Я была молчалива и погружена в себя. Впервые в жизни у меня появилось ощущение, что все вокруг – деревья, небо, сама земля – что‑то требовательно шепчут мне, и этот шепот проникает в кровь, в каждую пору тела… Трепетное волнение завладело мной. Я томно вздрагивала при каждом резком оклике, мой сон стал беспокойным, и под глазами залегли тени. Совершенно неожиданно в памяти всплывали полузабытые картины детства: рука незнакомого синьора на талии матери, Аполлония в объятиях Антонио… Прочитанные непристойные романы заставляли меня стыдиться этого, замечать в своих сокровенных мечтах черты испорченности, греховности. Я мечтала о любви, об ее тайнах, и не могла не признать, что такие мечты приятны. В снах, в грезах я часто видела человека, которого могла бы полюбить, – то ли юношу, то ли мужчину; он представлялся мне в образе сильного мужественного аристократа с иссиня‑черными кудрями до плеч и – непременно – синими глазами… Правда, его лица я не могла представить четко, но была уверена, что, встретив его в жизни, тотчас узнаю.
Маркиза де л'Атур не могла понять, что со мной; да я и сама вряд ли это понимала. Вероятно, это был голос материнской крови, которой во мне, безусловно, было больше, чем крови отца; эта кровь будила меня к любви раньше, чем это, возможно, следовало бы, будила настойчиво и круто, как когда‑то разбудила и юное тело Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
В Париже мы остановились в гостинице «Парнас», так как наш особняк был еще не до конца подготовлен. В гостинице я должна была встретиться с отцом и его женой, мадам Сесилией. Теперь я прекрасно понимала, почему меня увезли из Тосканы: у принца была жена, но не было детей, и я показалась наиболее подходящей кандидатурой на место наследницы. А наследница была очень нужна, чтобы необозримые владения принцев де Тальмонов после смерти последнего из них не перешли к королевскому домену. Уже давно, без моего участия, были оформлены бумаги об удочерении.
Отец долго разглядывал меня, а потом с улыбкой заметил: то, что он видит, превзошло все его ожидания. В ответ на мою радостную кокетливую улыбку он с изяществом придворного кавалера поцеловал мне руку, похвалил мои манеры и сказал, что решил представить меня ко двору лишь в ноябре, когда начнется зимний сезон. В виде подарка ко дню рождения в мое распоряжение были отданы бело‑красный замок Сент‑Элуа и куча платьев, сшитых у самой Розы Бертен, а в придачу – горничная для услуг. Мое тщеславие было полностью удовлетворено, и я решила уехать из Парижа, чтобы побыть в замке.
– Весьма правильное решение, Сюзанна, – заметил отец, – побудьте там несколько месяцев; свежий воздух сделает ваш цвет лица еще лучше, и вы будете самая красивая.
Правда, из любопытства я решила остаться в столице еще на несколько дней, ведь раньше я никогда не бывала в Париже и, признаться, долго не могла уловить его прелести. Шумные, грязные улицы, бесчисленные экипажи, запруженные народом бульвары производили на меня не совсем приятное впечатление. Сама застройка города казалась мне беспорядочной; вспоминая восхитительную гармонию, царившую в природе Тосканы, и суровую симметрию монастыря, я не сразу могла понять своеобразную красоту Парижа. Помнится, даже воздух города показался мне ужасным, а Сена – грязной, как сточная канава.
Что меня радовало, так это то, что здесь было очень много привлекательных молодых людей. Я замечала, что многие из них оглядываются и провожают взглядом наш экипаж, и мне это казалось забавным, хотя, вполне возможно, они интересовались не мной, а гербом де ла Тремуйлей де Тальмонов, сиявшим на дверце кареты. Тем не менее каждое утро я тщательно одевалась и занималась своим туалетом, стараясь всякий раз менять платья: сегодня – изумрудно‑зеленое, отделанное брабантскими кружевами, завтра – бледно‑лавандовое из тафты с голубыми разводами, послезавтра – платье из бархата цвета опавших листьев с атласными аппликациями по подолу… Мне хотелось нравиться, хотелось, чтобы все находили меня хорошенькой, но я помнила, что буду представлена ко двору лишь в ноябре, и старалась вести себя сдержанно.
К счастью, ко мне была приставлена горничная, полностью удовлетворявшая мое любопытство. Ее звали Маргарита Дюпюи. Она долго служила моей мачехе, часто бывала в Версале и знала все без исключения версальские сплетни. Маргарита часами могла рассказывать мне о том, каков из себя король, чем увлекается королева и сколько у нее было любовников, как ведут себя дамы при дворе и правда ли то, что адюльтер в Версале считается обычным делом.
Я легко и на удивление быстро привязалась к Маргарите. Ей было пятьдесят два года; плотная, дородная, румяная, она тем не менее знала толк в нарядах и модах и обладала хорошими познаниями насчет того, как молодым аристократкам следует вести себя в обществе. Что мне особенно нравилось, так это то, что она не была ханжой и мое легкомыслие и кокетство только приветствовала. Из разговоров с ней я могла почерпнуть истинные сведения о жизни в Версале – не те замшелые догмы, которыми меня пичкали в монастыре. Возможно, отец, приставляя ее ко мне, именно на это и надеялся; не думаю, что он хотел, чтобы в свете я показалась наивной и набожной дурочкой.
В Париже у меня не было знакомых; кучер возил меня просто так, для прогулки: например, вдоль набережной Сен‑Поль мимо казармы Слестэн и Собора Парижской Богоматери, потом через мост Дамьетт на другой берег Сены и вдоль набережной Сен‑Луи и отеля «Ламбер», затем через Иерусалимскую улицу на Змеиную… Потом назад на набережную, через нее – на площадь Шатлэ и улицу Сен‑Дени. Этот маршрут я изучила прекрасно и, можно сказать, уже начала узнавать Париж.
Был конец мая 1786 года, Франция ожидала разрешения королевы от бремени. Я слышала, что в связи с этим обстоятельством слегка приутихли версальские грандиозные празднества. И мне было особенно приятно, что, когда я вернусь в Париж, они вспыхнут с новой силой и, таким образом, я увижу их во всей красе.
Париж удивил меня не только своим обликом и воздухом. 31 мая, проезжая с отцом и маркизой де Бельер мимо ворот тюрьмы Консьержери, я была удивлена собравшейся толпой и, потянув за шнур, приказала кучеру остановиться. Отец, любезничая с маркизой, даже не заметил этого. Я с неприязнью оглядела эту парочку: и в моем обществе не считают нужным скрывать свои отношения!
– Да вы посмотрите, что здесь происходит! – воскликнула я.
Отец оторвался от белоснежной ручки маркизы и выглянул в окно.
– Великолепно, – пробормотал он, – авантюристка взошла на эшафот. Взгляните, Соланж, эту Ламотт секут розгами.
Маркиза с любопытством выглянула в окно. Толпа приветствовала казнь громкими криками.
– А к чему ее приговорили?
– К наказанию розгами и клеймению… Ну, а потом, разумеется, к пожизненному заключению в Сальпетриере.
– Ах, – воскликнула я, – неужели это та самая авантюристка, что замешана в истории с ожерельем королевы?
Эту историю знала вся Франция. Каждый толковал ее по‑своему. Еще в монастыре я слышала, что некая Ламотт и знаменитый маг Калиостро задумали присвоить ожерелье, сделанное еще Людовиком XV своей любовнице графине Дюбарри. Для своего мошенничества они избрали глупца и простофилю, кардинала де Рогана. Пользуясь тем, что он страстно желал заслужить любовь королевы, они якобы пообещали ему устроить это дело. Ламотт прикинулась ближайшей подругой Марии Антуанетты, хотя на самом деле и в глаза ее не видела, передавала кардиналу фальшивые письма королевы, а один раз даже устроила ему с ней «свидание». Кардинал был счастлив, особенно тогда, когда мнимая королева попросила его на свое имя купить ей фантастическое ожерелье – с тем, чтобы она постепенно вернула долг… Он выполнил все, что у него просили… Когда мошенничество открылось, ожерелье уже было разобрано на камни и продано в Англии. Тем не менее жулики оказались в тюрьме, Калиостро выслан из Франции, а к ничего не подозревавшей королеве прилип шлейф выдумок и сплетен…
– Да, – отозвалась маркиза, – это та самая Ламотт.
– А правда ли то, что она из королевского рода Валуа?[40]Принц откинулся на подушки, равнодушно пожал плечами.
– Дорогая, как вы можете верить подобной чепухе? В конце концов, если двести лет назад король Карл IX и оставил какое‑то потомство, то нынче это не имеет никакого значения…
Со смешанным чувством сострадания и любопытства я вглядывалась в глубь двора Консьержери, слышала душераздирающие женские визги и стоны. Женщина что‑то кричала, кого‑то обвиняла… Я с ужасом заметила, что, когда палач в красной маске нагнулся над осужденной, держа в руке раскаленное железо для клеймения, женщина вдруг рванулась в сторону, выгнулась дугой в руках подручных палача, и железо с размаху опустилось не на ее плечо, а на грудь.
– Туанетта тоже в этом замешана, – уверенно произнесла маркиза. – Вот увидите, Ламотт просто покрывает ее грешки. Вскоре этой авантюристке устроят побег, в Сальпетриере она просидит недолго, будьте уверены.
– Как знать, дорогая Соланж, как знать, – проговорил отец, целуя руку маркизы.
Я лишь спустя некоторое время поняла, что Туанеттой она называет королеву.
На Марсовом поле, напротив военной академии, отец вышел из экипажа, оставив нас с маркизой наедине. Я долго украдкой разглядывала эту двадцативосьмилетнюю красавицу, такую ослепительную в своем сиреневом, расшитом розами платье, пока она не заметила это и не улыбнулась мне:
– Вы так милы, дорогая, в своей детской непосредственности.
– О, я уже не ребенок, – сказала я недовольно. – Но надо признать, что когда я была ребенком, то очень хотела быть похожей на вас.
– Вы стали лучше меня, дорогая, – все так же улыбаясь, сказала Соланж де Бельер.
– А вы не изменились. Вы все так же рядом с моим отцом.
– Я замечала, что это вам не нравится. Почему, Сюзанна?
– Потому что он мой отец. И еще… он старый для вас, мадам!
Она пожала плечами, ничуть не шокированная моей откровенностью.
– Если бы во Франции был король‑мужчина, я бы стала его фавориткой. Но поскольку сейчас на троне человек, не увлекающийся женщинами, поневоле приходится выбирать любовников из первых вельмож королевства – а ваш отец именно такой, можете не сомневаться. Надеюсь, дорогая, своими словами я не оскорбила вашу стыдливость?
Я презрительно фыркнула, обиженная тем, что она все еще считает меня ребенком. Во всяком случае, в монастыре мне случалось слышать кое‑что и похлеще…
Впрочем, спустя несколько дней, уже собравшись уезжать, я поняла, что у моего отца также были причины иметь любовниц. Это случилось тогда, когда проводить меня в дорогу пришла моя мачеха, принцесса Сесилия де ла Тремуйль де Тальмон, урожденная де л'Атур.
– Я очень рада за вас, Сюзанна, – сдержанно сказала мне принцесса, слегка касаясь губами моей щеки. – Мы постараемся навестить вас в августе. Надеюсь, вы столь же гостеприимны, сколь красивы?
О ней явно нельзя было сказать то же самое. На вид – лет тридцать семь. Не слишком стройная фигура, но платье из перламутрового бархата сшито изящно. Волосы бесцветны, сильно напудрены и высоко подобраны. Глаза большие, но неопределенного цвета – не то зеленые, не то карие – и слишком светлые. Полнейшая невыразительность – ни блеска, ни обаяния. О каком сравнении с маркизой может идти речь?
– Благодарю вас, мадам, – проговорила я. Больше мне нечего было сказать.
– Сюзанна, – обратился ко мне принц, усаживая меня в карету, – мне кажется, вы оправдаете мои ожидания. В вас я найду достойную принцессу де ла Тремуйль.
– А что такое? – беспечно спросила я. Вид у меня был самый безмятежный.
– Вам уже подыскана подходящая партия, моя дорогая. Замужество? Я ничего не имела против. Мне даже в голову не пришло возмутиться, что в этом деле я не принимала участия. Так уж повелось – все выходят замуж…
– И кто же он? – спросила я с любопытством.
– Вас это не должно беспокоить, – отвечал принц, целуя мою руку. – Можете быть уверены: он довольно молод и отнюдь не уродлив.
Подобная характеристика мне не очень‑то понравилась. Карета тронулась. Отец, все еще удерживая мою руку, сказал напоследок:
– В Бретани ведите себя прилично. Помните, что благоразумие – лучшее украшение девушки.
Что он хотел этим сказать? Я задернула занавески и откинулась на подушки. Париж меня уже мало интересовал, мыслями я вся была в Бретани и в грезах видела бело‑красный замок с двумя башнями под золотой черепицей. Проехав заставу Сен‑Жак, лошади побежали быстрее, ибо людей на дороге стало мало, и я только тогда вспомнила, что забыла серьезно расспросить принца о судьбе Джакомо и Розарио.
«Ах, попробую написать об этом в письме», – подумала я. Мысли мои были заняты совершенно другим.
Дождь глухо барабанил по стеклу. Я тоскливо глядела на размытую дорогу из щебня и красной глины – мы сидели в захудалом придорожном трактире вот уже более суток.
Дождь начался совершенно некстати: до Сент‑Элуа оставалось чуть больше пяти лье, а мы не могли сдвинуться с места, ибо дорогу размыло так, что мы застряли бы в грязи.
– Как оно ни плохо, а есть все‑таки надо, – проворчала Маргарита, – вы даже за стол не сели, мадемуазель, – за сутки‑то! Дождь не вечно будет идти. Приедете вы в свой замок, успеете на него наглядеться… Завтра утром наверняка поедем.
– Завтра утром! – воскликнула я, чуть не плача. – Что ты такое говоришь? Я хочу ехать сегодня, понимаешь, сегодня!
– Сомневаюсь, что это возможно, – сказала Маргарита. – Разве что вы одна поедете, верхом. Да ведь это опасно.
– Верхом?
Странно, как это раньше не пришло мне в голову. Почему бы не поехать верхом? Ведь это так просто!
– О каких опасностях ты говоришь? – спросила я. – Разве тут есть разбойники?
– Нет, мадемуазель, упаси Боже, нет. Да только ведь и из людей в округе никого нет. Один лес. А в Бросельяндском лесу, говорят, нечистая сила водится.
– Что за чепуха! – сказала я, но голос мой звучал не особенно уверенно. – Какая там может быть нечистая сила?
– Обыкновенная. Гномы, злые тролли, феи, упыри да всякие духи… Вы же знаете, что там в земле – сплошные гроты. Там‑то они и живут.
Маргарита не сдержала улыбки, заметив мой испуг, и я поняла, что она просто старается меня отговорить.
– Ты нарочно меня пугаешь. Никакой нечистой силы там нет – ни фей, ни злых духов…
– Ну а зачем вам спешить? Завтра к обеду мы уже будем дома.
– Я хочу быть дома уже сегодня.
– Так и будете, если Бог даст. Пойдемте‑ка вниз, вам нужно поужинать.
Она взяла меня под руку и настойчиво свела по лестнице в трактирный зал. Тут было пусто, и только какой‑то стройный молодой человек расплачивался с хозяйкой.
– Взгляните, что вам приготовили, – сказала Маргарита, – пальчики оближете! Цыпленок‑то только что на вертеле был – такой румяный!
Я выпила немного сока с сахаром. Есть мне совсем не хотелось.
Молодой человек расплатился и пошел к выходу. Он был одет в дорожный костюм, высокие сапоги; в руке у него был хлыст. Было видно, что он собирается уезжать. Я с завистью посмотрела ему вслед.
Жак Питье, наш кучер, вошел в трактир с самым озабоченным видом.
– Что‑то случилось? – обеспокоенно спросила я.
– Лошади падают, мадемуазель, – мрачно сообщил он. – Кажется, это карбункул. Уж не знаю, где они его подхватили…
– Что такое карбункул? – переспросила я шепотом.
– Болезнь такая. Лошадей так и косит.
Я рывком выскочила из‑за стола, и, распахнув дверь трактира, бросилась к конюшне. Капли дождя упали на мои волосы и лицо.
Четверо наших лошадей лежали на боку в стойле и хрипло дышали. Глаза у них налились кровью. Я в страхе отступила, закрывая лицо руками.
Маргарита вывела меня за порог: здесь воздух был чище.
– В конюшню лучше не заходить, – предупредил меня Жак. – Карбункул, случается, и людям передается.
Я была в отчаянии. От злости слезы показались у меня на глазах. Мой приезд в замок откладывался на неопределенное время. Лошади заболели, а где в этой глуши отыщешь новых лошадей?
– Что здесь произошло? – услышала я мужской голос за спиной. – Вы плачете, мадемуазель?
Я обернулась так стремительно, что мои белокурые волосы волной упали мне на грудь. Это был тот самый молодой человек, которого я видела в трактире. Он подъехал к конюшне на лошади гнедой масти.
– У меня нет лошадей, – сказала я всхлипывая, – мне не на чем ехать.
– А вам нужно спешить? Я не знала, что ответить.
– Ну, в общем, да, сударь. Я спешу.
– Я бы охотно уступил вам своего Каде, – сказал мужчина, – но, к сожалению, я тоже спешу. Если хотите – поедемте со мной.
– С вами? Но как?
– Обыкновенно, верхом.
– Разве у вас две лошади? – с надеждой спросила я.
– Нет, только одна – та, которую вы видите.
Я смутилась и задумалась.
– Вам кажется это неприличным? – спросил он. Молодой человек был без парика, и его черные волосы падали из‑под широкополой шляпы до плеч. Голубоглазый брюнет, мечта всех монастырских воспитанниц… Сердце у меня сладко сжалось. Он так хорошо сидел на лошади! Так хорошо, что я даже не укоряла его за то, что он смеет разговаривать со мной не спешившись. Впрочем, я тогда многого не замечала в нем – многого, что следовало бы заметить.
– Конечно, сударь, – решительно вмешалась Маргарита. – Конечно, сударь, мы считаем это неприличным. Увольте нас от вашего предложения. Мадемуазель де Тальмон некуда спешить.
– А, так вы из замка Сент‑Элуа! – догадался незнакомец, услышав мое имя. – Тем более, нам по дороге. Мы ведь почти соседи.
– Благодарю вас, сударь, – сказала я, нерешительно поглядывая на Маргариту. – Я бы хотела знать, кто вы.
Незнакомец рассмеялся. Улыбка у него была ослепительная.
– Виконт де Крессэ к вашим услугам, мадемуазель. Ну, так что же вы решили? Разделим ли мы мою лошадь надвое?
– Увы, – сказала я, смущенно улыбаясь, – это невозможно. – Прощайте.
Он поклонился и поскакал к воротам.
– Вот и правильно, – сказала Маргарита, уводя меня в дом. – Нам и тут не так уж плохо. Сейчас мы пошлем Жака в Сент‑Элуа, Бог даст, он доберется туда к утру, пришлет нам лошадей…
– Я и не думаю никуда идти по такой погоде, – проворчал Жак сквозь зубы.
– А кто же тогда пойдет?
– Если дождь кончится, то я пойду. А если тебе это не нравится, ты, Маргарита, сама можешь идти хоть сейчас…
И тут я не выдержала; трактир показался мне проклятым заколдованным местом, откуда мне не суждено выбраться.
– Сударь! – закричала я вслед незнакомцу. – Подождите меня, пожалуйста!
Он уже было выехал за ворота, но, услышав мой крик, остановился.
– Вы решили ехать, мадемуазель?
– Да, сударь! – отвечала я, подбегая к нему.
– И не боитесь? – спросил он, усмехаясь.
– Нет, нисколько! Я же буду под вашей защитой.
Он и вправду выглядел благородным и порядочным человеком. Я не чувствовала страха.
– Прошу вас, – сказал виконт, протягивая мне руку.
Я поставила ногу в стремя и вскочила в седло по‑дамски, ухватившись за холку лошади. Руки виконта слегка коснулись моей талии, и я вздрогнула, хотя понимала, что у него и в мыслях не было ничего дурного.
– Вы с ума сошли, мадемуазель! – закричала Маргарита. – Убей меня гром небесный, если ваш отец это похвалит!
– Но ты же не расскажешь ему, правда, Маргарита? Она было побежала следом, но, разумеется, угнаться за нами не могла и остановилась, тяжело дыша, у ворот.
Я крепче ухватилась за холку Каде: скачка была быстрой, ветер свистел у меня в ушах.
– До Сент‑Элуа долго ехать? – спросила я.
– Нет. Полтора часа.
– О! Неужели так быстро?
– Это хорошая лошадь, мадемуазель; Каде покрыл бы это расстояние за час, однако нас двое…
– Я, наверно, задержала вас, сударь. Вы куда‑то спешили.
– Нет… не задержали… быть может, чуть‑чуть.
– Вы очень любезны, сударь.
– Благодарю вас, мадемуазель.
Обменявшись этими ничего не значащими фразами, мы замолчали, пребывая в некоторой неловкости, которая всегда возникает между едва‑едва знакомыми людьми. Я судорожно вспоминала монастырскую науку о том, как нужно беседовать с малознакомыми людьми. Можно было, конечно, заговорить о погоде. Но это выглядело бы слишком избито. Или, может, спросить, почему и куда он спешит? Но будет ли это приличным – я ведь совсем не знаю его.
– Мы будем ехать более часа, – вдруг сказал он, – если хотите, можете поспать.
– Каким образом, сударь?
– Обнимите Каде за шею, мадемуазель, – обнимите двумя руками… так, покрепче… а я прослежу, чтобы вы не упали. Вам не холодно?
– Нет… совсем немного, сударь.
– Вы даже не захватили плащ!
Он расстегнул свой камзол и укрыл меня.
– Большое спасибо вам, сударь, – сказала я, – однако вы теперь совсем замерзнете.
– Пустяки.
Я последовала его совету и закрыла глаза, обдумывая то, что совершила.
Разумеется, я нарушила все правила приличия: ни одна из моих подруг по монастырю не поступила бы таким образом. Верхом, через лес и поля, наедине с незнакомым мужчиной! Это было неслыханно. Репутация девушки не выдержит подобного удара… А что сказала бы мать Элодия? Она бы прочла мне целую лекцию о добродетели и пороке, о девичьей чести и распутстве, приводя в пример святую Инессу, святую Екатерину и святую Марию Магдалину. Но, к своему удивлению, я не чувствовала ни малейших угрызений совести.
Вот бы выйти замуж за этого молодого человека! Он дворянин, это сразу ясно, и он так галантен! Хорош собой, строен, одет просто, но костюм его очень ладно сшит… В речи чувствуется бретонский акцент, но это ничего не значит. Я в жизни еще не встречала таких привлекательных мужчин, они являлись Ине разве что в снах. О том, что я всего три недели назад вышла из монастыря и еще ни с кем толком не познакомилась, я как‑то Не думала. Со всем свойственным мне тщеславием я была уверена, что если уж этот молодой человек мне понравился, то и он в восторге от моего обаяния и красоты.
Потом я вспомнила, что отец уже нашел мне жениха. Далекий, неизвестный, даже смутно мною не представляемый, претендент на мою руку вовсе не казался мне привлекательным. Думать о препятствии, что вдруг выросло на пути моего первого увлечения, было слишком неприятно, и я разом выбросила из головы все мысли об этом.
Проснулась я резко и неожиданно: струйки воды стекали у меня по спине. Над головой что‑то сверкало и грохотало.
– Какой ливень! – воскликнула я приподнимаясь. Виконт натянул свой камзол мне на голову, чтобы я меньше промокла, а сам ехал под проливным дождем в одной рубашке, по которой стекали струи воды. Надо же, какое благородство!
– О мадонна! – воскликнула я тоном, в котором были и ужас, и раскаяние. – Пресвятая мадонна, да вы же совсем промокли! Вы простудитесь, сударь!
– Ничего, – прокричал он, стараясь пересилить шум ветра. – Глядите‑ка, вот мы и приехали! Сент‑Элуа перед вами, мадемуазель.
Мы быстро неслись вниз по склону. В долине я увидела бело‑красный замок, ставший теперь моей собственностью. Вспышки молний озаряли его слепящим светом.
– Если я ссажу вас здесь, мадемуазель, вы не будете возражать?
– О нет, сударь, дальше я доберусь и сама!
Он осадил лошадь и осторожно спустил меня на землю.
– Бегите скорее, чтобы не слишком промокнуть! Я ухватилась за стремя лошади.
– Я бы хотела пригласить вас в Сент‑Элуа, сударь! Кажется, он с трудом разобрал мои слова из‑за шума ливня.
– Идти туда? О нет, мадемуазель, я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством.
– Какая чепуха! Вы оказали мне услугу. Было бы неблагородно с моей стороны даже не пригласить вас в дом.
Он улыбнулся мне, как ребенку, и, наклонившись с лошади, пожал мне руку. Я предпочла забыть монастырские уроки о том, что мужчины, пожимающие, а не целующие дамам руки, суть невежи, недостойные именоваться кавалерами.
– Женщинам не обязательно быть благородными, – сказал виконт. – Я очень спешу, мадемуазель, прошу меня простить.
– Прощайте, сударь, – сказала я с явным сожалением.
– Всего хорошего, мадемуазель.
Он хлестнул лошадь, и грязь из‑под копыт обрызгала подол моего платья. Я предпочла не заметить и этой неловкости.
Спустившись по откосу, я подбежала к воротам и несколько раз отчаянно дернула веревку звонка. Ждать пришлось долго.
– Господи Иисусе, – вскричала Жильда, открыв, – да это никак мадемуазель де Тальмон!
Мокрая и продрогшая, я склонилась на ее широкое теплое плечо, чувствуя, что у меня слипаются глаза от желания уснуть.
Я широко распахнула дверцу зеркального шкафа, занимавшего почти половину комнаты, и быстро перебрала все свои платья. Их было не меньше сотни, и я растерялась.
– Что же мне надеть? – спросила я.
Маргарита выложила половину домашних платьев на диван и захлопнула шкаф.
– Надо бы уж разбираться в нарядах, мадемуазель, – с легким укором произнесла она. – Вы ведь дома находитесь – стало быть, платье вам нужно домашнее. Для приемов совсем другой наряд полагается, для прогулок – амазонки… Чему вас в монастыре‑то учили?
– Помолчи, – сказала я. – Мне просто не приходилось… Я застыла на полуслове: взгляд выхватил из груды платьев нечто чудесное, яблочно‑зеленого цвета, отделанное по корсажу серебристо‑оливковыми бархатными лентами, – на первый взгляд ничем не отличающееся от остальных, но удивительно уютное, домашнее… Я поднесла шуршащую ткань к лицу, вдохнула теплый запах шелков.
– Вот это, Маргарита, – сказала я. – Я надену именно это. Внутри у меня все пело от счастья: «До чего же я хороша, до чего же соблазнительно выгляжу!» Право, как чудесно быть красивой и иметь за плечами всего шестнадцать лет! Яблочно‑зеленый цвет платья очень шел к моим золотистым локонам и подчеркивал кремово‑медовый оттенок кожи. Корсаж туго обтягивал грудь – небольшую, правда, но высокую и упругую, не то что у монастырских худышек. Я выгляжу настоящей принцессой! И как хотелось бы поскорее быть представленной ко двору! Но в то же время… в то же время, как быть с тем молодым человеком? Виконт, хоть и прошла уже неделя после нашей странной встречи, не выходил у меня из головы.
– Вы настоящая красавица, мадемуазель, – сказала Маргарита, укладывая фолетте на моих плечах, – иногда мне очень жаль, что платья такие длинные: на ваши ножки все мужчины любовались бы.
Рассмеявшись от удовольствия, я приподняла подол платья. Ноги у меня были длинные, стройные – ноги сирены, колени округлые, румяные, с чуть заметными ямочками… Я была довольна собой, и все тут. И как прекрасно, что я родилась женщиной!
– Я разузнала насчет вашего виконта, мадемуазель… Больно уж он беден…
Я не хотела слушать о бедности виконта в тот час, когда чувство радости переполняло меня, и, расцеловав Маргариту, опрометью спустилась по крутой лестнице и выбежала в сад. Запахи цветущей сирени, примул и чебреца душистой волной повеяли мне в лицо.
Я уже целую неделю жила в Сент‑Элуа и большую часть времени проводила в саду. Отец считал его гордостью нашего рода, а я, если бы могла, то и не выходила бы оттуда. Сад действительно был чудесен, особенно сейчас, ранним летом. Я целыми днями пропадала у наших маленьких озер, или, лежа в траве на тонкой подстилке, читала роман Сен‑Пьера о Поле и Виржинии. Смутные желания возникали во мне; закрыв глаза и подставив лицо мягкому бретонскому солнцу, я грезила и мечтала о том, сколько счастья ждет меня в будущем…
Я сбросила туфли и, осторожно ступая босыми ногами по песку, зашла в воду. Платье мне пришлось подобрать до самых колен, чтобы не замочить. Совсем рядом колыхалась чашечка водяной лилии. На ее бархатных белоснежных лепестках я заметила дрожащие капельки росы – прозрачные, как слеза… Взглянув вниз, на песчаном дне увидела свои ноги – вода была так чиста, что можно было разглядеть даже камешки в песке. Я бы охотно порезвилась, подняв кучу брызг, однако испугалась такого желания – ведь можно испортить платье!
Лилия, колыхавшаяся совсем рядом, словно манила к себе. Ступая тихо и осторожно, чтобы не упасть в воду, я ухватилась за стебель и отчаянно потянула – впрочем, безуспешно. Лилия была на удивление цепкой. Промучившись минуты три, я наклонилась и зубами перекусила пахнущий травой стебель. Лилия была сорвана, издав при этом звук лопнувшей струны, и на губах у меня остался горький сок.
Цветок не имел никакого запаха, и это меня разочаровало. Я засунула лилию за корсаж, осторожно расправив нежные мокрые лепестки. Теперь меня не отличишь от героини Сен‑Пьера…
Я хотела добраться до лодки, чтобы уплыть на середину пруда, но, как только я зашагала дальше, меня окликнули. На берегу стояла Жильда.
– Завтрак уже готов? – спросила я.
– Нет, не в том дело, мадемуазель. Идите‑ка скорее в дом: к вам приехал какой‑то господин.
– Ко мне?
Я неохотно побрела к берегу. Кто бы мог ко мне приехать, если я никого не знаю?
– Это, наверно, приятель мадам де л'Атур, старый сплетник… Как его имя?
Жильда протянула мне визитную карточку. «Арман Луи де Гоше, герцог де Кабри», – прочла я. Этот человек был мне незнаком, хотя я знала, что род герцогов де Кабри – один из известнейших во Франции.