Небо тучами покрыто
Над деревней ночь стоит.
Спит забытая деревня,
Только мать моя не спит.
На печи в углу коптилка
Желтый свет на стены льет
Там ст. старушка
С нетерпением меня ждет.
Что-то мысль ее уносит
В край далекий, край чужой,
Сердце мучит, заставляет
Слезы лить в ночи глухой
Может быть его уж больше
Не придется увидать…
Беспредельно ее горе-
Тихо, тихо плачет мать.
Тихо все, лишь под окошком
Дождь осенний моросит,
Спит спокойно вся деревня
Только мать моя не спит.
23 июня 1941 г.
Но вот началась война, все мужчины и парни призывного возраста уходили на фронт. Ушел на войну и мой отец, когда мне было всего полгода. Осталась мать в доме с малыми детьми и стариками. Моему старшему брату Василию было в ту пору 11,5 лет, а сестре Нине 10 лет. И старший брат начал работать на лошадях наравне со взрослыми и работал всю войну. Как тяжело ему все доставалось, он был рослым мальчиком и его загружали по полной программе, а силенок у него не хватало. Питание было очень плохое, хлеб ели всю войну только с лебедой и картофельной мезгой вперемежку, да и его часто не хватало. Сахара не было, мяса и в помине не было, все до последнего сдавали государству.
Как рассказывали его старшие сверстники, с кем он работал, и многие женщины, он часто садился в борозду и горько плакал, что у него нет сил, держать плуг. А поддержать и подкормить его, в доме почти было нечем. Правда, держали мы корову, она еще как-то нас спасала. Когда он приходил на обед в летнюю пору и есть было нечего, то он сам и младшие сестренка и брат бежали сразу за огород к лесу на угорчики и собирали землянику, потом он ел ее с молоком и опять уходил на работу.
Жили во время войны мы очень плохо, иногда абсолютно нечего было есть. Мама рассказывала, что к весне 1943 года в доме не осталось ни грамма муки, даже хлеб с лебедой и картофелем нельзя было испечь, наступил настоящий голод. И тогда она собрала шляпки подсолнухов, нарезала липовое лыко, сложила все это в мешок, положила на санки и пошла на мельницу в деревню Варзибаш за 4 километра от нашей деревни. Мельник принял ее, посмотрел на ее мешок, ничего не сказал, но все это взял и пошел молоть. Как он это все смолол, она уж и не помнила, но видимо он добавил сколько-то зерна, и у них получилась какая-то мука.
Привезла она ее домой, поставила в мешке на кухне, сразу хотела квашенку растворить, чтобы на завтра какой-то хлебушек испечь. Развязала мешок и ахнула, мука в мешке нагрелась, и чуть было не воспламенилась. А дед Алексей еще живой был, он говорит: «Саня, ты муку-то в корчагу пересыпь и закрой ее, она остынет и не будет гореть» Так и сделали, муку пересыпали в корчагу, закрыли крышкой и так сохранили. Мама на другой день испекла какие-то перепечки и сколько-то хлеба, ели с молоком, все было так вкусно, а потом из колхоза выделили немного зерна ржи, его смололи и так продержались до весны.
Весной, когда сошел снег, но в поле еще было сыро и топко, все, кто мог ходить, ходили собирать прошлогоднюю картошку на колхозное поле. Этот картофель был замороженным, он оттаивал и в нем оставался крахмал, вот из этого крахмала и пекли лепешки и с удовольствием их ели, пока они были горячие. Как только лепешки остывали, то сразу становились черными и твердыми, как камень и их уже невозможно было откусить, их можно было только разбить молотком.
Потом стали собирать пестики с полевого хвоща. Растет он большей частью по краям полей, ближе к лесу, на кислых почвах. В эту пору его росло много. Осенью почву никто не пахал (не успевали) вот он и рос хорошо сразу после схода снега. Собирать его было одно удовольствие, наешься досыта, домой принесешь, а там с яйцом и молоком селянку можно сделать.
Собирали с елок красную ягоду, мы ее называли «сивирихой». Она появляется тоже ранней весной и особенно много ее на больших елках, ели ее с удовольствием. Но много ее не съешь, она как-то приедается, вяжет во рту, а потом с нее могут быть запоры.
Все это много позже, уже после войны и я с ребятами собирал и ел, что можно было есть, собирали с ранней весны и до самой осени.
Во время войны умерли мои бабушка и дедушка. В 1943 году умер дед Алексей, а в 1944 году умерла бабушка Агафья. Схоронили их на Ключевском кладбище, сейчас рядом с ними похоронен мой отец и дядя Ваня. Дед и бабка помогали матери, как могли, они все отдавали нам, детям, чтобы только мы выжили.
Мама рассказывала, что когда дед заболел, ему принесли баночку меду, так он его не ел, а все нас с братишкой подкармливал. Особенно он заботился обо мне, я был самым маленьким, и что можно было, он всегда отдавал мне. Благодаря только ему, и, наверное, Богу так было угодно, я остался жив в ту страшную пору.
Но вот наконец-то закончилась проклятая война. Домой стали возвращаться мужчины, кто уцелел. Некоторые пришли во время войны, те, кто стал инвалидом, но таких было немного. Много погибло молодых мужчин. Из 39 домов нашей деревни на войну уходило 53 человека, а с войны вернулись 21 человек.
Пришел с войны и мой отец Александр Алексеевич. Привезли его на лошади из деревни Азаматово в июле 1945 года. Я хорошо помню, что собралось много народу, все были возбуждены и веселы. Я бегал среди них и ничего не понимал, кого встречают что встречают. Потом отец спрашивает у матери «Сань, а чей это мальчик беленький бегает все около нас?» она ему говорит «Так это же наш Алешка младшенький бегает»». Он взял меня на руки, посадил на колени и говорит «Конфетку хочешь?». А я и не знал, что такое конфетка, никогда не видел и не ел, сижу и молчу, только кулачки в рот толкаю от смущения. Тогда он достал из вещевого мешка какую-то баночку плоскую жестяную, красивая такая, открыл ее и говорит «Вот конфетки, ешь, давай». Ну я стал брать по одной, это были маленькие леденцы, очень вкусные. Потом я незаметно слез с колен вместе с баночкой и побежал хвастаться во двор ребятам, что вот мне тятька конфетки принес с войны. Ребята меня окружили со всех сторон, и каждому хотелось попробовать, никто же никогда не едал таких вкусных маленьких конфеточек. Баночка моя быстро опустела, я даже не успел опомниться, но было уже поздно. Потом я долго хранил эту баночку, что-нибудь туда складывал, маленькие красивые камушки или стекляшки, часто доставал ее и перебирал эти игрушки, пробовал их на зуб, но это к сожалению уже были не конфеты и только аромат от тех конфет еще долго сохранялся в моей заветной жестяной баночке.
Постепенно жизнь в деревне стала налаживаться. Подрастала молодежь, моя старшая сестра Нина снова стала ходить в школу. Училась она очень хорошо, все получала только пятерки и ее всегда хвалили на родительских собраниях. Брат Михаил, он был с 1937 года, тоже начал ходить в школу с осени 1945 года, но учился он, как и все его сверстники, не очень хорошо, но и совсем не плохо.
Молодые парни, кто пришел с войны, стали жениться. Я помню в 1946 и в начале 1947 года у нас в деревне поженились Егор Зыкин с Ниной Пермяковой, Александр Киселев с Дусей, она была из деревни Вязовка. Потом женился Ваня Олюнин на Лиде Киселевой. Свадьбы были веселые, шумные, все делалось по старинному обычаю. Жених со своей родней и дружками приезжал на лошадях к невесте в дом, хотя это было в одной деревне, но пешком не ходили, а ездили на лошадях. Повозки и коней украшали лентами, на дугу всегда вешали звонкий колокол, а на узду лошади прикрепляли маленькие колокольчики или их еще называли «шоркунчики». Все это создавало праздничный вид и веселое настроение. Народ толпой валил на свадьбу, кто-то принимал самое непосредственное участие в свадебных делах, а многие просто приходили посмотреть и посудачить, какая невеста, какой жених, какая будет родня, какое будет приданое, да много и других интересных дел было на любой свадьбе и они всегда были неповторимы и красивы каждая по-своему. Мы, пацаны, тоже принимали участие на этих свадьбах. Когда жених приезжал к невесте, его сразу в дом не пускали, закрывали ворота, выставляли стражу из молодых ребят и просили выкуп за невесту. Жених со своими дружками конечно пытались открыть ворота без выкупа, но если у них это не получалось, они отдавали выкуп. Обычно это была четверть самогона и какая-то закуска, которая тут же шла по кругу и употреблялась на месте для всех желающих.
А в доме, за приготовленные с угощениями столы, садили нас маленьких ребятишек и мы тоже требовали с жениха выкуп. Он одаривал нас всех конфетами, печеньем собственного производства и мы тогда быстренько убирались на полати и оттуда вели наблюдение за всей свадьбой.
Свадьба проходила очень весело, задорно, на ней исполнялось много: свадебных песен, шуток и частушек. Девушки и молодые женщины пели специальные поздравительные песни для каждого гостя, подносили ему чарочку на «золотом блюдечке» и также требовали за нее выкуп. Потом девушки, подружки невесты, продавали «курник» жениху и его родне. Это как бы олицетворяло красу невесты и ценилось очень дорого, при этом они пели специальную свадебную песню, приплясывали и «курник» внимательно охраняли. Сам «курник» представлял собой наряженный разноцветными лентами, цветами старый крепкий репей или небольшой старый веник без листьев, но его символическая цена была очень дорогой, и жених всегда долго торговался, чтоб его выкупить.
Потом свадьба шла у невесты на убыль, жених забирал ее вместе с приданым и вез домой. А там свадьба продолжалась как минимум два дня, с большим размахом, по другому сценарию и тоже всегда весело.
Шел 1947 год, мне уже в марте исполнилось 6 лет, мы с нетерпением ждали весны. Весной всегда было интересно, тем более, что в апреле приближался праздник Пасха. Этот праздник в деревне отмечали широко и торжественно, всегда готовились к нему загодя. Взрослые приглашали гостей из своей деревни или из других деревень, стряпали разную кулинарную мелочь, пекли пироги, булочки, плюшки. Каждая семья это делала в небольшом количестве, так как белой муки было очень мало, и она дорого ценилась. Жили большинство в деревне очень бедно, но на праздник доставали все, что можно было достать и приготовить. Для нас, пацанов, это было золотое время, ели досыта стряпню и крашеные яйца.
Молодые парни и девушки тоже готовились к празднику заранее. Девушки шили и перешивали из старой одежды себе новые платья, блузки, сарафаны, приобретали полушалки и другие украшения из бижутерии.
Парни разыскивали новые или ремонтировали старые хромовые или яловые сапоги, смазывали их обильно дегтем. Кто-то мог позволить себе приобрести и новую рубаху или штаны, это было уже шиком моды и наряда.
Я хорошо помню, как готовился и хотел выйти нарядным на этот праздник Пасхи мой старший брат Василий. Но одеть ему было абсолютно нечего. Он очень вырос и, хотя ему было всего 15 лет, он на голову был выше своего отца, рост его уже был более 185 см., а отец ростом был 168 см., ступни ног у него были большие и отцовские сапоги ему никак не налезали, а других сапог в доме не было. Из одежды ему тоже нечего было одеть, все ему было мало и коротко. Но мать нашла в сундуке какой-то старый кафтан, которые были в моде еще в 20-х годах и в котором отец в молодости выходил на праздник. Одел он его, хоть рукава для него и были коротковаты, но деваться некуда, пришлось на праздник идти в этом кафтане и в калошах с шерстяными носками.
С самого раннего утра, в Пасху, молодые мужики и парни готовились и ставили качели. Их устанавливали обычно в нашей деревне в задах усадьбы Егора Желнина и Андрея Рассомахина. Туда проходил небольшой проулок-это был подъезд к овощехранилищу. Площадка была небольшая, но ровная, она примыкала к логу, и вид был очень хороший. Хороша она была еще и тем, что находилась почти посреди деревни. Это тоже имело большое значение в ту пору. Как-то было заведено, что люди в деревне всегда делились: кто живет в верхнем конце, а кто в нижнем. Часто, особенно среди молодежи, возникали драки и различные потасовки одной стороны деревни на другую. Поэтому площадка для общих качелей выбиралась, посреди деревни.
Столбы для качелей ставили высокие с перекладиной, с обеих сторон в столбы делали упоры, чтобы они не расшатывались при качке. На перекладину перекидывали веревки и внизу у земли на веревку уложили крепкую дощечку. На эту дощечку становились парень с девушкой и начинали раскачиваться. Некоторые пары раскачивались очень высоко, их выносило даже выше уровня перекладины, при такой качке, когда летишь вниз, захватывает дух, ты оказываешься как бы в невесомости.
Первыми, при такой качке, всегда не выдерживают девушки, они начинают упрашивать партнера прекратить раскачивание, а если тот не слушает, начинают визжать на всю округу и тогда довольный молодой человек останавливает раскачивание, качели останавливаются, их ловит другая пара и процесс продолжается.
Ближе к вечеру вся молодежь деревни идет на крутояр, туда идут с гармошкой, с песнями и там до позднего вечера проходят различные игры, проводятся пляски и водят хороводы. Место это было очень красивое, этот бугор за логом рано освобождался от снега, на самом верху бугра была довольно приличная площадка, она к Пасхе всегда уже просыхала и на ней с удовольствием молодежь проводила свои игры и пляски.
За Пасхой быстро уже наступала весна, по деревне во всю бежали ручьи, появлялись проталины около домов и первые тропки. Это была уже наша пора вылазить на улицу, пробежаться босиком от дома к дому. Часто мы собирались с ребятами напротив дома тетки Ульяны Агафонцевой, около амбара. Этот амбар был на другой стороне улицы, имел во всю длину деревянный парапет, мы его называли «пятрами». Набегавшись по сырой земле босиком, мы забирались на этот деревянный настил и отогревались на солнце.
Весной земля быстро нагревалась и просыхала, каждый день становилось все теплее. Взрослые все выходили в поле работать, начиналась горячая пора летних работ и продолжалась до самой глубокой осени. А мы, ребята дошкольного возраста, а некоторые уже закончили 1-й и 2-ой класс, были свободны целыми днями
Каждый день мы находили себе занятия, часто организовывали какие-нибудь игры. Играли в «ножики».- это когда расчерчивали на земле круг, делили его на четыре части и начинали бросать ножик, чтобы он обязательно лезвием воткнулся в землю. Если ножик втыкался, то по прямой отрезался кусочек земли от соседа к твоему сегменту. Выигрывает тот, кто завладеет землей всего круга, потом он придумывал наказания для проигравших, например, забивал заточенный деревянный колышек в землю до самого основания и заставлял его вытаскивать зубами и проигравшим приходилось вместе с землей выгрызать его из земли.
Часто играли в «чижик». Эта игра требовала сноровки и выносливости или резвости. В эту игру могли играть от 3-х до 10 человек. Можно было играть и командой 3х3 или 4х4 человека. У каждого игрока была бита, ее кидали с определенного расстояния в колышек, а на колышек садили такой деревянный крючок или его называли «чижик», когда бита ударяла в колышек, то «чижик» срывался и улетал иногда очень далеко, метров на 10-15, иногда и больше. Тот игрок, который бросал биту, должен был после броска сразу бежать на огневую полосу, сразу вернуться и застукаться у колышка. Другой игрок, который стоял у колышка и «галил», должен был быстрее схватить этот «чижик» и «застукать» нападавшего игрока. Выигрывает тот, кто быстрее «застукается» у колышка и если нападавшему не повезет, он становится у колышка и начинает «галить».
Более взрослые ребята, которым было по 8-10 лет, чаще всего играли в «лапту» - это игра командная, азартная, требует большой сноровки и дисциплины. Иногда в праздничные дни, особенно в Троицу, играли в «лапту» и взрослые парни, и молодые женатые мужчины. Это была интересная и живая игра, жаль, что сейчас она совершенно забыта в наших деревнях и селах.
Большую часть времени мы проводили с ребятами на конном дворе, около колхозных амбаров или около кузницы, где смотрели на взрослых, как они работают, иногда ездили с ними на лошадях и очень хотели стать быстрее взрослыми.
Я часто любил бывать в кузнице. Там работал молотобойцем или помощником кузнеца молодой парень Борис Гребенкин. Это был веселый молодой человек, умел играть на гармошке. Он научил меня петь частушки. Память у меня была хорошая, я сразу запоминал их и вовсю напевал, особо не вникая в содержание. А частушки были разного содержания, и много среди них было просто матерных. И когда меня просили взрослые парни или мужчины спеть, то я с удовольствием напевал все по порядку, ничего не пропуская. Они от моего концерта покатывались со смеху, всячески меня поощряли и мне это, конечно, нравилось. За это меня брали с собой и катали на лошадях, а потом на другой год, когда в колхозе появилась первая грузовая машина «полуторка», меня всегда шофер садил в кабину и просил, чтобы я пел эти частушки. Я, конечно, не отказывался, усаживался в кабину на колени к помощнику шофера и пел всю дорогу, пока нас везли с ребятами до деревни Холодный Ключ. Там нас высаживали, и мы счастливые со всех ног бежали домой.
Летом мы часто ходили по ягоды, с нами ходили в лес мальчики и девочки постарше нас, все-таки мы еще были дошколята и боялись одни в лес ходить. Лес от нашей деревни находился недалеко, примерно с километр, там было много делянок и просто открытых полян, где в изобилии росла земляника. Мы быстро наполняли нашу посуду ягодами, потом досыта ели сами и отправлялись довольные в обратный путь к дому. Но не все ребята приносили ягоды домой. Был с нами всегда Витька Агафонцев, он с детства видимо был дальтоником и плохо различал цвета. Мы все время удивлялись, что он не может наравне с нами набрать красных ягод, всегда в его кружке или котелке было полно зеленцов и всякого мусора. Когда мы над ним смеялись, что он не умеет собирать ягоды, он сердился, оставшиеся ягоды потихоньку съедал дорогой или выбрасывал, чтобы дома его не ругали.
А Витька Вычужанин, который был старше нас на три года, никогда не набирал полную посуду, хоть это была пол-литровая кружка или литровый котелок, он все съедал на месте, а если что-то оставалось на дорогу, то до дому все равно ничего не доносил. Он говорил, что рука сама тянется в котелок, и я уже не замечаю, когда не остается ягод.
Летом погода становилась все теплее, иногда стояла изнуряющая жара. В это время мы большую часть дня проводили на пруду. На пруд купаться ребята собирались со всей деревни, нас набиралось человек 20, а может и больше, шум и гвалт стоял на всю округу. Кто не умел плавать, а таких было почти большинство, купались, барахтались около берега. Вода в этом месте была уже мутной, выглядела почти коричневой, но мы этого не замечали, с удовольствием плескались и ползали около берега, изображая, что мы уже можем плавать. В течении дня мы купались до 10 и более раз, только голова высохнет, мы опять прыгали в воду и продолжали плескаться. Когда на пруду появлялись более взрослые парни, то мы всегда выскакивали из воды и отходили подальше от берега. Мы боялись, что они нас начнут учить плавать на более глубоком месте, где дно нам уже было не достать и нас скрывало под водой вместе с вытянутыми руками. Но они специально отлавливали кого-нибудь из нас и бросали с берега на глубокое место, а потом смотрели и смеялись, как пацан барахтается, пытаясь выплыть к берегу. Если дело у него не получалось и он начал как поплавок появляться или уходить под воду, ребята сразу прыгали в воду и вытаскивали беднягу на берег. Конечно, такой метод обучения плаванию был жестоким, но он быстро давал свои результаты. После двух, трех таких бросков и ты уже свободно выплываешь от этого места к берегу, а там уже и плавать начинаешь. Мы, все пацаны, прошли через такой метод обучения, и ничего страшного не случилось, никто не утонул, Бог миловал.
В нашем пруду водилось много рыбы, ловили карпа, карася. Некоторые ребята, постарше нас, умели ловить хорошо на поплавочную удочку, ставили морды. Я еще в ту пору ловить толком не умел, но любил ходить со старшим братом Михаилом и наблюдать, как они рыбачат.
Особенно отличался у нас в деревне умением ловить рыбу, Бабушкин Леня. Да и Витька Карелин и Генка Олюнин тоже хорошо ловили на удочку, особенно карасей. Но больше всех и лучше ловил Ленька Бабушкин. Он почти каждый день умудрялся на удочку довить не только карасей, но и карпов. Иногда карпов забивал он и острогой. Ходит по берегу, высматривает, потом затаится и ждет, как только карпы подойдут к нему на расстояние вытянутой руки он бьет одного из них и вытаскивает на берег.
Однажды под вечер, пошли мы с братом Михаилом на пруд удить карася. Пришли, а народу уже везде было много, хорошие места, где ловился карась, были заняты. Но мы нашли вроде бы подходящее место, расположились, закинули по одной удочке и стали ждать. То ли у нас снасти были плохие или еще что-то не так, но клева у нас толком не было. Соседи справа и слева от нас ловят, а мы никак не можем. Потом вдруг у Михаила поплавок пошел в сторону, он дернул удочку и вытащил первого карася. Он снял его с крючка, бросил мне под ноги и говорит: «Положи его в траву и смотри, чтобы он не убежал». Я, конечно, обрадовался, что мы поймали такого хорошего карася, но ложить его в траву не стал, думаю, а вдруг он ускачет обратно в пруд, тогда мне брат голову оторвет. Я положил его в свой обширный единственный карман, засунул туда руку и все время щупаю, его как бы он не убежал.
Опять сидим, ждем, все ловят, а у нас не клюет. Потом Мишка вдруг посмотрел на меня и говорит: «А что ты все время руку в кармане держишь и что-то все время щупаешь?». Я говорю: «Карася вот положил и держу, чтобы не убежал». Он чуть дара речи не лишился, так разозлился на меня и шипит на меня, (громко-то говорить нельзя, рядом везде народ, и ведут себя все тихо): «Я же тебе что сказал, положить в траву, подальше от берега, а ты все время его мозолишь, из-за этого у меня рыба не клюет и не ловится, иди отсюда, чтоб я тебя не видел, иначе я тебе не знаю, что сделаю, утоплю вон в пруду». Я испугался, что и вправду он меня сейчас побьет, вытащил карася из кармана, бросил в траву, заревел и побежал домой.
Прошло час или два, когда уже стало совсем смеркаться, пришел Мишка домой и принес с десяток хороших карасей. На меня он уже не сердился, был очень доволен и говорит: «Вот никто не стал мозолить и лапать моих карасей, я и поймал, я завтра утром опять пойду, а тебя ни за что не возьму». Я, конечно, запыхтел, хотел опять зареветь и напроситься на завтра, с ним рыбачить, но передумал и согласился, что лучше пока с ним не ходить.
С тех пор я навсегда запомнил, что пойманную рыбу нельзя ложить в карман и тем более все время трогать ее, надо положить ее отдельно в садок или посадить на кукан и отпускать рядом с собой в воду.
В то лето 1948 года у нас в семье появились маленькие двойняшки Семен и Валя. Я даже и не ожидал, что у нас еще кто-то может появиться. Хорошо помню тот летний день, стояла теплая погода, приближалась гроза. Где-то вдалеке уже погромыхивал гром, сверкали молнии, и начинал усиливаться ветер. Время было уже ближе к вечеру, я побежал домой и вижу у нас во дворе и в доме бабка Трепалиха, тетка Ульяна и еще какие-то пожилые женщины, что-то делают, суетятся и меня домой не пускают. А потом и совсем ночевать отправили к тетке Ульяне. Я ничего не понял, но, как было сказано, побежал к дому Агафонцевых. Уже вовсю начинался дождь. Там у них мы что-то перекусили с Витькой и Ленькой и улеглись спать. Утром я сразу побежал домой, зашел в избу, а там качается зыбка с двумя младенцами. Мама посмотрела на меня и говорит: «Вот, Алешенька, у тебя появились маленькие братик и сестренка, теперь ты будешь мне помогать, с ними водиться и присматривать за ними, ты у нас уже большой». Я ничего не сказал, взглянул на них, но водиться мне сразу с ними расхотелось, уж очень они были маленькие и горластые, орали на два голоса, что нет мочи. Я сразу выскочил из дома и побежал делиться новостью с соседними ребятами.
Так у нас снова добавилась семья, и нас стало жить в доме снова десять человек, как и до войны.
Воспитывались наши двойняшки очень тяжело. Время было голодное, есть снова было нечего. Лето 1948 года как раз было не урожайным, хлеба выдали по трудодням очень мало. Отец с матерью бились, как могли, но такую семью прокормить было трудно. Мы снова сели на картошку и на лебеду. Отец часто ругался, обвинял во всем мать, что она нарожала много детей. А на самом деле она была совсем не виновата. Это уже сейчас я понял, что во всем была виновата Советская власть. Это они довели народ до такого состояния, что люди пухли с голоду, нечего было носить, зимой и летом ходили в лаптях, все дома и надворные постройки в деревне были покрыты соломой. Дорог не было, были только направления проселочных дорог.
Каждый двор в деревне облагался непомерным налогом. Независимо от того держал ты в доме скотину или не держал, ты должен был выплатить государству молоко, мясо, яйцо, шерсть, картофель.
Я приведу несколько примеров из воспоминаний моей мамы, других людей, участников тех событий и непосредственных исполнителей, какие это были налоги. Всем известно, что в деревне каждый двор имел свой приусадебный участок. Размеры его в каждом населенном пункте были немного разные, но более 50 соток вместе с надворными постройками, ни у кого не было. Под постройками обычно находилось 8-10 соток, остальное занимал огород.
Каждый двор облагался денежным налогом в 500 рублей. Это были в то время большие деньги, достаточно сказать, что корова на базаре стоила 1-1,5 тысячи рублей. А зарплату колхозникам не платили, за выполненную работу начисляли трудодни. Взрослый мужчина мог заработать за световой день (12 часов) 1,5-2 трудодня не более, а женщина и дети зарабатывали гораздо меньше. Такое начисление было только в летние месяцы, а осенью, зимой и в начале весны людям начисляли по 0,5-0,5 или 1 трудодень в день не более.
Вот в нашей большой семье, я это уже хорошо помню сам, работали отец, мама, дядя Ваня (он был круглый год сторожем), летом по 3-4 месяца работали сестра Нина, брат Михаил. Старший брат Василий уже уехал тогда из дома. Заработали в 1949 году около 700 трудодней на всю семью за целый год. На 1 трудодень тогда выдали по 150 грамм зерна, в основном ржи, потом выделяли сколько-то соломы, мякины. Легко подсчитать, что наша семья получила 1тонну 50 кг, зерна. Если это разделить на 360 дней, то приходится по 3 кг, в день. А нас в семье было 9 человек. Значит на каждого приходилось по 300 граммов с небольшим зерна, а не хлеба. А из него еще надо было сделать муку, а до этого еще всякие потери на усушку, на сорняки, на размол, обдирку и т. д., поэтому на выпечку хлеба на каждого из нас оставалось, может быть, граммов 200, не более того.
Отсюда хорошо видно, что наша семья была обречена на запланированный голод. А еще надо было найти деньги на уплату этого налога и заплатить остальные сборы.
С каждой сотки огорода забирали по 20 кг, картофеля. Если у нас было 35 соток под огородом, то мы отдавали 700 кг. картофеля.
Надо было сдать государству 40 кг, мяса, 210 литров молока, 800 граммов шерсти с 1 овцы и 0,5 овчины и 180 штук яиц. А если поголовье скота и плановые поставки мяса, молока и шерсти в колхозе не выполнялись, то каждый двор колхозника дополнительно облагался налогом в 10 %. Тогда уже надо было платить мяса не 40,а 44 кг., молока не 210 литров, а 231 и так далее по каждому виду продукции.
Кроме того, каждый крестьянский двор заставляли силком подписывать «добровольные займы» от 100 до 500 рублей, на которые давали облигации, все это вычитали от колхозников во время расчета за трудодни. Когда все это выплачивали, дома практически ничего не оставалось, разве что молока сколько-то оставалось. Особенно трудно население рассчитывалось за мясо, и шерсть, скота не было. Содержать и разводить свиней, крупнорогатый скот и овец было почти невозможно.