения книгу. Дня за два до 31 марта он взял ее в руки и спросил, действительно ли у меня скоро день рождения. Да, подтвердил я, в понедельник. В понедельник ни один из них об этом не заговорил. Про деньги, потраченные на билеты, тоже никто не вспомнил. Конечно, они понимали, как понимал и я, что Рой никогда не сможет их вернуть. Не так уж, впрочем, и много – всего 8 фунтов, и я всегда дал бы такую сумму, если б они попросили. Что мне ужасно не нравится, так это их пренебрежительное отношение к чужим деньгам, их эгоцентризм. Они живут весело, подчас за чужой счет, но умудряются делать это, не оскорбляя чужие чувства. Физически Рой очень чувствителен: грубая ткань, яркое солнце, минута, проведенная на жестком стуле или в неудобном положении, причиняют ему муки. Он не тянул армейскую лямку, не носил тяжелое снаряжение, не занимался строевой подготовкой, не жил в казарме. В группе он стремится быть лидером; все должны делать то, что и он, – останавливаться, пить, есть, идти дальше. Роя можно назвать современным Лоуренсом, но без шарма последнего, без знания природы, цветов, птиц, земли. Нет, не Лоуренсом, а его тенью – бледной, ничтожной.
Элизабет мне нравится больше; она не болтлива, в ней есть стиль, ее не волнует ничего, кроме того, что происходит сейчас; в повседневной жизни она умнее и добрее своего мужа.
20 апреля
Скандал в школе. Учителей‑англичан пригласили на встречу с директором и его заместителем, то есть с Анаспостопулесом и Пападакисом. Поначалу все шло как обычно, но потом А. выступил с критикой преподавания английского в школе, говорил о низком уровне, потере интереса и славном neige d’antan[436]. Его критика застала меня врасплох, хотя я и знал, что последнее время он питает ко мне враждебные чувства. Но самое удивительное: он не знает ни одного английского слова и в то же время убежден, что уровень подготовки падает. При нынешнем состоянии духа я вряд ли могу выйти из себя в такой абсурдной ситуации. Его обвинение основывалось на том факте, что в прошлом году я играл в теннис намного больше, чем в этом. Из этого он сделал вывод, что я утратил интерес к ученикам, а следовательно, и к преподаванию. Я действительно разочаровался в школе, но язык преподавал в этом году лучше – во всех группах, кроме одной из восьмого класса, состоящей из неисправимых бездельников.
Произошел обмен взаимными колкостями, взаимными упреками. Добрые отношения между нами рухнули. Рой взбесился больше меня. Теперь у меня не лежит душа к школе.
Очень тяжело и духовно, и эмоционально находиться в конфликте с обществом, в котором приходится существовать. Даже если бы обвинения А. были справедливы, я не чувствовал бы никакой вины. Сама система школы и атмосфера, порождаемая ею, подталкивают к безответственности. Я не могу обманывать себя, принимать эти правила игры. Опасное положение. Я намерен покончить с этим как можно скорее – не с нежеланием идти на компромисс, не со своей вздорной и упрямой прямолинейностью, а с порочными, сложными ситуациями, в которых это мое свойство неизбежно усиливается.
1 мая
Иногда Кристи жутко раздражают своим эгоцентризмом. Мне остается только терпеливо это сносить. Они же беззаботно плывут по течению, считая, что мы отличная команда, и даже не догадываются, чего мне стоят эти дипломатичность и терпимость. С Р. основная проблема – деньги; он всегда охотно их занимает и легко тратит. Он говорит: «Одолжи мне несколько тысяч. Через пару недель верну». И никогда не возвращает, а я, если намекну о возврате, чувствую себя назойливым кредитором. Он всем своим видом показывает, что деньги – ничто, их нужно быстрее тратить, и что сам он относится к ним легко и пренебрежительно, хотя любой человек, у кого их так же мало, как у него, может играть эту роль. Не делается никаких попыток сократить расходы. Один день они сидят дома и как бы экономят, а на следующий идут в поселок, чтобы истратить сумму, на которую можно жить три дня. За поездку на Крит никто со мной не расплатился. Видимо, она считается подарком; меня никто не поблагодарил, не преподнес даже никакой символической вещицы – хоть из многочисленных рисунков Роя, вставленных им в рамки. Отношения между членами небольшой группы людей постепенно все больше поглощают меня, я становлюсь более чувствительным к проявлениям эгоцентричности и гедонизма. Мелочи – но Кристи всегда устраивают так, что я оплачиваю большую часть счета; или я заказываю еду, а когда приносят, они забирают ее себе и мне приходится ждать следующей порции (это случилось только дважды, но само по себе показательно); никакой реакции, когда напоминаешь о мелких долгах, неравномерность при распределении. У Э. постоянно возникают небольшие прихоти – хочу сигарету, кофе, пирожное, – она превращает это в маленький спектакль, что‑то вроде женской или детской мольбы о любви, создавая, таким образом, ложное представление о себе. Р. такой же. Они шумят, пререкаются и хнычут из‑за пустячных желаний, будто хотят показать, что они слишком свободные, эмансипированные, «независимые» люди и не могут мириться ни с какими ограничениями.
Сегодня Элизабет стала читать раньше меня газету, только что пришедшую на мое имя из Англии, и не вернула, пока не прочитала всю. На уединенном острове такие мелочи приобретают большое значение. У меня же навязчивая идея, чтобы все делалось по справедливости. А Кристи в моем присутствии каждый день присваивают себе немного больше того, что им положено. Они вносят в общество колорит, но представляют и определенную угрозу. Это люди, которые один день расположены к тебе, а на другой равнодушны – с легким оттенком дружелюбия или, напротив, раздражительности; иногда они проявляют необоснованный энтузиазм. В них нет зла – только бесконечное легкомыслие, безответственность, с которыми невозможно бороться. Они не прыгают сломя голову в ад, но тихо сползают туда, глядя в небо. В общество они вносят порчу; вот с такими людьми я должен знаться и преодолевать их влияние.
Мопассан. Продолжаю его читать с тем же удовольствием. Почему Мопассана можно читать в большем количестве, чем любого другого писателя? Во‑первых, притягивает богатство и широта его таланта; во‑вторых, полное отсутствие комментариев; и наконец, свойство, которое трудно описать, – способность плавно менять смысловые оттенки, особая скрупулезность художника, когда от одного предложения к следующему тянется тончайшая нить. Акварельное искусство уточнений и легких намеков. Его особый талант (ведь всякое литературное произведение должно быть изящным и тщательно отделанным) заключается в том, что он никогда не сбивается с ритма, у него нет неоправданных скачков. Даже в миниатюрах нет напряжения и фальши – ни в сочетаниях, ни в темпе.
3 мая
Весь вечер пил с Кристи; колебание курса драхмы означает удвоение жалованья, это мы и праздновали. Мы с Элизабет выпили много узо в моей комнате, и когда к нам присоединился Рой, ей было нехорошо. Потом – к Георгосу, еще узо, пиво, там же познакомились с американцами, пили виски. Р. и Э. выплеснули на них все свое красноречие, как всегда беззастенчиво выставив себя напоказ (новая аудитория для них, как оазис в пустыне для мучимых жаждой путников), потом все вместе пошли к ним пить кофе. Гидру окрасили ярко‑красные лучи величественного рассвета; Рой плавал в розовых волнах; гостям показали Анну[437]. Когда мы вышли, один из американцев, боксер, погнался за белым петушком и бросил его без всяких признаков жизни, черная бородка птицы нелепо смотрелась среди белоснежных перьев. Это запомнилось мне больше всего из той погубленной ночи.
9 мая
Еще одна ночь беспробудного пьянства. Мы с Элизабет репетировали в старом амфитеатре и спустились оттуда с настроением выпить. Вдвоем прикончили бутылку бренди, много говорили в темноте, слушали приемник. Я ощущал, как между нами нарастает нежность. Я тщательно избегаю прикасаться к ней, но наши разговоры и действия настолько откровенны и открыты, что отсутствие физического контакта не очень напрягает. Рой был в раздражении, когда мы вернулись к нему, все еще трезвые – у нас обоих крепкие головы, – и его гнев нас только позабавил. Потом все вместе пошли в поселок, и там Рой, выпив самую малость, быстро окосел. Евангелакис был в ударе; в заведении пировала компания богатых греков. Рой стал «продавать» себя в обычной манере – пытался овладеть всеобщим вниманием. Я сидел в стороне и наблюдал за выражениями лиц. Танцевали, Евангелакис пел; Рой тоже пел. Наконец около двух ночи пошли домой. Рой орал пьяным голосом и заставил везти себя в ручной тележке. (Уже на следующее утро эта новость распространилась по поселку.) Мы доставили его домой, где он заявил, что хочет спать, мы же хотели петь. Что и делали до пяти утра, пропев весь песенник и все популярные мелодии, какие помнили. Рой продолжал спать, а мы лежали на диване в гостиной. Несколько раз прохладными пальцами она касалась моей руки. Но глаза наши ни разу не встретились. Мы близко подошли к опасной черте, за которой открывалась захватывающая, волнующая перспектива. Но даже мысль о возможном треугольнике здесь, на острове, мне невыносима.
17 мая
Началась жара, и я чувствую, как мое сопротивление слабеет. Ничего не могу с этим поделать, хотя и знаю, что все это результат моего одиночества и нашего постоянного контакта. Время от времени я ловлю на себе ее загадочный, слегка презрительный взгляд, иногда она смотрит на меня с жалостью, как будто ситуация, вначале ее забавлявшая, теперь приносит боль. Вчера мы пили узо в моей комнате примерно часов до десяти, и когда наконец встретились с Роем, он был на нас сердит и пошел домой спать; мы же отправились в поселок, чувствуя одновременно близость и смущение, и вечер закончился легким отчуждением. Элизабет пригласила меня домой выпить кофе, и я оставался в ее обществе до 2.30. В атмосфере – скука и скованность. Я все время чувствую желание объяснить ей ситуацию. Она нависает над нами, ощущается в каждом ее жесте, она почти осязаема временами. Сам факт, что я жажду объяснения, хочу привести доводы, почему я (или мы) не можем идти по пути развития наших отношений, говорит о том, что я ищу ее сочувствия, то есть замаскированной формы любви. Я также влюблен (как было с М.) в сам процесс, любовный ритуал, даже если он не принесет счастья и удовлетворения. Разум в восторге, что ему выпал шанс испытать желание и исследовать плоть.
21 мая
Пошел слушок, что мы с Э. обманываем Р. Это должно было случиться на таком острове – раньше или позже. Я рассказал об этом Э. Похоже, она не очень расстроилась, а Р. откровенно хохотал, когда мы встретились вечером, чтобы обсудить ситуацию. Я слишком часто вижусь с Э. наедине, нам надо встречаться реже, и не только из‑за сплетен. Мне все труднее отказываться от удовольствия видеть ее; сдерживать проявления чувства, когда она рядом; не прикасаться к ней как бы случайно.
Нужно обязательно жениться не позже следующего года. С острова непременно уеду. Есть несколько предложений – работа в Перу, в Винчестерском колледже, несколько вакансий в Греции. Я все больше и больше (несмотря на растущие сомнения в своих способностях) хочу писать. Здесь же я не могу по‑настоящему погрузиться в творчество – слишком много рутинной, каждодневной работы, и я начинаю задумываться, а хватит ли у меня вообще сил для этого.
Рассеянность. Однажды за ужином я потянулся за бутылкой с водой и, не задумываясь, выпил ее всю из горлышка. Только поставив ее снова на стол, я по лицам учеников понял, что совершил оплошность. Ипсиланти изумленно взирал на мой стакан. Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться, и поспешил поскорее покинуть столовую.
24 мая
Вечер с Э. Мы пошли вдвоем в кино (Р. устал и рано улегся спать), потом пили узо в таверне. Когда мы наедине, атмосфера становится напряженной, нервной, заряженной электричеством – или же, напротив, унылой, потухшей, безнадежной. Возвращались слегка пьяненькие, полные обоюдной нежности, однако шли порознь, избегая малейшего прикосновения. Но домой идти не хотелось. Зашли к Георгосу, потом спустились к морю, сидели на камне, болтая ногами в воде, молчаливые, трогательные. Я чувствовал, что она ждет поцелуя, и сдерживался как мог, хотя сам хотел этого. Однако последствия были столь очевидны, что я не пошел ей навстречу. Не хотелось целовать ее украдкой и жить в аду ревности. Мое воздержание имело эгоистические корни. Я знаю, какая это скользкая дорожка. Мы решили вернуться в школу (было два часа ночи), взять сигареты и где‑нибудь посидеть. Но когда мы тихо крались мимо их дома, в окне неожиданно вспыхнул свет.
– Ну, все! – сказала Э.
Мы немного подождали. Свет погас.
– Мне нужно идти, Джон. Он ждет меня.
Мы не смотрели друг на друга. В моем голосе слышалась горечь, когда я сказал. «Спокойной ночи!» Домой я вернулся в крайнем раздражении. Окажись мы у дома десятью минутами раньше или позже, никакого света не было бы. Я горько сожалел, что не успел ничего предпринять. К утру нервное возбуждение спало. Я заглянул к Кристи домой и сразу же заметил в Э. перемену. Она была сдержанной, равнодушной. Я вообразил, что Р. насладился плодами желания, разбуженного мною. В течение всего дня перемежающаяся любовная лихорадка. Вечером опять виделся с ней наедине. Никакого упоминания о прошлой ночи. Если бы можно было все объяснить! Сегодня я чувствовал в ней легкое презрение, словно я упустил свой шанс. К черту плоть!
9 июня
Провели втроем целый день на противоположном конце острова. Плавали, загорали. Когда вернулись, узнали, что заболела Анна, у девочки был жар. Измерили температуру – 39°, началась паника. Послали за доктором, перебранки, va‑et‑vient[438], советы, листание справочников, волнение. Анна лежала, укутанная, в постели, неподвижная, молчаливая, только голубые глазенки моргали, глядя на людей странным, загадочным и враждебным взглядом. Я немного посидел рядом с малышкой (первый раз она подпустила меня так близко), гладил ее по головке, а Элизабет стояла и смотрела на нас – короткий синий пиджачок, надетый прямо на лифчик от купальника, темно‑синие джинсы; стройная, изящная, загорелое лицо, на голове красная косынка, по‑матерински встревоженная, но сохранившая при этом природную рассеянность. Ритм ее жизни размеренный, неторопливый; она как бы витает в своих мыслях; к ее природным добродетелям относится спокойный и молчаливый отказ повиноваться силе. Но она не упрямица. Как правило, она идет тебе навстречу, в ней нет таких чисто женских черт, как капризность и своеволие, – я ненавидел их в Дж. Ее обаяние – в особенной реалистичности, бесстрастности; в ней есть что‑то уютное, неявное, и это при отсутствии косности. Из нее никогда не получится гениальная любовница или замечательная хозяйка, но она может быть отличным партнером в жизни.